Песня феникса

*** Август 1730 г. Карло Болонья. Город башен, винтовых лестниц, узких улиц, галерей и разномастных кошек. Это город ученых и музыкантов, это свободный и дерзкий младший брат Рима. Этот город верен Риму, и тот, любя его, закрывает глаза на его страсть к изящным искусствам. В Болонье часто идет дождь, и небо в такие дни становится похожим на вязкую серую вату. В такой день, если ты свободен от работы, хорошо сидеть в кофейне, пить терпкий кофе и предаваться воспоминаниям. Мне нравится Болонья — хотя бы потому, что она не похожа на Венецию. Мне нравится здешний климат, мне нравится петь здесь — у меня не болят связки и не хрипнет голос. Нравится мне и то, что здесь я лишен удушающего внимания обожателей. Здесь мне дарят цветы без записок, шлют подарки без похабных надписей, восхищаются моим пением без пошлой двусмысленности. И женщины здесь похожи на женщин: они все безликие для меня, но, по крайней мере, их внешний вид и манеры не раздражают. Захожу в кафе, заказываю полюбившийся мне недавно кофе с корицей, сажусь к окну и распечатываю письмо от Порпоры. «Дорогой Карло! Во-первых, позвольте поздравить вас с вступлением в Академию Филармоника: быть ее членом очень почетно. На моей памяти, вы первый musico, удостоенный такой чести — и все благодаря вашему исключительному дару. Отвечая на первый ваш вопрос (касательно того, как я добрался до Англии), скажу коротко: ужасно. Вряд ли в моем возрасте вообще полезны такие длительные и утомительные путешествия. В море у меня открылась эта ужасная морская болезнь, и всю дорогу я пролежал в каюте, а когда сошел на берег и сел в карету, то долгое время мне казалось, что я все еще плыву. Благодарю покорно! Если я еще когда-нибудь предприму поездку, то только по суше. Теперь отвечаю на второй ваш вопрос: Англия прекрасная страна, и приняли меня здесь хорошо. Отмечу, что во дворе, по понятным причинам, я представлен не был… Но у Принца свой двор, и, смею полагать, не хуже. Королевская Академия музыки, увы, погибла. Но у Принца и местного дворянства весьма дерзкие планы: Его Высочество мечтает создать Дворянскую оперу, ну а ваш покорный слуга будет ею руководить… Я здесь, конечно, не единственный композитор — есть тут и любимец герцогини Мальборо, известный вам Бонончини, но относительно руководства новой Оперой, думаю, вопрос решенный. И так я подхожу к вашему третьему вопросу: нет, с тем, о ком вы спрашиваете, контакта у меня нет. Поговорить с ним не могу, потому что мы оба слишком заняты, да и, боюсь, не станет он со мной разговаривать: он ведь знает, для чего Его Высочество пригласил меня в Англию. Вижу его достаточно часто, и, смею вас заверить, он находится в предобром здравии. О нем, о его привычках и пристрастиях тут ходит масса анекдотов, но приводить их здесь не стану, поскольку вам, учитывая вашу симпатическую привязанность к нему, вряд ли это понравится. Музыка его по-прежнему хороша — и более чем хороша, и мне странно знать, что публика ее не особо ценит… За сим позвольте мне закончить, дорогой Карло. Всегда ваш, Никколо Порпора. P.S. Ах, если бы вы только были здесь! Все хорошо в Англии, да только после отъезда Сенезино здесь совсем не осталось хороших певцов! У Генделя их тоже нет, и, вероятно, в этом и кроется причина его неуспеха у публики.» Убираю письмо и погружаюсь в раздумья. Порпора в каждом письме зовет меня в Англию, но я пока так и не принял решения. Во-первых, я связан контрактом с Болоньей, и мне уже предложили продлить его еще на два сезона. А во-вторых (хотя, пожалуй, все-таки, во-первых…), я все еще жду приглашения от маэстро Генделя. Чуть больше года назад он прислал мне письмо, в котором спрашивал, готов ли я