Песня феникса

***

Лето в этом году выдалось удивительно жарким. Высокая влажность и отсутствие ветра делали воздух душным: ароматы цветущих апельсинов, лимонов и фиговых деревьев смешивались между собой, и создавали достаточно гармоничный, но навязчивый ансамбль. Сладковатый неаполитанский воздух проникал всюду, и не было от него никакого спасения. Пот катился градом, и хотелось пить. Но пить холодную воду в такую жару опасно: мигом заболеешь, потеряешь голос… Ночи были немного менее душными и томными. Уже ближе к утру их ровное молчание нарушал легкий порывистый ветерок с моря, и в такие часы мне не спалось. Я выходил на улицу, любовался Арктуром, и дышал полной грудью - так, словно дышал в последний раз. Эта удивительная ночь была именно такой. Я спустил ноги с кровати и наспех оделся. Тихонько, чтобы не разбудить Риккардо, я прикрыл за собой дверь, и вышел. Мы жили недалеко от набережной, и меня почему-то отчаянно тянуло туда. Мне вообще нравилось бродить там именно ночью, потому что в такие часы царящая там атмосфера казалась особенной: где-то вдалеке то страстно стонала, то жалобно молила гитара, иногда в деревьях вторила ей странная ночная птица-невидимка. Ночные мыши - странный каприз тьмы - безмолвно носились вокруг, точно тени Аида. Иногда слышался звук звонкого поцелуя, и последующий за ним тяжкий вздох. В такие моменты меня охватывало странное волнение, становилось и гадко, и сладко, и хотелось заткнуть поскорее уши, и убежать как можно дальше. Спустившись по лестнице, я шел к “своему” месту - был у меня такой уединенный уголок на набережной, в котором можно было посидеть, тихо наблюдая за тем, что происходит вокруг, не привлекая к себе внимания. Об этом месте не знал даже Риккардо - оно было только мое. В нос ударил сильный запах моря, и неожиданно я почувствовал присутствие кого-то чужого. Все мои члены моментально напряглись, и я настороженно замер. Страха не было - некого было бояться в эту пору в этом месте. Я чувствовал только недоумение и легкую досаду. При теплом свете луны виднелась фигура, похожая на темную гору. Человек сидел на песке неподвижно, как будто уткнувшись подбородком в колени. Я хотел было его окликнуть, но потом передумал. Да и что кричать? “Эй, вы заняли мое место”? Мы были на пустынном пляже, и это было бы крайне нелепо. Уходить не было желания: волны ласково перешептывались с лунной дорожкой, и ноги вязли в песке, но мне все-таки хотелось побыть одному. Я сделал пару шагов по направлению пирса, но фигура, доселе безмолствующая, вдруг окликнула меня: - Постойте, не уходите. Я уже ухожу. Голос был низкий и густой, как сама эта ночь. В этом странном выговоре чувствовалась и сила альпийских ветров, и тонкая струящаяся печаль, и одновременно - что-то мягкое и удивительно успокаивающее. Не знаю, что именно на меня подействовало - я с детства был замкнут и диковат - может быть эти несколько слов, произнесенных удивительно музыкально, а может быть - магия ночи - но я, пробормотав, что места хватит всем, никуда не ушел и сел неподалеку от темной фигуры. Мы сидели молча, и на какой-то миг я даже забыл, что не один. Я расслабился, подставил лицо порыву морского ветра, выпрямил ноги. До рассвета оставалось немного времени, и я знал, что совсем скоро на набережной начнут появляться люди. Захотелось искупаться. Я покосился на безмолвную фигуру, сидевшую рядом, и разулся. Потом снова покосился в сторону незнакомца, и быстро снял с себя всю одежду; смутившись непонятно чего, я вошел в воду по пояс, и поплыл брассом, делая руками сильные гребки - так учил меня Риккардо. Через какое-то время я почувствовал, что устаю, и, перевернувшись на спину, лег, как морская звезда. Море ласково качало меня, точно отец, на руках. Над головой ясно светил Арктур, и тихо пел свою песню. Полюбовавшись им, я увидел, как над Везувием падает звезда, и улыбнулся. В детстве в такие моменты я сразу же загадывал желания - и они всегда сбывались. Сейчас же мне нечего было загадывать. У меня было все, что нужно: милая моему сердцу Италия, друзья, спокойный уютный дом. И музыка. Жизни без музыки я не представлял, и она переполняла меня. Я был соткан из нее, я был в ней, я был ей. И она любила меня. Медуза легко коснулась моей ноги, а потом стало немного холоднее: поднялось подводное течение. Если верить легендам, в эти воды по ночам часто заплывает страшный черноморский