Думаю об Энни

Следующий день, понедельник, был теплым – скорее, октябрьским, чем ноябрьским, и я удивилась, обнаружив, что на деревьях после вчерашнего дождя еще остались листья. Те, что уже лежали на земле, были сухими, по крайней мере верхний слой, и мы с моим братом Чэдом всю дорогу в школу ими шуршали. Чэд младше меня на два года, и мы вроде как похожи: он коренастый, голубоглазый, с лицом в форме сердечка, как выражается моя мама. Примерно через три года после свадьбы родители переехали из Кембриджа в Массачусетсе, где находится Массачусетский технологический институт, в Бруклин-Хайтс – район, располагающийся напротив нижнего Манхэттена. Хайтс совсем не похож на знаменитый и самый активно посещаемый в Нью-Йорке Манхэттен. Он скорее выглядит как маленький городок, чем как часть мегаполиса. Там больше деревьев, цветов и кустов, чем в Манхэттене, и почти нет больших универмагов, гигантских офисных зданий и ощущения суеты большого города. Большая часть домов в Хайтс – жилые четырех- и пятиэтажки с маленькими садиками спереди и сзади. Мне всегда нравилось жить здесь, пусть это и немного скучно, учитывая, что практически все соседи – белые, и почти у всех знакомых родители – врачи, юристы, профессора или начальство в издательствах, рекламных агентствах и брокерских фирмах. В общем, пока мы с Чэдом, шурша листьями, тащились в школу, он вполголоса перечислял полномочия Конгресса, а я думала об Энни. Я размышляла, позвонит ли она мне и, если нет, наберусь ли я храбрости сделать первый шаг. Бумажку с ее адресом и телефоном я прицепила к краю зеркала и видела каждый раз, когда расчесывалась. В итоге я подумала, что, наверное, если не дождусь звонка от нее, позвоню сама. Чэд в раздражении – нет, даже в отчаянии – дернул меня за рукав. – Эй! Где ты, Лиза? Я только что прошелся по всему списку полномочий Конгресса и спросил, все ли правильно, а ты ничего мне не ответила. – Боже, Чэд, с чего ты решил, что я сама его помню? – Почему нет? У тебя по всем предметам «пятерки». Нет смысла учить что-то в десятом классе только для того, чтобы к последнему все забыть. – Он встряхнул волосами – папа, когда видит этот жест, обычно говорит, что Чэду пора стричься, – зачерпнул обеими руками листья и, широко улыбаясь, обсыпал меня. Чэд не в состоянии ни на кого долго злиться. – Такое впечатление, что ты влюбилась или что-то в этом роде, Лайз. – Этим сокращенным вариантом пользовался исключительно Чэд, и то не всегда – он тут же переключился на мое нормальное имя, принявшись распевать: – Лиза влюбилась! Лиза влюбилась! Забавно вообще, что ему пришло это в голову. К тому моменту мы уже почти добрались до школы, но мне это не помешало перекинуть школьную сумку через плечо и до самого крыльца закидывать его листьями. Академия Фостер похожа на старый деревянный викторианский особняк – собственно, именно им она и была, прежде чем превратилась в независимую – частную – школу, обучающую детей с детского сада до двенадцатого класса. Некоторые из ее башенок и декораций в стиле пряничного домика на обшарпанном основном корпусе начали обваливаться еще с тех пор, как я начала учиться в старших классах, и каждый год все больше детей уходило от нас в обычную школу. Учитывая то, что основные деньги в Фостер поступали от платы за обучение, а в классах училось примерно по тридцать человек, потеря всего пары учеников в год уже равнялась настоящей катастрофе. В итоге этой осенью Совет попечителей проконсультировался со специалистом по сбору средств, который помог «запустить глобальную кампанию», как любила выражаться директриса миссис Пойндекстер. К ноябрю состоящий из родителей комитет по публичному освещению развесил плакаты по всему Хайтс с призывами к