Песня феникса

*** Сентябрь 1734 г. Гендель Работа над «Ариодантом» идет туго — не в последнюю очередь потому, что мне приходится «подгонять» партии, написанные для Карестини, специально под Гуаданьи; но еще и потому, что мне нужно поправить мое изрядно пошатнувшееся финансовое положение. А для этого я должен дать несколько органных концертов, над одним из которых я усиленно работаю сейчас. Органная партия, насыщенная триольными ходами, уже готова, и я разрабатываю фугато — оно должно быть достаточно живым и быстрым. Публика любит слушать мою игру на органе. Не думаю, что она понимает в этом хоть что-нибудь, но ей нравятся мои импровизации. Она платит именно за них — точнее, за то, чтобы своими ушами услышать «дьявольскую игру Саксонца». Стоит глубокая ночь, тихое дыхание которой нарушается только стрекотом цикад. Полная луна пытается заглянуть в комнату, легкое веяние еще летнего ветра колеблет пламя горящей свечи на столе. Дверь в кабинет открывается с тихим скрипом. Слышу шаги, напрягаюсь, пугаюсь, и, не дожидаясь, пока на плечо мне ляжет холодная рука мертвеца, резко оборачиваюсь. В нескольких шагах от моего кресла стоит Гуаданьи со свечой в руке, и смущенно смотрит на меня.  — Что такое? — Мягко спрашиваю я.  — Не могу уснуть, — он опускает глаза и по-детски переминается с ноги на ногу. — Можно я посижу с вами? Я не буду вам мешать.  — Я скоро заканчиваю, Тано. Но если уж вам так хочется, освободите себе кресло и садитесь. Но смотрите, чтобы на вас не дуло. Он совсем ребенок — ему только недавно исполнилось девятнадцать, но выглядит он еще моложе. Он на сцене с четырнадцати лет — в Италии он исполнял в основном женские партии, и поэтому в его поведении очень много женского. Высокий, как и все кастраты, стройный и хрупкий, он красив нежной девичьей красотой: такое лицо безоговорочно пленяет как женщин, так и мужчин. Я услышал его пение в Бате, и не захотел с ним расставаться — мягкий, добрый и готовый работать Гуаданьи был находкой. А его голос — глубокий, сочный контральто — был драгоценным камнем, требующим бережной шлифовки. Я привез Гуаданьи с собой и предложил ему пожить какое-то время у меня. Он, подумав, согласился, и мы соседствуем уже больше месяца. За все это время он, уверенный, что мешает мне, дважды делал попытки съехать, которые я благополучно пресек: мне было спокойнее знать, что он находится под моим присмотром и под моей защитой: все-таки, я увел его у Порпоры. Кроме того, я не мог забыть о нападении на Карестини, после которого тот и решил вернуться на материк — словом, в условиях такой жесткой конкуренции, с Гуаданьи, о котором уже говорил весь Лондон, могло случиться все, что угодно, и я не мог позволить себе потерять его. Я берег его, как принца крови, и запрещал ему выходить на улицу без сопровождения. Осторожному Хайдеггеру все думалось, что я держу его взаперти, однако и он был крайне доволен тем, что нашему театру удалось заполучить такого кастрата. Он идет в дальний угол комнаты, который в это время суток кажется темным и мрачным. Там стоит большое старое кресло, из которого, как мне говорила когда-то Фаустина, открывается прекрасный обзор. Кресло тихо скрипит под его весом, и я, не отрываясь от работы, спрашиваю:  — От окна не дует?  — Нет.  — Вот и славно. Заканчиваю мысль, пробегаю текст глазами, представляя, как созданная мной музыка будет звучать в соборе св.Павла, и, довольный собой, убираю работу в стол. Далеко слышится крик первого петуха: ночь заканчивается, но сна ни в одном глазу. Достаю черновую партитуру «Ариоданта» и возвращаюсь к работе над арией заглавного персонажа из второго акта. Сюжет «Ариоданта» мрачен, и, сказать честно, я сильно рискую с этой оперой. Но у меня хотя бы есть козырь в рукаве в лице Гуаданьи — его голос просто не может не понравиться даже таким избалованным слушателям, как лондонцы. В окно влетает большой ночной мотылек. Опалив крылья о пламя свечи, он замертво падает на мой стол.  — Они всегда летят на пламя, вы заметили? — Тихо спрашивает со своего кресла Гуаданьи. Он подходит к столу, кладет мертвого мотылька себе на ладонь, увлеченно рассматривает его, а потом выбрасывает в окно.  — В детстве я их боялся. — Говорит он, вернувшись на свое кресло.  — Отчего же? — Ласково спрашиваю я.  — У них достаточно жуткие морды. Причем, у всех разные. Одно время я был уверен, что это души грешников прилетают из ада… Он умолкает, а вскоре засыпает — до меня доносится его сопение. Ночь вздыхает и тоже засыпает. За окном начинает сереть, и в комнату вползает предрассветный холод. Заканчиваю работу, гашу свечу. Подхожу к спящему Гуаданьи и задумываюсь: перенести его в спальню, или оставить здесь? Он спит глубоким, но тревожным сном, и мне не хочется его беспокоить. Приношу из его спальни одеяло, накрываю им Гуаданьи и выхожу, мягко прикрыв за собой дверь. *** Ноябрь 1734 г. Карло  — Вы читали сегодняшние газеты? — Сходу, еще стоя на пороге, спрашивает Порпора.  — Нет, — отвечаю я, и, пока слуга забирает у маэстро шляпу, плащ и трость, быстро пробегаю глазами статью, напечатанную в Аддисоновском «Зрителе». Корреспондент по фамилии Хоукинс написал большую статью, расхваливающую «Артаксеркса», а в самом конце выступил с изящным реверансом: «В городе слова о том, что те, кто не слышал, как поет Фаринелли, недостойны появляться в приличном обществе, буквально вошли в поговорку».  — Вы покорили этот город, друг мой. — Следуя моему приглашению, маэстро идет в гостиную и усаживается в свое любимое кресло рядом с камином. — Такого успеха оперы здесь не было со времен «Ринальдо» Генделя.  — Я не могу пропустить тонкий укол без внимания:  — Если вы не заметили, Хоукинс большую половину статьи усердно нахваливает «новую и свежую» музыку Хассе, а не меня.  — Чем же она плоха? Тем, что ее написал Хассе, а не Гендель? — Без улыбки, слегка сузив глаза, спрашивает Порпора.  — Я разве сказал, что она плоха? Маэстро забрасывает ногу на ногу и откидывается в кресле. Между нами повисает что-то неуловимое и темное. Оно было всегда, это тихое, тягучее напряжение — я чувствовал его с самого детства. После случая с Джулио оно стало еще и болезненным. Сейчас, когда я, наконец, обзавелся собственным домом, каждый приход Порпоры причинял боль нам обоим. Он никак не мог отпустить прошлое — я же желал его поскорее забыть. Неожиданно он смеется:  — Вы в курсе, что сказал Хассе, когда его пытались пригласить сюда?  — Нет. Хотите чаю?  — Я предпочел бы вино.  — Сейчас все будет. — Зову слугу и прошу его принести бутылку Сассикайя и два бокала. — Так что он сказал?  — Он спросил, не умер ли Гендель. — Маэстро начинает хохотать, и я невольно улыбаюсь. — Славный анекдот, не правда ли? — Маэстро Хассе правит на дрезденской сцене. Зачем ему покидать пост короля немецкой оперы? Думаю, он прекрасно понимает, что совершить переворот не удастся, и здесь он будет не единственным, а одним из многих. Маэстро медленно, красиво пьет вино и не сводит с меня жгучих черных глаз.  — У меня много претензий к вашему голосу, Карло, — с улыбкой говорит он, — но в одном я отдаю вам должное: вы остры на язык и довольно злы.  — Я не хотел обидеть вас, маэстро…  — Охотно верю.  — …Я только не понимаю, зачем такой умный человек как вы, делаете это? Вы ведь не можете не понимать, что противостояние двух театров выматывает вас обоих и тешит этих глупцов-аристократов. Они ведь делают на вас ставки, как на бойцовых собак!  — Никакого противостояния нет, Карло. — Голос маэстро становится ватным. — Я пишу оперы, он пишет оперы. То, насколько хороша наша музыка, решает публика. Кстати, раз уж вы с ним в хороших отношениях, то, наверное, должны знать: когда он собирается представить на сцене Гуаданьи?  — Мне он об этом не отчитывался. Порпора потягивается в кресле как большой кот:  — Он буквально носится с ним. Говорят, что Гуаданьи никуда не ходит без охраны. Он занимается с ним сутками, а когда тот валится с ног от усталости, лично провожает его в спальню и запирает дверь. Боится, как бы у него не украли это сокровище… Думаю, он не зря хранит дату премьеры в тайне. — Порпора смотрит на часы, поднимается с кресла и протягивает мне руку, — боюсь, я у вас засиделся. Не провожайте. Жду вас завтра в театре к десяти. Он идет в коридор, принимает у слуги свои вещи, и уходит. На часах около восьми вечера, но уже темно — черная осень вползает через оконную щель и расползается по комнатам. Сассикайя сладкая, но на губах у меня странная горечь — наверное, из-за нее я не чувствую вкуса вина. Я осушаю бокал, ставлю его на подоконник и велю слуге принести мне мои трость, плащ и шляпу. Мне хочется прогуляться, освежить голову и прогнать черную горечь, которая быстро заполоняет меня изнутри и острыми зубами вгрызается в сердце. Осень гуляет по Лондону, шурша красно-желтыми листьями. Ветер сырой, воздух промозглый, и я кутаюсь в плащ. Недавно прошел дождь, и до сих пор моросит. Булыжная дорога туманная, скользкая. Идти по ней опасно — можно упасть и получить серьезную травму. Решаю взять экипаж. На вопрос кучера «Куда?» отвечает не язык, а сердце:  — В Ковент-гарден. Сев в карету, устало откидываюсь на сиденье. Начинает давить виски, я опускаю стекло в узком окошке и впускаю внутрь ноябрьский воздух. Смех Порпоры все еще звучит у меня в ушах. Кажется, сегодня вечером было слишком много вина. Прошу кучера остановиться не у самого театра, а чуть поодаль — так, чтобы выходящие из дверей люди меня не заметили. Плачу ему в два раза больше, и, удивленный, он предлагает подождать меня и отвезти обратно.  — Не стоит, спасибо. Хорошего вечера.  — И вам, сэр. Цокот копыт растворяется в густом тумане. Я не собираюсь идти внутрь — я останавливаюсь под двумя вязами. Сейчас пышная листва с них слетела, и они стоят голые. Они растут рядом — это пара. Она тихо жмется к нему, а он, раскинув ветви-руки, точно оберегает ее от ветров и туманов. При тусклом свете фонарей здание Ковент-гардена кажется огромной мрачной горой. На третьем и первом этажах виден свет от канделябров, видны неясные, нервные тени. За окном репетиционного зала — за тем самым окном, из которого, как гласит молва, много лет назад маэстро Гендель чуть было не выбросил примадонну Куццони — звучит музыка; до меня не доносится ни звука — крепкое стекло надежно защищает ее от темноты, сырости и мрака — я просто представляю, как быстрые, сильные руки маэстро бережно извлекают ее из клавесинных клавиш. Прижимаясь виском к ней, неотрывно смотрю туда. Мысленно проникаю внутрь и вижу маэстро, сидящего за клавесином. Солисты поют, следуя за его рукой, и среди них — Гуаданьи, чудо-кастрат, сокровище, дорогое его сердцу… Давящая боль в висках прекращается, в голове проясняется, тупая боль в сердце отступает, и я чувствую усталость. Холодно… Чувствую, как мерзнут ноги. Что я здесь делаю?.. Зачем я здесь? Глупый ревнивец, я пришел сюда, чтобы своими глазами увидеть то, на что намекал Порпора. Вот только для чего?.. Свет на третьем этаже гаснет, а на первом — еще горит. Вскоре дверь театра открывается, и на холодную мрачную улицу шумно выходят человек десять — музыканты и певцы. В течение пяти минут они разъезжаются. Через какое-то время в дверях театра появляются еще две фигуры — высокая и мощная, и тонкая, хрупкая, почти