приехать, и я, конечно же, тут же выразил готовность. После этого всякая связь между нами прекратилась. Не получив никакого ответа на письмо, я был увлечен Риккардо и Метастазио в новую оперу, а потом у нас вдруг обнаружился умирающий родственник в Неаполе, и меня срочно отправили туда. Родственник, к слову, оказался вполне здравствующим, но мне пришлось задержаться у него на пару недель. По возвращении в Венецию я снова не обнаружил никаких писем, и Риккардо подтвердил, что писем от маэстро Генделя не было… Обеспокоившись, я написал маэстро еще одно письмо, но оно так же осталось без ответа. А потом я узнал от Фаустины, что маэстро приезжал в Венецию, и был весьма озадачен тем, что он не пожелал со мной встретиться. Я до сих пор не могу понять, что случилось. За что он так со мной? Что я сделал?.. Без ложной скромности скажу, что я стал действительно хорошим певцом, я никогда и никому не позволял вовлечь себя в порочащие меня отношения, я никогда не срывал премьер и не влипал ни в какие скандалы. Но даже если отмести все это (как и то, что про меня распускают всякие сплетни), я всегда считал маэстро своим другом… И даже более того. После всего, что было между нами, он стал частью моей души. Я по-прежнему сильно любил его, хотя и знал, что любовь моя обречена, и был готов на малое — просто быть рядом с ним. Жить и дышать рядом с ним. Видеть его… Маэстро — суровый и замкнутый человек. И характер у него ох, какой непростой — ершистый, язвительный. Но все-таки я не раз видел искру симпатии в его глазах, и мог надеяться, что что-то значу для него. Но он не отвечал на мои письма, и не пожелал увидеться со мной, когда был здесь. Почему?.. Венеция не ответила мне на этот вопрос. Болонья, куда я после всего случившегося прибыл в весьма расстроенных чувствах, тоже молчит. Но думаю, что и она не знает ответа. *** Октябрь, 1730. Гендель Пестрая площадь Ковент-Гарден, наверное, является самым оживленным местом в городе. Днем здесь действует рынок, на котором не только продается и покупается разная снедь, но и назначаются встречи и свидания. Здесь можно встретить и знатных авантюристок, находящихся в поисках приключений, и жалких уличных проституток, и воров-карманников. А по вечерам, когда рынок сворачивается, здесь начинается другая жизнь: открываются кабаки и картежные клубы, а с наступлением сумерек площадь наводняет веселая публика, и тогда держи ухо востро. А рядом находится страшная улица Друри-Лейн, на которой, посреди нескольких борделей, доживает свой век одноименный театр, о котором стыдно говорить. Впрочем, я не могу осуждать актрис этого театра: с таким репертуаром и с такими зарплатами им, к сожалению, остается только радовать своим пением (и не только пением) низкопробную кабачную публику. Они оказываются в замкнутом порочном круге: безденежье заставляет их всячески ублажать пьяных матросов, что неблагоприятно сказывается и на их голосах, и на внешности — и они не могут рассчитывать на мало-мальски приемлемую роль. Как-то ко мне подошел Джон Рич, и в свойственной ему арлекинской манере поинтересовался, что я буду делать, если он построит здесь театр. В тон ему я ответил, что если и уйду куда из Королевской академии музыки, то исключительно в его, еще не построенный, театр. Он взял с меня слово, и мы разошлись. Кто бы мог подумать, что Рич действительно его построит!.. Передо мной стоит Беатриче. Стараясь держаться достойно, она тем не менее нет-нет, да и выдаст себя взглядом. Она так и не смогла влиться в певческо-примадонский круг (я так и не понял, кто кого сторонился — то ли она их, то ли они ее. Допускаю, впрочем, что второе могло быть следствием первого: при всей своей привлекательности