змей. Подняв хищную собачью голову над водой, он смотрит древними глазами на то, как несется на лунной колеснице к спящему возлюбленному богиня Селена. Я поплыл назад. Идти домой не хотелось, но мне нужно было поспать хотя бы три часа: утром меня ждала очередная репетиция с Риккардо, а вечером предстояло выступление в местном театре. Выходя на берег, я наступил на острый камень, и почувствовал сильную боль в стопе. Шипя от боли, я сел, и, стиснув зубы, закрыл глаза. Боль была жгучей, резкой. Я отвык от нее - Риккардо с меня пылинки сдувал, и будь его воля, я вообще не ходил бы пешком - меня бы носили на носилках, как какого-нибудь римского патриция... Впрочем, я легко отделался - это мог бы быть и морской еж. Я не мог сказать, насколько глубоким был порез, но чувствовал, как из него сочится кровь. Надев кюлоты, я поискал, чем можно было бы перевязать ногу, и чертыхнулся - ну вот, как всегда, забыл дома носовой платок... И тут снова, совсем рядом, послышался немного глухой, но удивительно музыкальный голос: - Возьмите мой. Надо мной возвышалась высокая темная фигура. Почему-то снова смутившись, я пробормотал: - Спасибо, не стоит. - И все-таки, возьмите. Нельзя так оставлять порез. Платок, который он мне протянул, был удивительно мягким, шелковистым, приятно пахнущим. Я не удержался, и поднес его к лицу. Пахло чем-то терпким - чем-то древесным и одновременно пряным. Жалко было портить такой платок. И тут я услышал тихий смех: - Берите, берите. Я почувствовал, как алеют уши. Поблагодарив незнакомца, я перевязал ногу, надел чулки и туфли. Незнакомец предложил мне руку, и я благодарно принял помощь. Рука была сухой, большой и невероятно сильной. Моя ладонь буквально утонула в ней. Посоветовав как можно скорее обратиться к врачу, незнакомец неторопливо пошел к лестнице, что уводила с набережной. Я надел сорочку, пригладил волосы, и посмотрел ему вслед. Ночь начала рассеиваться, и мне показалось, что это он уносит ее с собой. Наступать на раненую ногу было больно, и я снова чертыхнулся: едва ли порез заживет до вечера, а значит - о выступлении в театре можно и не мечтать, - а значит, придется переносить спектакль, - а значит, все наши с Риккардо усилия, все бессонные ночи, все творческие муки пошли псу под хвост, - а значит, плакали, в конце концов, наши деньги. Чертыхаясь, я медленно поковылял к лестнице. С такой болью - отчаянно злясь на себя, думал я - я далеко не уйду. Темная фигура вдруг замедлила шаг и обернулась, затем остановилась. Подождав, пока я поравняюсь с ним, незнакомец спросил: - Помочь? В любой другой момент я бы отказался: в конце концов, я мужчина, и сам могу о себе позаботиться. Но нога болела так сильно, что без посторонней помощи я бы никогда в жизни не поднялся наверх. И я, вымученно улыбнувшись, попросил: - Просто… помогите мне подняться по лестнице, а дальше я сам. Он подошел ближе, и вдруг я почувствовал себя у него на руках. Вот этого я ожидал меньше всего. От волнения цепляясь за его плечи, я пробормотал: - Да зачем же вы… Не стоит, просто помогите мне дойти. - Я и помогаю. - Усмехнулся он. - Я просто отнесу вас наверх, а дальше вы сами. И он, действительно, понес меня вверх по лестнице. Обнаружив, что все еще цепляюсь за его плечи, я опустил руки, но стало неудобно: они болтались, как плети. - Обнимите меня за шею, - сказал мой спаситель. - И вам, и мне так будет удобнее. Я обнял его, и почувствовал, как несколько странных чувств смешались в груди: и обида на свою беспомощность, и смущение, и… удивительная, невозможная легкость. Его руки были теплыми, сильными, и какими-то… родными. Они не были похожи на руки Риккардо, и на руки отца - тоже. В них чувствовалось что-то другое, и это вдруг сильно взволновало меня. Мне отчаянно захотелось, чтобы проклятая лестница поскорее закончилась, чтобы он поставил меня на ноги, и… дальше - я сам… И вот, лестница закончилась, и он осторожно поставил меня на ноги. Стало еще светлее: летние ночи коротки, и звезды умирают раньше, чем зимой. Фигура рядом со мной уже не казалась сумрачной и зыбкой - я видел перед собой высокого, сильного мужчину. - Знаете, что? - Сказал он. - Сейчас, уже скоро, откроются аптеки. Вон там - он указал вперед - как раз одна из них. Не знаю, как далеко вы живете, и есть ли у вас дома все необходимое, но порез, действительно, нужно обработать как можно скорее. - Не смею вас беспокоить… - Вновь