Думаю об Энни

Миссис Пойндекстер не подняла голову, когда я вошла в кабинет. Она была приземистой и седоволосой, с очками без оправы на цепочке, и выглядела так, словно у нее все время что-то болело. Возможно, и правда болело, потому что зачастую, обдумывая очередную ледяную сардоническую реплику, она сбрасывала очки на обширную грудь и сжимала переносицу, словно ее мучил синусит. Однако у меня всегда было такое ощущение, что она пыталась передать этим жестом боль, наносимую ей нерадивым учеником, которого она пыталась призвать к ответу. Она могла бы избавить себя от множества неприятностей, просто следуя школьному уставу: «Администрация Академии Фостер наставляет учеников, но ученики осуществляют самоуправление». Однако тут, наверное, был случай, который мистер Джоррокс, наш учитель истории, назвал бы «свободным толкованием закона», потому что миссис Пойндекстер интерпретировала устав не так, как большинство других людей. – Присядь, Элиза, – сказала миссис Пойндекстер, все еще не поднимая головы. Голос ее звучал устало и приглушенно, словно рот был забит гравием. Я села. В кабинете миссис Пойндекстер было сложно не чувствовать себя подавленно, даже если тебя приглашали, чтобы поздравить с получением школьной стипендии или окончанием года на отлично. Любовь миссис Пойндекстер к Академии, какой бы глубокой она ни была, не включала в себя стремление к преображению. Ее кабинет был выкрашен в коричневые тона – судя по всему, таким он и был изначально, и ничего для контраста, даже растений, в нем не имелось. Плотные, тоже коричневые шторы были наполовину задвинуты, поэтому в кабинете было темно. В конце концов миссис Пойндекстер подняла голову от папки, которую пролистывала, сбросила очки на грудь, сжала переносицу и посмотрела на меня так, словно я, по ее мнению, обладала моральным кодексом морского слизняка. – Элиза Уинтроп, – сказала она, и сожаление так и сочилось сквозь гравий у нее во рту, – я даже не знаю, как сообщить тебе, насколько глубоко я шокирована твоим пренебрежением своими обязанностями. Причем не только обязанностями главы школьного совета и, таким образом, моей правой руки, но и просто долгом ученицы этой школы. Слова здесь бессильны, – заявила она, но, как и большинство людей, которые говорят подобные вещи, каким-то образом все-таки умудрилась продолжить: – Правило донесения, Элиза, – может такое быть, чтобы ты о нем забыла? Я словно проглотила кучку металлических грузил, которыми пользуется мой папа, когда едет на рыбалку. – Нет, – скорее проблеяла, чем сказала я. – Что нет? – Нет, миссис Пойндекстер. – Процитируй мне его, пожалуйста. – Она закрыла глаза и вновь сжала переносицу. Я кашлянула, уверяя себя в том, что она не может ждать от меня дословного цитирования по памяти голубой книжечки «Добро пожаловать в Академию Фостер». – Правило донесения, – начала я. – Пункт первый: если ученик нарушает правило, он должен донести на себя: на листке бумаги указать нарушенное правило, написать свое имя и опустить листок в ящик рядом с кабинетом мисс Бакстер. Мисс Бакстер была энергичной, маленькой и похожей на птичку. Она красила волосы в рыжий и преподавала одиннадцатым классам предмет «Библия как литературное произведение», а младшеклассникам раз в неделю читала библейские истории. Еще она была административной помощницей миссис Пойндекстер, а это значило, что та доверяла ей и поручала различные задания, от разливания чая по чашкам на встречах Клуба матерей до печатания конфиденциальных документов и охраны ящика с донесениями. Мисс Бакстер и миссис Пойндекстер каждый день пили вместе чай из изящных чашек дрезденского фарфора, но никогда не выглядели настоящими подругами, равными друг другу. Скорее, они ассоциировались с орлом и воробьем или китом и рыбой-лоцманом, потому что мисс Бакстер все время носилась с поручениями, которые давала ей миссис Пойндекстер, или оберегала ее от посетителей, которых та не желала видеть. – Дальше, – приказала миссис Пойндекстер. – Пункт два. Если ученик видит, как другой ученик нарушает правило, первый ученик должен попросить нарушителя или нарушительницу сообщить о