женская. Сердце подскакивает и больно ударяется о грудную клетку — это маэстро, а рядом с ним- Гуаданьи. Вцепившись руками в ствол дерева, чувствую под пальцами мокрую, холодную кору. Они идут рядом, но маэстро Гендель — на полшага позади, точно телохранитель. Они останавливаются в ожидании экипажа, и маэстро становится почти вплотную к своему спутнику — так, словно желает защитить его от тумана, пронизывающего ноябрьского холода и все больше сгущающейся темноты. Они садятся в подъехавший экипаж и уезжают. Карета скрывается в густом тумане, и какое-то время до меня доносится только цокот копыт. Вскоре тьма проглатывает и его. *** 9 января 1735 г. Гендель  — Как вам этот новый художник, маэстро? — Спрашивает Хайдеггер.  — Хогарт?  — Да, он.  — Зол, циничен, беспристрастен. Словом, очень хорош.  — Вы к нему благосклонны. А вот он вас не пожалел. — По-кошачьи фыркает Хайдеггер. Смеется он беззвучно — только плечи трясутся.  — Ну, по сравнению с художеством Гупи*, его сатира очень мягкая. И написана картина замечательно. Хогарт — новатор. Он смелый, он бросает вызов, мне это нравится. — Не отрываясь от работы, отвечаю я. Хайдеггер давно не заходил ко мне. До премьеры «Ариоданта» дела театра шли все хуже и хуже. Он то и дело заговаривал о банкротстве и непрозрачно намекал, что, в случае чего (ничего личного, разумеется) разорвет со мной контракт. После успешной премьеры Хайдеггер воспрянул духом, и, судя по тому, что он пришел и попросил Питера принести свой любимый чай, я понял, что помилован. Как ни странно, когда он появился в дверях моего кабинета и тихо сел на «свой» диван, на сердце у меня потеплело. Я был чертовски рад видеть этого старого засранца.  — Кстати, Аддисон раскритиковал «Ариоданта» в пух и прах. — Прихлебывая чай, весело говорит он.  — Правда? Вот это новость! — Смеюсь я. Хайдеггер допивает чай, кладет руки на колени и с минуту внимательно изучает портрет папы Юлия II работы Санти, висящий над моим креслом.  — Где вы его взяли, маэстро? — Спрашивает он.  — Приобрел на аукционе в Неаполе лет десять назад. — Удивленно отвечаю я и, наконец, смотрю на него. Чудесный («живой», как говорят все, кто приходит ко мне) портрет кисти гениального художника висит у меня на стене очень давно — весьма странно, что проницательный Хайдеггер заметил его только сейчас.  — Я о кастрате. — Тихо говорит Хайдеггер.  — Бог послал. — Улыбаюсь я.  — Он всех очаровал. Он затмил самого Фаринелли — не говорю уже о стареющем Сенезино, который на недавнем порпоровском «Давиде и Берсабее» трижды дал приличного петуха.  — Он умница, — соглашаюсь я, — с ним очень приятно работать.  — Он действительно живет с вами?  — Он действительно живет у меня. — Я делаю мягкий акцент на последнем слове и Хайдеггер отводит взгляд. В кабинет с тихим стуком входит Питер и сообщает, что пришла Беатриче. Я не вызывал ее на репетицию, но прошу слугу пригласить ее войти.  — Ладно, не буду вас больше отвлекать, — хлопнув себя по коленям, Хайдеггер встает и, пожав мне руку, уходит. В дверях он любезно раскланивается с Беатриче и вскоре звуки его шагов стихают.  — Когда вы приходите ко мне, жди беды, — усмехаюсь я. Беатриче подходит к моему столу и делает изящный книксен.  — Может быть, я хочу поздравить вас с удачной премьерой, — улыбается она.  — Ну уж нет. Выкладывайте, что там у вас. — Откидываюсь в кресле, скрещиваю руки на груди и отвожу взгляд к окну. Вчера весь день шел снег, и Брук-стрит, обычно шумная и многолюдная, молчит, укрытая белым саваном. Беатриче достает письмо и протягивает мне. На вскрытом конверте написано ее имя. Я недоуменно смотрю на нее, но она просит:  — Прочитайте.  — Хорошо. А вы присядьте. Письмо написано на дорогой бумаге. Почерк четкий и смутно знакомый. «Дорогая Беатриче. Я долго не мог решиться написать тебе, потому что боялся, что ты сочтешь это за очередную попытку преследования и твой влиятельный друг снова посадит меня под замок. Но я все-таки пишу, и очень надеюсь, что ты поймешь меня правильно. Я жив. Понимаю, что для тебя это плохая новость, но тебе не стоит меня бояться — я покинул Англию. Как ты знаешь, я долго наблюдал за тобой, и в конце концов понял, что ты здесь счастлива, и мне в твоей жизни нет больше места. Твоему влиятельному другу не стоило запирать меня в Бедламе — я бы скорее убил собственного отца, чем причинил бы тебе вред, потому что я люблю тебя, свет очей моих, и всегда буду любить. И именно поэтому я оставляю тебя в покое. Даю слово, что больше никогда тебя не побеспокою. Спи спокойно, Cara. Энрико.» Заканчиваю читать, убираю письмо в конверт и кладу его на край стола. Беатриче встает с дивана и подходит ко мне.  — Я просто хотела, чтобы вы знали. — Мягко говорит она. Я вновь беру конверт и рассматриваю его более внимательно. На конверте стоит французская штамповка — символ Бурбонов. Поднимаю на нее глаза:  — Полагаете, все закончилось?  — Насколько я знаю Санто — да. Он страшный человек, но, как ни странно, он всегда держал свое слово.  — Вот и хорошо. — Я накрываю ее руку своей. Рука тонкая, холодная, нервная, и я невольно сжимаю на ней свои пальцы. Она не отнимает руки и, слегка вздрогнув, замирает. Я первый прерываю контакт. — Теперь вам не нужно больше бояться, Беатриче.  — Я так и думала, что вы так скажете, — улыбается она. — Спасибо, что уделили мне время. В дверях она оборачивается и говорит:  — «Ариодант», действительно, был великолепен. С премьерой, маэстро.  — Спасибо. Мы с Гуаданьи как раз собирались сегодня ее отметить. Не составите нам компанию?  — Нет, благодарю вас. — Она тихо улыбается. — Сегодня вечером я приглашена к миссис Пендэрвес.  — Тогда до свидания.  — До свидания, маэстро.  — Удивительная все-таки девушка эта Беатриче… Она так и осталась для меня загадкой — я никогда не видел ее в мужской компании. Поговаривают, что она посещает салон Элизабет Монтегю.** Неудивительно — после жуткой истории с Санто мужское общество должно быть ей противно. Возвращаюсь к работе над органным концертом и пишу до тех пор, пока за окном не начинает сереть. Убираю работу в стол, выхожу из кабинета, поднимаюсь на третий этаж и стучу в комнату к Гуаданьи. Получив ответ, вхожу. Гуаданьи, одетый для выхода, стоит у окна и задумчиво смотрит на падающий снег.  — Ну что, готовы? — Спрашиваю я.  — Да, маэстро.  — Тогда идем. Когда мы выходим, начинается ливневый снег, и я велю Гуаданьи поднять воротник и закутаться в плащ плотнее.  — Возьмите меня под руку, — говорю я, — а то скользко. Не ровен час, упадете.  — Тогда я и вас за собой потяну, — смеется он, хватаясь за меня.  — Вы думаете, я вас не удержу? — Усмехаюсь я. Ресторан «Медведь» находится в пятнадцати минутах ходьбы от дома. Это старое заведение, но я облюбовал его недавно — аккурат в разгар кризиса. Мясо и вино здесь не хуже, чем в том же «Уилтоне» в сити, но цены, по причине того, что представители высшего общества сюда не заглядывают, в полтора раза ниже. Мы занимаем столик в углу и, дождавшись появления хозяина, делаем заказ. В отличие от меня, Гуаданьи воздержан в еде, но, как и многие кастраты, очень любит сладкое. Мне хочется побаловать его, и я заказываю еще и свои любимые булочки. В ресторане немноголюдно, но все столики заняты. Слышу громкий музыкальный смех и невольно оглядываюсь. Через два столика от нас сидят двое мужчин. Один из них сидит лицом ко мне, и я, вглядевшись в него, с удивлением узнаю Фаринелли. Он кажется полностью поглощенным беседой со своим спутником — его корпус слегка