смутился я. - Не стоит, право. - Вы меня не беспокоите. - Снова усмехнулся он. - Мой рабочий день начнется через пару часов, и мне совсем не хочется коротать их, сидя в четырех стенах… Давайте дойдем до аптеки, и присядем куда-нибудь. Он крепко взял меня под локоть, и мы медленно пошли к аптеке. Я тяжело опустился на ступень крыльца, и он присел рядом. Я не удержался, и спросил: - Вы врач? - Нет, - немного помолчав, ответил он. - Но вполне мог им стать. Он замолчал - не так, когда ждут, что их начнут расспрашивать - наоборот, всем своим видом он дал понять, что не желает никаких вопросов. Слегка склонив голову, он, казалось, глубоко погрузился в мысли. Совсем рассвело, и я исподтишка разглядывал его. Четкий, мужественный профиль, короткие светлые волосы. Широкие, горделиво развернутые плечи, прямая спина, фигура еще стройная, но явно склонная к тучности. Красивые, длинные пальцы: тут я сразу узнал музыканта, ибо только у музыканта они такие - точно любовно вырезанные скульптором, сильные, подвижные, нервные, удивительно живые. Быстрые, жесткие темно-серые глаза, которые, казалось, могли то легко воспламеняться яростью, то остывать до пугающей льдистости. Одет дорого, но не крикливо. Явно иностранец - по-итальянски он говорил бегло, с мягким, но заметным саксонским акцентом. На вид ему было лет тридцать-тридцать пять. Он, казалось, перестал замечать меня, но меня это мало трогало, потому что мне нравилось просто смотреть на него: в свете восходящего солнца это умное, дышащее мужеством, волевое лицо стало пронзительно красивым и тонким, и вдруг что-то беззащитно-трогательное и уязвимое, что-то нестерпимо одинокое показалось мне в его образе. Мимо, покосившись на нас, протопал аптекарь. Гремя ключами, открыл дверь, и сухо покашлял. Незнакомец пружинисто поднялся, и помог встать мне. Пульсирующая боль в стопе стала отдавать в колено. Поморщившись, я инстинктивно вцепился в его руку. Его вторая рука тут же крепко обхватила меня за пояс, я почувствовал исходящий от него легкий терпкий запах, и лицо мое тут же залила краска. Смутился я не только из-за этого прикосновения, которое, непонятно почему, вызвало удивительную легкость в животе, но и по причине отсутствия денег: собираясь ночью на набережную, как-то совсем не думаешь о них... Аптекарь уже предложил лекарство, и незнакомец уже расплачивался с ним, а я стоял разиней, и не знал, как себя вести, и куда деть глаза. Незнакомец передал мне лекарство, и я точно сквозь какой-то туман слушал, как аптекарь терпеливо повторяет, как нужно им пользоваться. Потом незнакомец снова подхватил меня под локоть, вывел из аптеки, помог сесть на ступень, и сказал: - Ну что? Дальше - вы сами? Тихий огонек светился в его глазах. Он смотрел доброжелательно, но немного насмешливо - так, словно бросал вызов, и хотел, чтобы его приняли. И я ответил: - Да, дальше - я сам. Спасибо вам. - И я улыбнулся. - Я пригласил бы вас выпить кофе, но я чертовски тороплюсь. Сидя с вами, я вспомнил, что здесь неподалеку живет один мой давний знакомый, к которому мне позарез нужно зайти.Чертов трутень… - Сказал он как бы в сторону. - Ну, бывайте. Лечитесь. Он протянул мне руку, и я, с удовольствием пожав ее, провожал его взглядом до тех пор, пока его не поглотила тьма тесных неапольских дворов. Моя ладонь сохранила его запах, и я, неосознанно поднеся ее к лицу, вдохнул его. Запах был слабым - через считанные минуты он выветрится. От осознания этого мне почему-то стало немного грустно. Я открыл баночку с лекарством и осторожно помазал порез. Мазь была мягкой, вязкой, и почти сразу мне стало немного легче. Я снова обмотал ногу платком незнакомца, и тут мысль, что я даже не предложил вернуть ему деньги за лекарство, больно ужалила меня. Лицо снова залила краска - краска мучительного стыда: я мог только догадываться о том, что подумал обо мне этот человек. В сердце шевельнулась гордость - фамильное достояние Броски, которые никогда ни от кого не зависели, и никогда никому не были должны… А я должен. Это ничтожная сумма, но все-таки я должен. И я не знаю, кто этот человек, и не имею представления о том, как мне его искать... На этой мысли я неловко наступил на больную ногу, и на глаза выступили слезы. Кое-как доковыляв до дома (благо, идти пришлось недалеко), я попросил слугу предупредить Риккардо, что болен, запер дверь в свою комнату и упал на постель.