своем нарушении. Пункт три: если нарушитель этого не делает, тот, кто застал его или ее за нарушением правила, должен на него донести. На нарушителя, в смысле. Миссис Пойндекстер кивнула. – А теперь скажи, пожалуйста, – попросила она, не открывая глаз, – учитывая то, что ты так хорошо знаешь правило, а также прекрасно понимаешь, что за всеми правилами Фостер стоит идея непричинения вреда другим людям, почему же ты не попросила Салли Джаррел донести на себя, когда увидела, что она собирается делать? Или когда увидела, что она делает? – Прежде чем я успела ответить, миссис Пойндекстер резко развернулась, открыла глаза и сверкнула на меня ими. – Элиза, учитывая твою должность, ты должна бы лучше многих других учеников понимать, как отчаянно школа нуждается в деньгах, а значит, и в услугах мистера Пикколо в качестве публичного председателя нашей кампании. И при этом Дженнифер Пикколо вынуждена была уйти сегодня домой раньше из-за чудовищной боли в мочках ушей. – Я прошу прощения, миссис Пойндекстер, – сказала я, после чего попыталась объяснить, что даже не видела объявление Салли, пока не застала ее за прокалыванием ушей Дженнифер. Директриса только покачала головой, словно не могла поверить в мои слова. – Элиза, – устало проговорила она, – ты знаешь, что я сочла неразумным, когда ты упомянула в своей предвыборной речи прошлой весной, что ты против правила донесения… – Все против правила донесения, – сказала я, и это было правдой – даже учителя соглашались с тем, что оно не работало. – Не совсем все, – возразила миссис Пойндекстер. – Популярно это правило или нет, оно является основой кодекса чести школы и служило нам много, много лет – с того самого момента, как Летиция Фостер основала ее. Хотя, конечно, – добавила она, – ни оно, ни любое другое правило больше не будут иметь значения, если Фостер придется закрыть. Я всмотрелась в ее лицо, пытаясь понять, преувеличивает ли она. Мысль о том, что Фостер придется закрыть, никогда не приходила мне в голову, хоть я и знала, конечно, о финансовых сложностях. Но закрытие? Мы с Чэдом ходили в эту школу с детского сада, для нас она была практически еще одним родителем. – Я… я и не догадывалась, что все так плохо, – выпалила я. Миссис Пойндекстер кивнула. – Если кампания не возымеет успех, очень вероятно, что Фостер придется закрыть. А если мистер Пикколо, без чьей работы по публичному освещению не может быть кампании, покинет нас в результате этого глупого, бездумного инцидента, я серьезно сомневаюсь, что мы найдем кого-нибудь ему на замену. Если он уйдет, один бог знает, останется ли сборщик пожертвований, согласившийся выполнить роль консультанта. Их обоих с самого начала было совсем непросто заполучить… Миссис Пойндекстер снова закрыла глаза, и впервые с момента, когда я вошла в кабинет, я поняла, что она действительно расстроена, а не ломает комедию, как обычно. – Как думаешь, с какими чувствами мистер Пикколо теперь будет просить у людей деньги? – вопросила она. – С какими чувствами он будет рекламировать школу и предлагать родителям записать в нее своих сыновей и дочерей, если дисциплина в ней настолько расшатана, что не препятствует ученикам наносить друг другу физический вред? Подавив побуждение жалко съежиться, я ответила: – Не знаю, миссис Пойндекстер. – Думаю, что с самыми мрачными, – вздохнула миссис Пойндекстер. – Я бы хотела, чтобы ты все это обдумала, Элиза. А также поразмышляла над степенью твоей ответственности перед школой Фостер. У тебя есть время до пятницы, когда состоится заседание школьного совета. Мы проведем дисциплинарные слушания – с тобой и Салли Джаррел. И, естественно, я не могу позволить тебе председательствовать, учитывая, что ты сама находишься под угрозой дисциплинарного взыскания. Я попрошу взять на себя эту роль вице-президента, Анджелу Кариатид. Можешь идти. Листья, которые так восхитительно шуршали еще утром, казались уныло-безжизненными теперь, когда я медленно шла домой, без Чэда, оставшегося на футбольную тренировку. Небо нависало совсем низко – казалось, вот-вот снова пойдет дождь. Я была рада, что мне не нужно сейчас общаться с