и хороших певческих данных, Беатриче была абсолютно несветским человеком, а воспитание в кругу Санто и привычка обороняться часто заставляли ее говорить, все что она думает, не скрывая эмоций), и предпочитала водить знакомство с несколькими актрисами из Друри-Лейн. Я боялся, что она переймет их вульгарный стиль, однако же нет — она просто дружила с ними, и при этом оставалась собой. Как-то она привела ко мне одну из своих подруг и попросила прослушать ее. Я не питал никаких иллюзий относительно актрисы из Друри-Лейн, но девушка была достаточно привлекательна, и вполне могла бы украсить собой сцену. Увы, стоило ей открыть рот, как я понял, что ничего из этого не выйдет: когда-то у нее, вероятно, было хорошее контральто, но дурной репертуар и необходимость выступать в кабаках сделали свое дело: она расшатала голос, и в нем появилось отвратительное дребезжание. Плюс ко всему, привычка к кабачному пению, по всей видимости, в ней укоренилась. Имей я достаточное количество времени, я бы все равно не смог переучить ее, и подтянуть ее данные для нужного мне уровня. Я отказал ей — надеюсь, вежливо — и попросил Беатриче больше не приводить ко мне никого из Друри-Лейн. Она поняла это по-своему, и с тех пор ни разу больше не обращалась ко мне с просьбами. Даже о том, что ее настойчиво домогается один из моих оркестрантов, я узнал от Фаустины… Но теперь, видимо, произошло нечто такое, что заставило ее забыть о гордости. Видимо, она думает, что помочь ей могу только я — и никто больше. Она стоит по-мужски, твердо упершись обеими ногами в пол, и теребит край дорогой накидки. Я повторно приглашаю ее сесть, и она нехотя присаживается на стул. Нас разделяет широкая, гладкая доска моего письменного стола. Взгляд больших, влажных глаз Беатриче робко скользит по пепельнице, подаренной мне Фаустиной, пробегается по корешкам книг, стройно стоящих в шкафу, потом она какое-то время увлеченно рассматривает рисунок на напольном турецком ковре, смотрит в окно, на доживающий свой век большой старый вяз, и, в конце концов, с тихим вздохом опускает глаза. Ее счастье, что я никуда не тороплюсь. Стараясь говорить как можно мягче, я спрашиваю:  — Вы все-таки скажете мне, что у вас случилось? Она наконец смотрит на меня, и я вижу в ее глазах то, чего не видел там никогда — там плещется страх. Она нисколько не старается его скрыть — наоборот, она обнажает его, и позволяет ему захватить все ее существо. Осень заглядывает ко мне в кабинет кошачьими глазами, прыгает на подоконник, и, невзирая на крепкий запор на окне, скользит в комнату и растворяется в ней. Становится темнее, я высекаю огонь и зажигаю свечи. Беатриче как заколдованная следит за каждым моим движением, и когда я снова сажусь в кресло, она говорит:  — Он здесь.  — Кто?  — Санто.  — Санто умер.  — Да, вы говорили… — Она нервно передергивает плечом, а потом достает из кармана сложенную вчетверо записку, и протягивает мне. Короткая записка написана четким, смутно знакомым почерком. Невольно вспоминаются давние события, угрозы и приключения, и то, как мне на руки внезапно свалился Фаринелли, и наша с ним поездка, и его болезнь, и многое, многое другое. Читаю: «Дорогая Беатриче. Смею предположить, что сведения о моей смерти расстроили тебя, однако спешу сообщить, что я жив. Кто-то однажды сравнил меня с кошкой, и в этом сравнении есть нечто правдивое: меня, действительно, пытались убить, но я воспользовался одной из девяти жизней. И теперь мертв он, мой несостоявшийся убийца — а я все-таки живу… Я не держу на тебя зла, Беатриче, за то, что ты уехала с этим господином, сочинителем музыки. Сначала, конечно, я сердился на вас обоих, но потом понял, что с учетом событий, в которые наша семья оказалась погруженной, у тебя не было иного выбора. Я по-прежнему люблю тебя и жду нашего воссоединения. Скоро, как только обоснуюсь здесь, я дам о себе знать. Надеюсь, ты не откажешь мне во встрече. Всегда твой Энрико. P.S. Я видел тебя на сцене. Ты прекрасна и я горжусь тобой.» Возвращая записку Беатриче, я спросил:  — А вы обращались за помощью к властям?  — Нет.  — Почему?  — Вы же читали записку, маэстро. В ней нет ни угроз, и вообще, ничего предосудительного. Все выглядит так, как будто мне пишет давний поклонник, с которым меня когда-то связывали чувства: в ней нет ни слова упрека — наоборот, он оправдывает меня и как будто успокаивает. И только я знаю, что на самом деле таится за каждым его словом!..  — И что же?  — Мрак и ужас. Внезапно я почувствовал раздражение. Черт подери… Если бы я только знал, что с Беатриче будет столько хлопот, я бы и пальцем не пошевелил, чтобы увезти ее из Италии. Она, конечно, очень хорошая певица с прекрасным голосом — но не единственная на континенте. Да, у нее замечательный характер, она не капризна, и на нее всегда можно рассчитывать — такие качества в певицах встречаются куда реже, чем прекрасный голос. Я всегда считал ее своим сокровищем, мне было приятно и легко работать с ней. Но, в конце концов, черт возьми!.. Откуда мне знать, что это не какая-то игра, в которую со мной через нее пытается играть «Опера знати» с принцем Уэльским во главе?  — Беатриче, вы не на сцене сейчас. Оставьте эти театральные эффекты. — Сухо говорю я. Она вздрагивает и смотрит на меня так, словно я ее ударил. Кажется, она сейчас заплачет: ее большие глаза увлажнились. Терпеть этого не могу — ненавижу, когда мной пытаются манипулировать слезами или телом. Я прекрасно знаю, что нужно делать в обоих случаях, и плевать мне на то, что в первом случае я выгляжу бесчувственным грубияном, а во втором… знаю я и о том, какие слухи ходят обо мне по Лондону. И пусть ходят. А, нет. Беатриче передумала плакать. Глядя на меня в упор (признаюсь, мне стало немного не по себе от ее пристального взгляда), она встала и начала раздеваться — быстро и нервно. Дорогая накидка упала к ее ногам, она перешагнула через нее и подошла ближе к моему креслу. Я проходил это много раз. Юные девицы, зрелые матроны, красивые и не очень, трогательно неопытные и прожженно-циничные… Им казалось, что путь на сцену может быть только таким. Я переубеждал их — многих из них в том числе и в том, что им вообще следует петь на сцене. …Вообще, все происходящее не слишком-то похоже на попытку соблазнения, но кто ее знает — Беатриче вообще девушка необычная. Пока я лихорадочно соображаю, как заставить ее прекратить этот цирк, она расстегивает верх богато расшитого фрепона. Крючок, петелька, крючок… Чувствую легкое возбуждение. Черт побери… только этого мне не хватало. Беатриче отводит ворот, я вижу обнаженную кожу, вижу трогательную родинку в ложбинке между грудями, и возбуждение становится сильным. Закидываю ногу на ногу, с силой стискиваю челюсти, и про себя начинаю считать. Раз… Черт тебя дери… Два… Сумасшедшая баба… Три… Четыре…  — Смотрите. — Тихо, грустно и совершенно бесстрастно говорит Беатриче. — Я никогда и никому этого не показывала. Только вам. Потому что вы не верите мне. Она расстегивает еще один крючок, делает еще один шаг к моему креслу, чувствую ее дыхание на своей щеке. Это невозможно. Встаю так резко, что она отшатывается и отхожу к окну. Идет за мной. Что же ты делаешь? Я ведь не железный…  — Маэстро Гендель, пожалуйста, не сердитесь на меня. Понимаю, что веду себя странно, но вы не верите мне. — Ее тихий голос раздается за спиной совсем рядом. — Посмотрите сюда, посмотрите на этот