Как не проспать жизнь

Миша засыпает везде, где только может, где можно и нельзя, при любом удобном и не совсем случае. Миша спит, когда этого делать бы не стоило, и лениво бодрствует тогда, когда обычные люди уже подходят к третьей фазе быстрого сна. Миша засыпает на парах, упершись лбом в подложенную под голову мягкую кофту или рюкзак, чтобы не было так жёстко, как было бы, если бы он спал лицом на поверхности парты; засыпает в коридоре, сидя на диванчике в холле университета во время очередного окна по болезни преподавателя; засыпает, когда приходит в гости и становится хоть сколько-то скучно. Лермонтов использует это как своеобразный защитный механизм буквально на всё, что угодно, и, к слову говоря, едва ли это можно назвать худшим вариантом: во всяком случае, это не алкоголь и не наркотики, пусть и привыкание к такому безобразному режиму развивается чуть ли не с той же геометрической прогрессией. Удобно, когда всегда можно убежать от самого себя, от своих же мыслей в абсолютное безмыслие. Когда можно окунуться с головой в что-то неуловимое во сне, не думать совершенно ни о чём и забыть о своих проблемах, пусть хотя бы и таким способом. Слава говорил, что проблемы нужно решать, но когда это хоть сколько-то волновало Мишу? Вероятно, сдавался он именно оттого, что в принципе бороться с проблемами уже не хватало никаких сил, а потому легче было найти быструю, пусть и короткую подзарядку во сне, нежели пытаться разгрести всё основательно. «Нужно зреть в корень проблемы, а не уходить от нее» — проносилось в голове, пожалуй, одной из совсем немногих здравых мыслей, но тут же сменялось, словно следующим накладывающимся сверху и перекрывающим всё кадром: «я прекрасно осознаю проблему, но решать ее я просто-напросто не хочу». Лермонтову было комфортно — как бы этот режим не портил многое — жить именно так. По крайней мере, на данный момент уж точно. Это потом, когда у него появится возможность съехать от вечно опекающей бабушки, когда появится возможность контролировать свою жизнь полностью, он возьмется за решение этой проблемы со сном. А сейчас это наименьшее лишь зло из всего, что есть. Скорее всего, даже не зло, а способ избежать ещё большего давления на свои нервы со всех сторон. Их семейная междоусобица высасывала из него все силы на протяжении семнадцати лет и высасывала бы дальше, если бы не смерть отца. Да и сама смерть отца ударила не меньше, чем продолжающийся всю жизнь конфликт между Юрием Петровичем и Елизаветой Алексеевной, буквально перетягивающих туда-сюда Мишу, пытаясь получить большую любовь от него. И плюсом ко всему — бабушкино злосчастное манипулирование, слишком откровенное и понимаемое Мишей, но возникающее чувство вины из-за того, что он действительно ощущал себя неблагодарным за «всё, что для него делалось с самого детства, за все угоды и исполнения его хотелок», не давало правильно реагировать на бабушкины уловки. От бесконечного метания между отцом и бабушкой, от постоянного балансирования, словно на качелях на детской площадке, с наклоном то в одну, то в другую сторону, хотелось выть. И, черт возьми, если бы это было только одной проблемой, но она была только составляющей череды. Все, кто только можно, уже успели высказать как минимум с десяток шуток по этому поводу, что, в общем-то, было совершенно неудивительно, учитывая, что Миша иногда вырубался и прямо при них. Засыпал, приходя на празднование дня рождения, прямо на балконе; засыпал, приходя в гости к Саше и Грише посмотреть фильм, устроившись головой у Чацкого на ноге, пока он и Гриша активно обсуждали главных героев и шутили над ними, пока еще не заметив, что Лермонтов, укрывшись выданным ему пледом, съезжает с узкого дивана, уснув. — Кажется, даже если мы тут целоваться будем рядом, ему вообще плевать будет, — Печорин фыркает, закатывая глаза и смотря на прячущего нос под пледом друга. — Пусть