Чэдом, и даже не была уверена, отпирая дверь подъезда дома из песчаника, в котором мы жили, и поднимаясь в нашу квартиру на третьем этаже, что хочу видеть маму. Мне нужно было время, чтобы как следует все обдумать. С мамой очень хорошо говорить – обычно она помогает нам с Чэдом разобраться с проблемами, и мы не чувствуем себя при этом жалкими червями, даже если поступили в какой-то ситуации неправильно. Впрочем, выяснилось, что мне не нужно было беспокоиться о перспективе разговора с мамой до того, как я смогу собрать воедино все мысли, – ее не было дома. На кухонном столе нас дожидалась записка: «Л и Ч, я на собрании соседей. Угощайтесь свежим печеньем в коробке. Люблю. Мама». Мама всегда – ну, почти всегда, – пекла печенье, когда знала, что ее не будет дома к нашему приходу. Чэд говорит, что она делает так до сих пор. Словно чувствует вину за то, что не ведет себя как стопроцентная домохозяйка – можно подумать, хоть кто-то, кроме нее самой, предъявляет к ней такие требования. Я смахнула с горки печенья, лежавшего в коробке, несколько штук, уселась за кухонный стол и принялась их жевать, сожалея о том, что бейсбольный сезон к ноябрю уже заканчивается – было бы здорово отвлечься от школьных проблем, посмотрев матч. И тут под первой запиской я обнаружила еще одну: «Лиза, тебе звонила какая-то Энни – Кэннон? Кэйнон? Попросила перезвонить по телефону 8779384. Возьми еще одну печеньку. Люблю. Мама». Даже не знаю почему, но, стоило мне прочитать эти слова, я почувствовала, как у меня участилось сердцебиение. А еще я ужасно обрадовалась, что мамы нет дома, – почему-то, опять-таки сама не понимая причины, я не хотела, чтобы кто-то присутствовал при моем разговоре с Энни. Во рту у меня тут же пересохло, а когда я взяла стакан, чтобы выпить воды, то чуть не выронила его, потому что ладони внезапно вспотели. Я отправилась к телефону и начала было набирать номер, но остановилась, сообразив, что не знаю, что сказать. Пришлось несколько раз повторить себе, что, раз Энни позвонила первой, это ей нужно думать о том, что мне говорить, и только после этого я смогла набрать остальные цифры. К телефону подошла какая-то женщина – как потом выяснилось, ее мама, – и я почувствовала, что завидую ей, ведь она была рядом с Энни, а я – в Бруклин-Хайтс, вообще на другом острове. В конце концов Энни взяла трубку и сказала: – Алло? – Энни. – Думаю, у меня получилось произнести это непринужденным тоном – по крайней мере, я точно старалась. – Привет. Это Лиза. – Да, – совершенно счастливым голосом сказала она, – я тебя узнала. Привет. – Повисла небольшая пауза, и я услышала, как громко колотится мое сердце. – Классно, что ты перезвонила! Тут я сообразила, что Энни не больше моего знает, о чем говорить, и несколько секунд мы обе смущенно молчали. Но после третьей, очень длинной, паузы, она произнесла, тихо и нерешительно: – Я тут… я подумала, не хочешь ли ты пойти со мной в субботу в «Клойстерс»? Ну, то есть – если не хочешь, то, конечно, не обязательно... Ты ведь просто так любишь «Метрополитен», так что… Хотя, конечно, может, ты не хочешь… – Конечно, я хочу, – быстро ответила я. – Правда? – удивленно переспросила Энни. – Ну да. Мне там очень нравится. И парк, и все остальное. – А, ну… тогда, может, если погода будет хорошей, я принесу с собой продукты для пикника – и мы сможем поесть в парке, да? Даже и в музей идти не обязательно. Хотя музей мне нравится так же, как и парк. Я почувствовала, что улыбаюсь. – Просто пообещай, что не будешь переставлять статуи, или позировать перед триптихом, или делать еще что-нибудь в этом роде на глазах у других посетителей, – попросила я. И Энни в ответ рассмеялась! Кажется, это был первый раз, когда я услышала ее особенный смех, полный восторга. Я не имею в виду восторженный, хотя так, наверное, тоже можно сказать. Просто она смеялась так, словно я произнесла что-то ужасно умное и классное – и это просто переполнило ее пузырьками счастья. Этот телефонный разговор оказался лучшим, что случилось со мной за весь день, и, после того как я повесила трубку, ситуация в школе больше не казалась такой ужасной.