Геройские монологи

      Отчаяние безгранично. Он не хотел этого делать. До последнего пытался сопротивляться, смотрел на пузырёк с ядом и боролся с желанием метнуть его в стену. Разве он может? Разве он сможет? В конце концов Менан — единственный, кто принял его. Ближе него у Соршана никого нет. В принципе никого больше нет.       Он снова стоит на перекрёстке дорог. Он снова должен сделать выбор. И он снова совершает ошибку.       Недовольство кланов крепчало с каждым днём, а уж стараниями этого змея, Ваярона, в мгновение ока грозилось перерасти в настоящее пожарище, вспыхивающее от малейшей искры. Менан был обречён в любом случае, и милосердней по отношению к нему было бы подарить ему быструю и лёгкую смерть. По крайней мере, это именно то, что он заслужил. То, чего Соршан желал для друга всем израненным сердцем. Но Маласса… почему именно ему ты отдала эту высокую честь?!       Соршан не хочет становиться убийцей Менана. И даже мысль, что это не убийство, а избавление, облегчение, не успокаивает и не утешает. Лишь углубляет бездну отчаяния, воскрешает перед глазами призраков прошлого, и Соршан чувствует на себе полные осуждения взгляды родителей. Он снова провалился.       Менан обречён — понимание заставляет Соршана прятать лицо в руках и сжимать волосы, до боли оттягивая их. Он тонет в отчаянии и понимает, что другого выхода нет. Он не видит его. Он не знает его. Всё, что он может, — вновь примерить на себя роль убийцы. Всё, что он может, — пойти на предательство своего лучшего и единственного друга.       Боль оглушает и ослепляет. Бесконечная вина пожирает с волосами и костями. Пальцы дрожат, когда прозрачная жидкость без вкуса и запаха льётся в графин с вином. Соршан смотрит на неё и не видит. Он сейчас здесь и не здесь. Он просто в бесконечном отчаянии.       Всё свершается быстро. Всё свершается тихо. О действии яда Ваярона Соршан не имеет ни малейшего понятия, но он лелеет надежду, что смерть пришла быстро и безболезненно. Ступает тихим медленным шагом, и каждое движение ощущается хождением по эшафоту. Шаг — и ты на волосок ближе к неминуемой гибели. В общем-то, так оно и есть.       Чем ближе к покоям Менана, тем оглушительней становится тишина, а время словно замирает. Соршан ожидает увидеть всё, что угодно, но совершенно не то, что видит. Он ожидает увидеть остывающее во сне тело, или упавшего в беспамятстве друга, возможно, какое-то время корчившегося в судорогах или агонии. Но то, что он видит, повергает его в самый настоящий ужас.       Это страшнее, намного страшнее всего того, чего Соршан ожидал.       Менан лежит в луже собственной крови с перерезанным горлом. Окровавленный кинжал лежит совсем рядом с телом, не оставляя никаких сомнений. Пустой взгляд устремлён куда-то в сторону Соршана, и последнему чудится в нём немой укор и осуждение. «Как же ты мог, друг мой?.. Неужели я был настолько плох, что ты предпочёл отравить меня?..»       Соршан давится вздохом, и ноги не держат его. Он падает вперёд, на колени, к Менану, и отчаяние, отчаяние, отчаяние топит его в себе, словно слепого ненужного котёнка. Отчаяние — и бесконечная вина. Он должен был сделать другой выбор, должен был найти другой выход… Всхлип разбивает грудную клетку, ломает рёбра, крошит кости, и дрожащими руками Соршан прижимает к себе холодное бездыханное тело. — Нет, Менан, нет… — он шепчет в полубреду, покачиваясь из стороны в сторону, и слёзы бесконтрольным потоком льются из глаз. — Это моя вина. Прости меня… Прости меня… — он правда думал, что так будет лучше, будет милосерднее, но боль оглушает и ослепляет, и Соршану хочется выть раненым зверем.       И без того повреждённый разум никогда не оправится от такого удара.       Он всхлипывает, плачет и шепчет бессвязные слова. Баюкает тело лучшего друга, отравленного им же, доведённого до вершины отчаяния и перерезавшего себе горло. И чёрная, голодная тьма разрастается внутри, оплетает склизкими щупальцами, и Соршан вязнет в ней как в смоле. Тягучей, зыбучей смоле, из объятий которой уже не вырваться.       Удар слишком сильный, и хрупкая конструкция не выдерживает, ломаясь.       Хриплый безумный смех раздаётся откуда-то из глубин его сущности, всё набирая силу и громкость. Слёзы сменяются истерикой умалишённого, и Соршан чувствует себя ничтожеством, слабым, гнусным ничтожеством. Поддаётся порыву, доставая сосуд с остатками яда. Смотрит долго, но не от колебаний, а в попытке составить из хаотичных картинок восприятия целостную картинку.       Хрупкое стекло хрустит в руке. Осколки впиваются в кожу, но он не замечает этого. Не чувствует боли, не видит крови, стекающей по пальцам и запястью, капающей в лужу крови Менана и смешивающейся с ней. Соршан не обращает на это внимания, неотрывно глядя на прозрачную влагу, осевшую на осколках. Растягивая губы в безумной улыбке, он с вожделением жаждущего приник губами к своей ладони. Не разбирая, не чувствуя боли, как животное, в исступлении он вылизывал собственную ладонь — кровь и яд, и острые стеклянные осколки — и не мог остановиться, пока безумное помешательство не прошло так же внезапно и резко, как пришло, оставляя по себе отрешённость и отключённость от реальности.       Немота и окончательное безумие овладели им, но смерть не пришла. Маласса и не думала сжаливаться над ним и даровать покой. За свою вину Соршан должен был понести наказание, должен был ответить, должен был искупить. А потому всё, что ему теперь оставалось, — месть. Изуродованные окровавленные губы растянулись в жутком кровавом оскале, а в ярких синих глазах мелькнул проблеск ясного ума.       Клинки заплатят. Заплатят за всё. Пусть это и будет последним, что Соршан сделает в своей жизни.