Песня феникса

*** Карло. Сентябрь 1732 г. Лошадь. Белая лошадь… Символ добра и света, символ просвещения (легенды гласят, что Будда покинул этот мир верхом на белой лошади, да и нашего Христа иногда любят изображать сидящим верхом на статном белом коне), символ победы добра над злом. Белый цвет — цвет неба: согласно древнекитайским легендам, небосвод был создан из белой части скорлупы яйца, из которого вылупился Пань-гу. Белая лошадь, белая лошадь, почему ты так пугаешь меня? Мне опять снилось, что я гибну под ее копытами… И я теперь вообще не могу смотреть на лошадей. Однажды после выступления, помнится, я отказался сесть в карету, запряженную белыми лошадьми, и пошел домой пешком. Простудился, слег, две недели провалялся в бреду. Маэстро Гендель… Где же вы, маэстро? За что вы так со мной? За что?..  — Карло…  — Маэстро… вы назвали меня Карло… Значит, вы не сердитесь?  — Карло… Это я, Риккардо… Тебе плохо, Карло?.. Риккардо считает, что это все из-за опиума. Еще он считает, что я злоупотебляю им в последнее время. Что-ж, может быть. Но не все ли ему равно? Не все ли мне равно?.. А мне все равно, потому что тому, кому могло бы быть не все равно — все равно. А значит — пусть оно все катится к чертям собачьим. Я не пою сейчас нигде. Недавно я приобрел себе небольшой дом во Флоренции, и живу там один. Риккардо отчаянно зовет меня петь, но я-то знаю, что уже не тот, что прежде — я расшатал свой голос. Риккардо говорит — пусть, достаточно будет только моего имени. Но я так не могу. Риккардо пытается сыграть на моем самолюбии, и рассказывает об успехах Сенезино и Кафарелли. Рад за них. Возможно, это и к лучшему, возможно, так и должно быть. Все, чего я хочу — жить, словно зарывшись в песок — так, чтобы никого не трогать, и чтобы меня никто не трогал. Уступить дорогу другим. И забыть. Все забыть… Опиум хорошо помогает в этом. А без него мне грезится сцена, и я слышу музыку, и пою ее, и мне рукоплещут. А потом все срывают карнавальные маски, и обнажаются лошадиные морды. И свечи гаснут, и становится темно. Не так давно ко мне привели мальчика и попросили его прослушать. Я сказал, что я не маэстро, и прослушивание кастратов — не моя компетенция. Однако, человек, приведший ко мне ребенка, настаивал. Я никогда не умел отказывать — возможно, отсюда все мои беды… Что-ж, теперь я учу мальчишку петь, хотя, будь моя воля, я бы рассказал ему всю правду о музыке, и велел бы ему бежать от нее без оглядки и впредь держаться от нее подальше — пусть его тело искалечено, и жить нормальной жизнью он не сможет, но по крайней мере в его душу не проникнет оперный яд. Я мог бы сказать тому человеку, что из мальчика ничего не выйдет — что у него нет данных для пения. Но они у него есть. У него развивается чудесный, гибкий колоратурный контральто. *** Гендель. Ноябрь 1732 г Ноябрь стучит в окно, и пламя в камине пляшет криво. Холодный ветер, просачиваясь сквозь щели, поддувает в комнату, из углов тянет сыростью, и я боюсь, что появится плесень. Ноябрь говорит голосом Порпоры:  — Я не имею ничего против вас лично, маэстро. Надеюсь, наше соперничество не помешает нам с вами стать друзьями. Надейся, как же… Порпора возглавляет «Оперу знати», поддерживаемую принцем Уэльским и кучкой аристократии, которые называют себя «патриотами Англии». Изначально партия принца была настроена на поддержку национальной оперы, но дело как-то не заладилось: английских композиторов уровня Пёрселла в стране сейчас нет. Тогда принц принял решение в пику королю создать «настоящую» итальянскую оперу, с «настоящими» итальянскими композиторами. Выглядело смешно, и я тоже смеялся поначалу. Но у них получилось, и публика каким-то образом научилась отличать «настоящую» итальянскую оперу от ненастоящей. А старое название «патриотов Англии”прижилось и осталось. Мы с Порпорой сидим в таверне и пьем глинтвейн. У него сильное лицо с четкими, правильными чертами, и умные темные глаза с двойным дном. Он и сам с двойным дном, этакий человек-перевертыш. Меня не обманывает его простота и мягкость манер — это волк в овечьей шкуре: чуть зазеваешься, и он тебя съест. Он не слепое орудие, каким был несчастный Бонончини (черт знает, чем провинился бедняга, но его обвинили в плагиате, и он, еле-еле оправдавшись, поспешил уехать из страны подобру-поздорову), он и сам не прочь помериться со мной силами. Он очень виртуозен и смел, его музыка очень модная, дерзкая и мелодичная. Он нравится публике. О Порпоре ходит много разных слухов. До сих пор спорят о том, был ли он причастен к смерти Винчи, который считался первым композитором Италии. Я в этом не уверен, но точно знаю одно: из его школы выходят удивительные певцы-кастраты. Черт его знает, как он этого добивается: сладить с мальчишками одним только пряником, без кнута (в самом прямом смысле) тяжело… Знаю я и то, что джентльменской схватки у нас с ним точно не будет. А будет бой без правил: нас науськивают друг на друга, как бойцовских собак, и итог будет один: или он меня одолеет, или я его. Поднимаю бокал с глинтвейном:  — За дружбу.  — За нас с вами, маэстро. Он пьет глинтвейн, хотя предпочел бы вино. Морщится, но пьет. …Ноябрь смотрит на меня темными окнами Бедлама. Вопреки устоявшемуся стереотипу, это совсем не зловещее заведение: внутри чисто, относительно уютно, и смирные больные пользуются относительной свободой. Помнится, здесь я видел совсем молоденькую девушку. Она подбежала ко мне, и, заглядывая в глаза, спросила:  — Ты Бог? У этой девочки родители погибли при пожаре. Ее спасли, а их — нет. Видел я здесь и юношу-поэта, который, как говорили, помешался от любви: невеста предпочла ему другого, и он попытался убить обоих. Их спасли, но несчастный был уверен, что довел дело до конца. Раскаявшись, он попытался свести счеты с жизнью, но на сей раз спасли его. С тех пор реальность и вымысел смешались в его сумрачном сознании: его возлюбленную звали Поппи — уменьшенно от Прозерпины (как по мне, то это весьма странный выбор имени для своей дочери), и я слышал, как этот несчастный современный Роланд в своих бессвязных монологах обращался к Аиду и умолял его отпустить Прозерпину с ним. Я здесь по просьбе Беатриче: больше года назад объявился Санто, и принялся ее преследовать. Со стороны все это казалось невинным ухаживанием влюбленного поклонника, но Беатриче была в ужасе, и смотреть на то, как она мучается, было невыносимо. Его держат в Бедламе по моей просьбе. Иду за санитаром по длинному коридору, пахнущему плесенью и мочой, и стараюсь не смотреть на сидящих в клетках людей. Черт знает, почему, но мне не по себе от самого этого факта, хотя, безусловно, находясь здесь, они не представляют опасности ни для тех, кто находится за пределами Бедлама, ни для себя самих. Санто сидит в самой дальней клетке. В отличие от некоторых несчастных, которых, точно собак, держат на цепи и в железных намордниках (якобы беснуются в ярости и кусаются), его руки и ноги свободны. В его клетке даже есть окно, пусть и с крепкой решеткой. Я застал его, сидящим на кровати и смотрящим на больничный двор.Санитар шепотом предупредил меня, чтобы я не подходил близко к решетке, и ушел. Не поворачиваясь ко мне, Санто негромко говорит:  — Воистину, человек начинает ценить то, что у него было только тогда, когда у него это отнимают. Сложно думать о синеве неба, или о созвездиях, когда перед тобой расстилается весь мир. — Голос у него мягкий, с бархатными обертонами.  — У других несчастных, что живут здесь, нет даже возможности смотреть в окно. Хотя далеко не все они, в отличие от вас, являются хладнокровными убийцами. — Сухо говорю я.  — Я ни на что не жалуюсь, маэстро. — Торопливо, но все так же вежливо отвечает он. — В конце-концов, все могло бы быть намного хуже, не так ли? Я мог бы оказаться… скажем, в Тауэре.  — Или на виселице.  — Да, да, конечно. Он поворачивается ко мне и рассеянно, почти добродушно улыбается. Это лысеющий человек среднего возраста, небольшого роста и худощавого сложения. Черты его лица достаточно приятные, разве что их немного портит слабый подбородок. Ничто в нем не выдает опасного преступника, одной рукой управляющего шайкой отъявленных головорезов, и больше всего он похож на скромного, слегка педантичного государственного служащего. О нет, он не душевнобольной. Просто глубоко внутри него сидит зверь. На коленях у Санто лежит раскрытая книга. Зная законы Бедлама, несложно догадаться, что это либо Библия, либо сборник поэм с назидательным смыслом. Улыбнувшись немного смущенно, он смотрит в книгу, щурится, и говорит:  — Удивительные это, все-таки, люди — эти мученики. Выдерживать и лишения, и пытки во имя веры… Потрясающая сила духа, вы не находите?  — Вы читаете жития святых? — Я не могу удержаться от иронического смешка.  — Меня воспитали в католической вере, и я добрый католик. В юности Библия была моим компасом… К большому моему сожалению, в последние годы я почти не уделял внимание своей духовной жизни — иначе я не натворил бы стольких бед… А вы верующий человек, маэстро?  — Верующий во что?  — В Бога. В спасение души.  — Почему вы интересуетесь? Санто откладывает книгу, встает и подходит к решетке. Я не отхожу. Он смотрит мне в глаза и мягко говорит:  — Ваша музыка. Она пропитана светом и любовью ко всему живому. Вы просто не можете не верить… Хотя… как сказал наш Господь и Спаситель, «Итак, если свет, который в тебе, — тьма, то какова же тьма?» Есть люди, сотканные из тьмы, в которых тьмы больше, чем во всех нас вместе взятых, но при этом они, как ни странно, несут истину. Думается мне, что вы именно такой, маэстро. Вы называете меня убийцей, но как назвать человека, вокруг которого умирают люди — любящие, верные?.. Мне кажется, мы с вами очень похожи. У него большие рыбьи глаза — такие, слегка навыкате. Во всем его облике есть что-то невероятно раздражающее. Чувствую, как на виске начинает колотиться жилка — верный вестник мигрени. Санто стоит почти рядом и дружелюбно смотрит на меня слегка близорукими глазами. Нас разделяет решетка, достаточно широкая, чтобы просунуть руки. Я хватаю его за горло и подтаскиваю к решетке вплотную.  — Возможно, вы правы. — Шиплю я, глядя ему в глаза сверху вниз. Шея у него неожиданно слабая. Стоит надавить чуть сильнее, и я ее сломаю. В глазах Санто на секунду мелькает страх, и я улыбаюсь. — Поверьте, здесь вы в куда большей безопасности, нежели на свободе. Отпускаю его. Он трет шею и тяжело дышит. А потом он смотрит на меня и смеется — так, что мороз бежит по коже. Это смеется зверь, сидящий внутри него.  — Я рад, что не ошибся. — говорит зверь. Он снова возвращается к кровати и берет в руки книгу. Мне почему-то становится трудно дышать, перед глазами появляется рябь. Убедившись, что Санто на меня не смотрит, я слегка ослабляю галстук дрожащей рукой и спешу уйти. Вслед мне доносится его спокойный голос:  — Пожалуйста, маэстро, попросите, чтобы мне дали лупу или очки. По вечерам читать просто невозможно. Выхожу на свежий воздух, и мне становится немного легче, но руки все еще трясутся. Я только что чуть не убил его… Становится противно — он именно этого и добивался. Разумеется, не того, что я убью его — в отличие от меня, он знал, что я этого не сделаю; но того, чтобы я смог убедиться в существовании собственного зверя. Санто ошибся только в одном: в том, что зверь существует, я никогда не сомневался. *** Вернувшись домой, обнаруживаю, что там меня ждет Беатриче. Хмуро смотрю на нее — вот уж кого-кого, а ее я точно не хочу сейчас видеть. В висках сильно давит, мне хочется немного отдохнуть перед вечерней репетицией.  — Он в порядке. — Бросаю я. — О нем там хорошо заботятся.  — Спасибо. — Ее, по всей видимости, не смущает мой холодный тон: она с тревогой заглядывает мне в глаза и спрашивает. — Что с вами?  — Я в порядке. — Клокочущий гнев душит меня, и я взрываюсь. — Черт возьми! Я выполнил вашу просьбу, синьора, какого черта вам еще надо? Убирайтесь ко всем чертям! Увидимся в театре. Хорошего вечера! Она не сдвигается с места. Не удостоив ее и взглядом, иду к себе в кабинет. Веду я себя, конечно, невероятно грубо, но мне плевать. Сажусь в кресло, сжимаю виски руками: надо бы попросить Питера сделать чай с ромашкой.  — Вы говорили с ним? Вздрагиваю. Беатриче стоит напротив кресла.  — Я, кажется, велел вам убираться. — Ворчу я. Она ничего не говорит и ждет ответа. — Да, говорил.  — Я так и думала… Голова болит?  — Да. Если уж вы так добры, что беспокоитесь обо мне, когда будете уходить, попросите Питера, чтобы принес сюда чай с ромашкой.  — Я знаю средство, которое поможет быстрее. Если позволите… — Беатриче заходит за кресло, убирает мои руки, и легкими, нежными пальцами касается моих висков.  — Что вы, черт подери, делаете?  — Шшш… Сидите спокойно, сейчас вам будет лучше. Она слегка массирует мне виски, и — удивительное дело — боль и правда отступает. Расслабляюсь, откидываюсь в кресле и облегченно вздыхаю. Движения ее пальцев бережные, но уверенные. Мне не хочется, чтобы она убирала руки.  — Лучше? — Спрашивает Беатриче несколько минут спустя.  — Да. Спасибо.  — Вы не переживайте, я сейчас уйду и оставлю вас в покое. — Она идет к двери, берется за ручку, но медлит, оборачивается и вдруг выпаливает. — Что бы он вам ни сказал, не верьте.  — Почему же?  — Потому что это не человек. Это дьявол… Маэстро, дорогой маэстро, вы вовсе не такой, каким вы себя считаете! Смотрю на нее с интересом. Какое же это все-таки наивное дитя! С трудом верится, что когда-то меня сильно взволновала ее обнаженная кожа…  — Почему вы так в этом уверены? — Спрашиваю мягко. Она смотрит мне в глаза долгим взглядом, и негромко говорит:  — Увидимся в театре. Она уходит, оставив в кабинете тонкий аромат дорогих духов.