пожертвованиям для выживания школы. К тому же в местной газете регулярно появлялись рекламные объявления, а на весну была запланировала широкая кампания по набору новых учеников. Вообще-то, бросив в Чэда последнюю горсть листьев, я чуть не попала в председателя комитета по публичному освещению сбора средств – мистера Пикколо, отца одной из девятиклассниц. Я быстро сказала: «Доброе утро, мистер Пикколо», чтобы отвлечь от своей промашки. Тот кивнул и как-то по-страусиному улыбнулся – как и его дочь Дженнифер, он был худым и высоким. Чэд, идя по школьному коридору, сымитировал игру на воображаемой дудочке. В школе все шутили, что и Дженнифер, и ее отец выглядят как музыкальный инструмент, в честь которого получили свою фамилию. Я тоже с усмешкой изобразила, как играю на флейте, после чего направилась к шкафчику, пробираясь сквозь толпу ребят, болтавших о выходных. Однако, хоть я и сказала пару раз «привет», должно быть, все еще была вся в своих мыслях, потому что не заметила на доске объявлений, рядом с новым плакатом о сборе средств, большой листок, исписанный красными буквами: КЛИНИКА ПРОКОЛА УШЕЙ САЛЛИ ДЖАРРЕЛ. С 12 ДО ЧАСУ, В ПОНЕДЕЛЬНИК 15 НОЯБРЯ. ЖЕНСКИЙ ТУАЛЕТ В ЦОКОЛЬНОМ ЭТАЖЕ. 1,50 $ ЗА ОДНУ ДЫРУ В ОДНОМ УХЕ. Салли на тот момент была чуть ли не самым моим любимым человеком во всей школе. Мы с ней были настолько разными, насколько это вообще возможно. Думаю, главное, что нас объединяло: мы обе, каждая по-своему, не вполне вписывались в Фостер. Я не хочу сказать, что Фостер – заведение для снобов, потому что это первое, что приходит людям в голову, когда они думают о частных школах. Но, наверное, многие ученики здесь и правда были очень высокого о себе мнения. Плюс в школе имелось много всяческих группировок, и только мы с Салли ни к одной не относились. Что мне в ней нравилось больше всего – пока абсолютно все не изменилось, – это то, что она всегда шла своим путем. В мире людей, казавшихся продуктами копировальных машин, Салли не была ничьей копией – во всяком случае, той осенью. Клянусь, что не заметила объявление, даже когда прошла мимо него второй раз – а к тому времени Салли стояла прямо перед ним, вглядывалась в мое левое ухо, словно по нему ползал какой-то жук, и бормотала что-то вроде «нужны списки». Я заметила только, что худое и бледное лицо Салли выглядело еще более худым и бледным, чем обычно. Возможно, потому что ей не хватило времени помыть голову и волосы лежали у нее на плечах жидкими прядками. – Точно списки нужно составить, – снова сказала она. На этот раз я четко ее расслышала, но, прежде чем успела спросить, что она имеет в виду, прозвенел первый звонок, и коридор резко заполнился острыми локтями и лязгом металлических шкафчиков. Я отправилась на химию, а Салли загадочным образом удалилась в сторону спортивного зала. Я выбросила ее из головы до обеда, когда снова подошла к своему шкафчику за учебником по физике. Я в тот год сосредоточилась на естественнонаучных предметах – хотела поступить в МТИ. Коридор цокольного этажа был в основном заполнен девочками – они все словно ждали чего-то в очереди. Но было и несколько мальчиков, сгруппировавшихся вокруг парня Салли по имени Уолт. Я увидела стол, накрытый белой тканью, на которой были аккуратно расставлены бутылка спирта, миска со льдом, катушка белых ниток, набор иголок и две половинки сырой очищенной картофелины. – Уолт, что происходит? – спросила я в недоумении. Тот, всегда склонный к театральным эффектам (Чэд называл его фигляром, но мне Уолт нравился), расплылся в широкой улыбке и, взмахнув рукой, указал на объявление. – Доллар пятьдесят за одно ухо, – жизнерадостно объявил он. – Вам одну дырку или две, мадам президент? Три или четыре? Уолт не просто