Геройские монологи

      Соршан ненавидит ночь. Хотя в подземельях это понятие весьма условное. Ночь здесь царит повсеместно и постоянно, никогда не сменяясь днём. Однако именно ночь, ту самую, знакомую ещё со времён жизни на поверхности, Соршан ненавидел всей своей душой. Но ещё более — боялся.       Липкий страх подкрадывался каждый раз, когда безупречно работающие внутренние часы улавливали смену на поверхности дня и ночи. Первобытный ужас сковывал прочными цепями, неразрывными оковами, заставляя кровь в жилах застывать. Соршан жмурил глаза до белых пятен и хватался за голову, тщетно пытаясь сбежать и прогнать его. Но тьма подступала всё ближе, тонкими чёрными пальцами скользя вдоль позвоночника.       Ночи были мучительными, и Соршан делал всё, чтобы не спать как можно дольше. Тем самым делал лишь хуже, углубляя разлом треснувшего разума. Сознание становилось рассинхроненным, концентрация внимания расплывалась, и нити, сдерживающие разум в хоть какой-то целостности, ослабевали, выпуская из клетки всех демонов наружу. Назойливый шум, беснующиеся голоса и разноцветные точки перед глазами — галлюцинации наяву, для которых не нужно было ни пить, ни нюхать специальный дурман.       И всё равно это было лучше, чем сны, приходящие в моменты забытия, когда ни тело, ни разум больше не могут бодрствовать. Мучительная медленная пытка, окончательно сводящая с ума, от которой Соршану никогда не удавалось сбежать.       Болезненные сны мало отличаются от реальности. Пляшут перед глазами цветные помехи, заглушают сознание назойливые скрежещущие звуки. Высокий истеричный смех голосов, в одночасье сменяющийся истеричными криками и оскорблениями. Сознание погружается в красно-чёрный ад, и чем глубже сон, тем меньше у Соршана остаётся над ним контроля. И тогда демоны разверзают перед ним бездну, выпуская из неё мучительные кошмары.       Искажённые воспоминания снова и снова терзают больной разум. Смех, отдающий презрением и ядовитой насмешкой раздаётся из дней его собственной юности. Это его смех, и кажется, словно он насмехается над самим собой, снова и снова, и снова, не замолкая вовсе. Меняется лишь интонация: презрение сменяется злобой, а после истерикой, и разум беснуется в агонии, пока из глаз текут кровавые слёзы.       Он смотрит на тень самого себя из тех дней, когда он ещё был высокомерным, полным жизни сильваном, и видит уродливую и искажённую куклу. Жуткий образ преследует его, сопровождает в этом путешествии по лабиринту сознания, и Соршан смотрит в чёрные провалы на месте собственных глаз и не замечает, в какое мгновение падает в их тьму, поглощённый ею.       Эхо смеха и голосов фонит где-то на задворках, когда он видит ту самую камеру. Сколько раз, во сне и наяву, он переживал этот момент! Вонзал кинжал в живот своего отца — но почему тогда глубокие, всходящие кровью раны оказываются на его спине?..       Зацикленное безумие, сопровождающееся злобным шёпотом и смехом. Голоса скандируют в унисон, но в то же время в расстроенном хаосе, перекрывая друг друга. Он не может толком разобрать, что они выкрикивают ему, но странным образом он знает, что это оскорбления и проклятия, которые он заслужил. И Соршан срывается с места и бежит, топчась на одной точке, окружённый чёрным шёпотом и кровавыми всполохами. И с каждым новым сном он сходит с ума всё больше и больше.       Каждым благословенным утром ему просыпаться всё сложнее и сложнее. Разум бьётся в агонии, пульсирует болью, и Соршан сдавливает голову, словно желает вовсе раздавить её. Сворачивается в комок, желая стать совсем маленьким и незаметным, и плачет, всхлипывая, тщетно моля Богиню, чтобы все эти кошмары наконец закончились. Однако она глуха к его молитвам и слепа к заслуженным страданиям, и Соршан с ужасом ждёт новую ночь, приход которой он снова будет отсрочивать так долго, как только сможет.