спит, — шепотом проговаривает Чацкий, делая звук на телевизоре чуть тише и устраиваясь головой на чужом плече. — Да он всегда спит. Засыпал, приходя на скучные, но необходимые к посещению из-за обилия прогулов пары, иногда и не слыша звонок, доносящийся из коридора из-за музыки в наушниках. К слову говоря, у него уже давным-давно был даже составлен отдельный плейлист для того, чтобы просто спать: без резких переходов, без криков, но и что-то не слишком тихое, чтобы могло перебивать голос преподавателей и ответы одногруппников у доски с презентациями. Чацкий какое-то время пытался будить Лермонтова, пытался заставить его писать лекцию, да только, кажется, это было совершенно бесполезно. Даже если он и бодрствовал на паре, то был крайне недоволен и агрессивен из-за того, что не мог доспать свои «положенные часы, которые нагло отнимает у меня Министерство образования». Всё равно толку от лекций было мало из-за объема бесполезной информации, которая едва ли пригодится на сессии и уж тем более на практике. Лермонтов разве что не засыпал тогда, когда был пьян, потому что состояния безмыслия ударяло в голову слишком сильно, заставляя творить всё то, что трезвым Миша ещё кое-как сдерживал в себе, стараясь не вляпаться в еще большие неприятности. Спать пьяным в целом было ему довольно тяжело, он максимум мог вырубиться, да и то ненадолго — часа на два максимум — а после пытаться отойти от гадкого состояния и желания вывернуть себя наизнанку. Впоследствии Миша, на самом-то деле, очень был рад тому, что его привычка спать постоянно прогрессировала до той степени, когда он уснул, сидя рядом с Буниным в автобусе, а после очнулся лежащим у того на плече. Тот лишь сидел молча с закрытыми глазами, никак не отреагировав на этот жест, пока Миша отсыпался, но только стоило Лермонтову открыть глаза и подняться в непонимании, что вообще сказать Яну, с которым у него были достаточно холодные, пусть и не враждебные, отношения, как Бунин вполголоса проговорил что-то вроде «если бы сел с Раисой Ивановной, тоже бы слюни пускал у нее на плече?». Весь оставшийся день, а точнее всю экскурсию по месту, где у них будет проходить практика, Миша старался держаться от Яна подальше, отодвинув рассасывание мысли о том, почему Ваня не скинул его сразу, на потом. И это было своего рода отправной точкой, началом череды тех моментов, когда Миша, который работал с Буниным в одной подгруппе, засыпал то у него на плече, пока они добирались до места практики, то рядом с ним в библиотеке университета, пока они выискивали информацию, которая была только в учебнике, который на дом не выдавали. Ян со временем привык, пусть и сначала каждый раз то раздражался, то подшучивал над Мишей. — Подожди, — Ян вздыхает, касаясь чужого предплечья, чтобы Миша, только уложившийся на ванино плечо, очнулся, приподнимаясь в легком непонимании. Бунин стягивает с шеи мягкий шарф, сворачивая его так, чтобы сделать хотя бы подобие подушки, а затем вручает его Лермонтову, чтобы тот положил эту самодельную подкладку на бунинское плечо и чтобы дремать было удобнее. Миша этому жесту удивляется, слегка заторможено пытаясь понять, зачем Ян это делает, но размышления оставляет на потом: его только выдернули из чего-то похожего на сон. — Спасибо, — Лермонтов прикрывает глаза, лбом чувствуя чужую линию челюсти, и устраиваясь на сидении поудобнее. Ехать им по меньшей мере полчаса на одном лишь автобусе, а это время как раз можно потратить на то, чтобы хоть немного набраться сил перед очередными делами. Ваня легко отмахивается, перебарывая внезапное желание – честно, для их же удобства — просунуть руку под чужой локоть, почти взявшись за руки, но остается в том же положении, что и был. — Спи. Следующим, более осязательным шагом к непонятному пока ещё чему-то, что Миша рабочим названием величал «развитие отношений», было то, что они разрабатывали задание вместе, находясь