так обращался ко мне «мадам президент» – и по той же причине я в тот момент, уставившись на объявление, отчаянно жалела, что не лежу дома с гриппом. Я так никогда и не поняла толком почему, но во время школьных выборов кто-то из одноклассников выдвинул меня на должность президента ученического совета – и я выиграла. Именно ученический совет, представлявший всех учащихся школы, должен был, по идее, управлять школой, вместо педсостава или администрации. В моем представлении должность президента заключалась в том, чтобы раз в две недели председательствовать на собраниях совета. Но миссис Пойндекстер, директриса школы, видела мою роль в другом свете. В сентябре она осчастливила меня лекцией о том, что я должна подавать всем пример, быть ее «правой рукой» и следить за тем, чтобы все соблюдали «как дух, так и букву» школьных правил, местами отличающихся запутанностью. – Проходите, не стесняйтесь! – кричал тем временем Уолт. – Если благородная госпожа президент ученического совета – нашего августейшего, спешу всем напомнить, школьного органа – покажет пример, – он отвесил мне поклон, – дела у нас, несомненно, пойдут в гору. Прошу вас сюда, мадам… - Ой, заткнись, Уолт, – сказала я, пытаясь пробежаться в голове по всем школьным правилам в надежде не найти ничего, что миссис Пойндекстер могла бы привязать конкретно к прокалыванию ушей. Уолт пожал плечами, взял меня под локоть и подтолкнул к началу очереди. – По крайней мере, мадам президент, позвольте пригласить вас понаблюдать за процессом. Я хотела было отказаться, но решила, что, возможно, будет разумно иметь представление о происходящем, и в итоге кивнула. Уолт поддернул манжеты голубой рубашки – он всегда одевался элегантно, и в тот день на нем был бежевый костюм-тройка – и поклонился. – Минуточку, леди и джентльмены, – объявил он. – Я только препровожу нашего президента на экскурсию по… э… заведению – и тут же вернусь. Он мягко подтолкнул меня к входу в туалет и повернулся, подмигивая нескольким парням, собравшимся вокруг стола. – Мисс Джаррел также просила передать, что займется вами, господа, как только… обслужит несколько дам. – Он ткнул в ребра Чака Беласко, капитана футбольной команды, когда мы проходили мимо, и шепнул ему: – Она также просила передать вам, ребята, что ей прямо не терпится приступить. Эта реплика, разумеется, вызвала у парней взрыв хохота. Я вошла в туалет как раз в тот момент, когда в нем послышался вскрик «ой!», который издала Дженнифер Пикколо. Ее большие карие глаза наполнились слезами. Я быстро закрыла за собой дверь – Чак пытался заглянуть внутрь – и протиснулась мимо пяти или шести девочек, собравшихся вокруг стола, который Салли установила напротив раковин. На нем были разложены те же вещи, что на столе в коридоре. – Привет, Лиза, – жизнерадостно сказала Салли. – Рада, что ты заскочила. Салли была одета в белый лабораторный халат. В одной руке она держала половину картофелины, в другой – окровавленную иголку. – Что случилось? – спросила я, кивая в сторону Дженнифер, которая громко всхлипывала, осторожно ощупывая розовую нитку, свисавшую из правого уха. Салли пожала плечами. – Низкий болевой порог, наверное. Готова ко второй дырке, Джен? Та храбро кивнула и закрыла глаза. Салли вдела нитку в окровавленную иголку и протерла ее спиртом, заявив: – Вот видишь, Лиза, идеальная санитария. Группка слегка испуганных девушек сочувственно подалась к Дженнифер, когда Салли снова подошла к ее правому уху. – Салли… – начала было я, но Дженнифер меня прервала: – Может, – робко сказала она, когда Салли пристроила ей за ухо половину картофелины, – мне все-таки хватит по одной дырке в каждом ухе. Договорились? – Она открыла глаза и с надеждой взглянула на