Геройские монологи

      Соршан плохо помнит возвращение из плена. Разум оказался так опасно надломлен, и он потерял не только счёт времени, но и восприятие реальности и своего места в ней. Всё стало так неважно, и Соршан будто наблюдал за происходящим со стороны, а не в самом себе.       Он оказался так жалок. Он оказался так слаб. Его руки были обагрены чужой кровью, и ему не было ни оправдания, ни прощения.       Отец был благородным эльфом. Конечно, при тех условиях, что им поставили гномам, он сам бы выбрал смерть и бесстрашно пошёл бы на неё. Но одно дело его желание и совсем другое — совершённое Соршаном. Из трусости и слабости, из страха и малодушия. Такое не прощается, но вызывает лишь презрение и отвращение. И разочарование — столь сильное, что от него рассыпается в прах прочная твёрдая опора под ногами Соршана.       Возвращение из плена не несёт ему радости — лишь навязчивое желание удавиться. Рядом постоянно плачет мать, и в её взгляде он видит столько осуждения и разочарования... Они лишь сильнее углубляют разлом в его разуме, и Соршан падает глубже на дно беспросветной бездны. Никчёмный урод, мнивший себя королём — на деле он оказался последним слабаком и трусом, пошедшим на поводу собственного малодушия. Где теперь вся твоя спесь, м-м?       Матери тошно на него смотреть — ему самому тошно не меньше. Она разочарована в нём так сильно, и материнская любовь медленно, как яд, трансформируется в презрение и брезгливость. И вот они с благородным супругом так долго ждали... это? С таким трудом смогли породить его, а потом воспитали такое ничтожество? Была ли это их вина, или Силанна заранее послала им дефектного ублюдка, а не достойного сына?       Соршан поджимает губы, до боли оттягивая волосы. Вина пожирает его, медленно сжирая день за днём. Поглощает маленькими кусочками, причиняя невыносимую боль, углубляя пропасть в душе и разуме, и Соршан медленно сходит с ума, полный раскаяния, но не находящий ни прощения, ни утешения. Он и не заслужил их, не после всего, что сделал, и это было заслуженным наказанием, которое он познал на себе в полной мере. И даже родная мать отвернулась от него и отреклась, преисполнившись презрения и горечи.       В конце концов ей было ещё тяжелее, чем Соршану, ведь для неё в проклятом гномьем плену были потеряны и муж, и сын. Пусть она не была так сильно близка с супругом и относилась к нему с уважением скорее как к товарищу, чем спутнику по жизни, лишь с утратой она начала понимать, как велико на самом деле было её богатство. Впрочем, горе и тоску усиливало ещё и то, что единственный сын, долгожданный, любимый, балованный наследник, оказался ничтожеством, и она так отчаянно пыталась убедить себя в том, что и он сгинул в гномьих подвалах. Сделать это, однако, было сложно, когда каждый день видишь перед собой его лицо.       Разочарование и боль отравляли её душу и разъедали её, словно кислота. Медленно сводили с ума, делая существование невыносимым, и лишь вопросом времени было то, когда же она сорвётся. Не успокоится, не смирится и уж тем более не исцелится — именно сорвётся — во многом характером Соршан пошёл именно в мать, так что знал, о чём говорил. Жаль только ему, в отличие от неё, так и не хватило духу оборвать собственную нить...       Мать покончила с собой, и от неё не осталось даже могилы — и это тоже была вина Соршана. И он впивался в волосы, оттягивая их до боли, и безумие зарождалось в его глазах. Разум надломился окончательно и бесповоротно, и путь искупления был закрыт для него навсегда.       И это всё была его вина.