у Яна дома, и только стоило им взять короткий перерыв после трех часов работы, как уставший после учебного дня Лермонтов уснул у Бунина на диване, пока тот готовил чай на кухне. Обнаружив Мишу именно таким, Ваня, в общем-то, уже и не особо удивляется. Скорее, даже ожидал чего-то подобного. Он усмехается, ставя на тумбу кружки и делает фотографию, отправляя ее старосте, а по совместительству их общему другу, Саше. «Ну, всё. Теперь он будет спать и у тебя, раз начало положено» «Кто сказал, что он придёт сюда ещё? Мы просто делали задание» «Как будто Мишу остановит отсутствие приглашения». Ян был наслышан от Чацкого о том, что Миша частенько спал и у них, просто не желая тратить время на дорогу домой и набравшись наглости обосноваться прямо дома у Печорина с Чацким, как и еще у некоторых своих друзей. На такую наглость Бунин вновь только хмыкал, не думая, что это дойдет и до него. — Тебя, кажись и в притоне если оставишь, ты там тоже уснешь. — Я у кого попало не сплю, балда, — Лермонтов щелкает его по носу. — Спят же только там, где комфортно. Эта фраза заставила Бунина задуматься о бесконечных мишиных засыпаниях у него на плече, заставила изначально воспринять фразу не так, как стоило бы, подумав о том, что это может быть чем-то сродни признания в том, что Мише комфортно с ним, но после откинуть эти мысли. Миша тогда проснулся только часам к девяти вечера, если не к десяти. Ехать домой не было смысла: слишком долго, а завтра вставать рано. Пришлось оставаться. Лермонтов не понимал, почему Бунин не разбудил его, а просто продолжил делать задание самостоятельно, пусть и там оставалось сделать всего лишь одну четвертую всего. Не понимал, почему не разбудил и тогда, когда уже выполнил задание, а просто оставил Мишу отсыпаться на диване дальше, словно присутствие почти чужого человека дома его и не напрягало. Отсюда следовал вопрос: а напрягало ли его присутствие Миши у него дома в целом? Напрягало ли то, что Миша регулярно едва ли не агрессивно и нагло вторгался в его личное пространство? Бунин ни разу не отталкивал, а это уже служило поводом задуматься. Как и то, что он не прогнал его и сейчас. Всё-таки Яну было комфортно и приятно находиться с Лермонтовым, потому что обычной вежливостью это уж точно не могло быть как минимум по нескольким причинам. Как стало понятно позже, Саша Чацкий опять оказался прав. Миша, внезапно написав Яну на зимних каникулах с вопросом о том, дома ли он и можно ли срочно зайти к нему, заявился к Бунину, потому что до ужаса замерз на улице, а подорожник с последними деньгами на метро благополучно выронил где-то, а карту с деньгами оставил дома, оставшись без возможности уехать к себе. Лермонтов отогревался у него, долго пил чай, а затем и вместе с ним продолжил смотреть сериал, который Бунин смотрел до прихода Миши. Лермонтову, собственно, дела до сюжета было мало, как и до того, что действия происходили уже в третьем сезоне, а первые два Миша и близко не смотрел, потому что, наконец-то согревшийся, наевшийся вишневого пирога из Хлебной Усадьбы, который был у Яна, он был способен только уснуть. Уснуть, изначально, ещё до того, как отключиться, положив голову к Бунину на плечо и смотря сериал на ноутбуке, стоящем на подставке перед ними, так. Когда мишина голова оказалась на ваниных ногах из удобства, Ваня только глубоко, но с легкой, едва заметной улыбкой вздохнул, запуская руку в чужие волосы. Он дозволил эту ситуацию и был, в общем-то, рад тому, что вечер теперь проходит именно так — с мишиной головой у него на коленках, пока сам Ян досматривает сериал и наслаждается отдыхом на каникулах, набираясь сил перед новым семестром. Он уже даже не скрывал, что его не раздражает наглое нарушение Лермонтовым его личного пространства, а просто позволял Мише отдыхать рядом. «Ведь спят только там, где комфортно», а где комфортно — там, вероятно, и есть дом, так?