Салли. – Ты сказала, что хочешь по две, – твердо ответила Салли. – Всего четыре дырки. – Да, но… Я только что вспомнила, что мама как-то раз сказала, что две сережки в одном ухе смотрятся глупо, так что я… в общем, я подумала, что она, наверное, права, вот. Салли со вздохом переместилась к левому уху Дженнифер. – Дайте лед, – попросила она, и четыре девочки тут же бросились исполнять ее просьбу. Дженнифер снова закрыла глаза. Выглядела она при этом, в общем и целом, так, как я всегда представляла себе Жанну Д’Арк, идущую на казнь. Не буду описывать в подробностях весь процесс, в основном из-за его относительной кровавости. Однако, хоть Дженнифер и взвизгнула слегка, когда иголка вонзилась ей в ухо, а потом, пошатываясь, вывалилась из женского туалета (растолкав на выходе мальчишек, как позже сообщил Уолт), она настаивала на том, что ей было не слишком больно. Я осталась еще на какое-то время и убедилась в том, что Салли старалась действовать осторожно, учитывая ограниченность ее оборудования. Картофелина действительно не давала игле пройти слишком далеко и вонзиться в шею, а лед, предназначавшийся для анестезии, и правда, судя по всему, уменьшал одновременно боль и кровотечение. Салли даже стерилизовала не только иголку с ниткой, но и сами уши. Весь процесс выглядел достаточно безопасным, и я решила, что все, что могу сделать в рамках своих должностных обязанностей, – это напомнить Салли о том, чтобы она не забывала каждый раз использовать спирт. Однако в тот день во всех классах слишком многие девочки прижимали к ушам окровавленные платочки, а сразу после последнего звонка, когда я стояла в коридоре и разговаривала с мисс Стивенсон, учительницей ИЗО и по совместительству консультантом школьного совета, ко мне подбежала запыхавшаяся девятиклассница со словами: – О, Лиза, как хорошо, что ты еще не ушла. Тебя хочет видеть миссис Пойндекстер. – Да? – переспросила я, старательно изображая беззаботность. – По какому поводу? Мисс Стивенсон приподняла брови. Очень высокая и бледная, она обычно стригла светлые волосы под пажа, но не слишком часто обновляла стрижку. Мой папа всегда называл ее «женщиной эпохи Возрождения», потому что она совмещала преподавание ИЗО, наставничество в дискуссионном клубе, пение в местном хоре и частные занятия с долго болеющими учениками практически по любым предметам. А еще она отличалась весьма бурным темпераментом, однако, учитывая ее репутацию человека справедливого, это свойство никого особенно не раздражало, во всяком случае детей. Я попыталась проигнорировать поднятые брови мисс Стивенсон и сосредоточиться на девятикласснице. – Если честно, я не знаю, чего она хочет, – сказала она, – но, думаю, это связано с Дженнифер Пикколо – я видела, как они с мистером Пикколо выходили из медкабинета, а потом отправились к миссис Пойндекстер. Дженнифер при этом плакала, а уши у нее были все в крови. – Девятиклассница захихикала. Когда она ушла, мисс Стивенсон развернулась ко мне и сухо произнесла: – Рада видеть, что твои уши выглядят по-старому. Я многозначительно взглянула на ее серебряные сережки-гвоздики. – Ах, эти, – сказала она. – Врач проколол мне уши, когда я училась в колледже. Заметь – врач, Лиза. Я развернулась и пошла в сторону кабинета миссис Пойндекстер. – Лиза, затея Салли была очень глупой, – произнесла мне вслед мисс Стивенсон. – Жаль, я не узнала об этом вовремя, чтобы остановить ее. Мои ноги по мере приближения к кабинету наливались все большей тяжестью. Я знала, что мисс Стивенсон обычно оказывалась права, пусть никогда и не кичилась этим. И к тому времени, когда все разборки завершились, я тоже начала очень жалеть о том, что она не узнала о проколе ушей вовремя и не наложила на него вето.