знак позора. Поворачиваюсь, смотрю. На груди, на том месте, где находится сердце, вижу круглый отпечаток. В середине неровного круга находится буква «S». Клеймо. Я много чего повидал на своем веку, и удивить (как и напугать) меня сложно. Но при виде клейма на нежной женской коже мне стало страшно и дурно одновременно. Беатриче встречает мой взгляд, и мягко улыбается краешком губ. Не дожидаясь вопроса, она начинает рассказывать:  — Я помню себя лет с трех. Меня воспитывала Мария, и она была очень добра ко мне. Помню, она напевала старинные песни, и я иногда пела их вместе с ней. Она тогда сказала мне, что у меня большое будущее. Я понимала, что она сказала мне это просто так, но тем не менее, эта мысль засела внутри, как заноза… Петь я любила больше всего на свете. Энрико был на семь лет старше, и я считала его своим братом. Он заботился обо мне и защищал меня. В день, когда мне исполнилось четырнадцать, меня пригласили на семейный сбор, и там старый Санто сказал, что я — невеста Энрико, и когда я стану совершеннолетней, мы поженимся. Для меня это стало неожиданностью — во-первых, я считала Энрико братом, а во-вторых, я уже дала слово другому человеку, которого полюбила… В этот же вечер я убежала к нему. Он увез меня к себе в деревню, и несколько дней я была абсолютно счастлива. Но потом пришли Санто… Энрико убил его. А на мне он собственноручно поставил это клеймо, и после этого меня забрали назад. Я не собиралась смиряться, и снова сбежала, и меня снова поймали и вернули. Я возненавидела Энрико, и не раз пыталась убить его, но потом поняла. что не могу… Я сбегала много раз, маэстро, и в конце концов, Санто сочли меня сумасшедшей и оставили в покое — старый Санто кровью вычеркнул мое имя из списков членов семьи, и сказал, что если я пренебрегаю честью стать одной из них, то я больше для него никто. Я по-своему была счастлива, я работала, я пела… А потом появились вы… — Она замолчала и перевела дыхание. Я все еще с ужасом смотрел на кошмарную метку на ее коже, и, честно говоря, с трудом воспринимал все, что она мне говорит. Мне сложно было поверить в то, что в наше время возможно такое средневековое… даже нет — языческое! — варварство. Она застегнула фрепон, набросила подобранную накидку на плечи и снова присела на стул.  — Поэтому я пришла к вам. Вы уже однажды защитили меня от Санто, и я подумала, что вы и сейчас сможете мне помочь. Отодвигаю задвижку, открываю окно, опираюсь обеими руками о подоконник. Сумерки сгущаются, и старый вяз качает скрипящими от старости ветвями. Мне все говорят, что надо бы спилить его, иначе при сильной буре он может упасть на крышу, но мне жаль губить дерево. Это священное дерево, символ чистоты. И любви…  — Вы влиятельный человек, маэстро, и вы такой добрый… Мне снова кажется, что в кабинете есть еще кто-то, кроме нас с Беатриче. Еще чуть-чуть, и кто-то подойдет сзади, встанет на цыпочки, и тихо положит мне голову на плечо. Резко оборачиваюсь. Разумеется, никого больше в кабинете нет. Порыв холодного октябрьского воздуха влетает внутрь, и гасит две свечи. Закрываю окно, запираю задвижку и возвращаюсь к столу.  — Вы ошибаетесь, Беатриче. Я не добрый. — Глухо ворчу я, усаживаясь в кресло. — Не знаю, что тут можно сделать, но постараюсь вам помочь. Смотрит на меня, и глаза ее вновь увлажняются. Кажется, плакать она все-таки будет… Касаюсь ее плеча и не слишком-то вежливо говорю:  — Уже поздно. Идемте, я вас провожу.  — Не стоит, я живу далеко от вас.  — Кто сказал, что я буду провожать вас до дома? Я просто посажу вас в карету и попрошу, чтобы вас доставили к самой двери. Надеваю плащ, беру шляпу, гашу свечи. Мне показалось, или она действительно улыбнулась?..