наклонен вперед, на губах играет улыбка. Он должен скоро заметить меня. Мы давно не виделись… Последний раз мы мельком встречались в сентябре — до того, как я засел за «Ариоданта». Несколько раз мы присылали друг другу записки, но потом переписка заглохла — у меня на руках был Гуаданьи, на хвосте висели кредиторы, на носу была премьера, и мне было не до старого друга. Я надеялся, что он все понимает и не обижается. На Рождество я получил от него открытку с лаконичным поздравлением, и прислал ему свою. Больше он не давал о себе знать, и я только что понял, что это было необычно и непривычно — надолго пропадать из моего поля зрения было ему несвойственно… Спутник Фаринелли поворачивается в полупрофиль ко мне и зовет хозяина. Я узнаю Сенезино. Вижу, как он, точно невзначай, накрывает ладонью тонкую руку Фаринелли, и жду, что тот отодвинется, но этого не происходит. Хозяин приносит бутылку вина, и Сенезино наполняет бокалы. Они разговаривают на своем родном языке, и Фаринелли улыбается — он дважды скользнул по мне рассеянным взглядом, но, видимо, не узнал. А может, не разглядел — хотя вечер еще не поздний, да и в помещении светло… Залпом осушив бокал, он жестом просит своего спутника налить еще, что тот и делает.  — Что с вами, маэстро? — Мягко спрашивает Гуаданьи, касаясь моей ладони. Перевожу взгляд на него и слегка сжимаю в руке прохладные пальцы:  — Все хорошо, Тано.  — Вы внезапно нахмурились. Большие глаза смотрят на меня с нежной тревогой, и я ласково говорю:  — Все в порядке. Показалось, что увидел старого знакомого. Но, кажется, обознался. Хозяин приносит заказ — сочную баранину, запеченную на вертеле, корзинку с горячими булочками и бутылку амароне. Раскупориваю бутылку и наполняю бокалы.  — С дебютом, Тано, — улыбаюсь я.  — Спасибо. А вас — с замечательной премьерой. — Он делает пару глотков и ставит бокал на стол. Невольно вспоминается, как много лет назад (дай Бог памяти — кажется, это было в Дрездене), таким же зимним днем, в таком же небольшом ресторанчике напротив меня сидел Фаринелли. Он пил точно так же — аккуратными маленькими глотками — несмотря на это, он быстро пьянел. Он смотрел на меня точно такими же влюбленными глазами и ловил каждое мое слово и каждый жест…  — Что дальше? — С непосредственностью ребенка спрашивает Гуаданьи. Несколько глотков амароне сделали свое дело — его щеки покрылись румянцем, а взгляд немного затуманился.  — Дальше?.. Хочу, чтобы вы спели партию Руджеро в «Альцине», если вы не против.  — Еще бы я был против! — Он делает еще пару глотков.  — Ешьте, — говорю я. — не то быстро опьянеете — это очень крепкое вино. Он принимается за мясо, а я невольно перевожу взгляд на Фаринелли. Бутылка у них на столе опустела. Склонившись друг к другу, они с Сенезино разговаривают полушепотом. Их лица почти соприкасаются. Я хорошо вижу, как кончик сапога Сенезино легко касается обуви Фаринелли, и мне, непонятно почему, становится неприятно.  — Вы не устали? — Спрашиваю я Гуаданьи, подливая ему вина.  — Нет.  — Я имею в виду не сегодня, а вообще. Я ведь из вас все соки выжал.  — Я совсем не устал, маэстро. Мне очень нравится работать с вами.  — По родине не скучаете?  — Нет. А вы? Неожиданный вопрос привел меня в замешательство. Последний раз я был в Галле черт знает, когда и, честно говоря, давно не вспоминал родной город. Пару раз он мне снился в туманных снах, которые быстро забылись.  — Мне некогда скучать. — Усмехаюсь я. — К тому же, я успел полюбить эту страну.  — Я тоже. — Говорит Гуаданьи и вдруг густо краснеет. — И не только ее… Фаринелли громко смеется и заплетающимся языком просит Сенезино заказать еще вина. Завязывается дурацкий разговор, который, кажется, слышит весь ресторан: «Карло, ты пьян». «Я совсем не пьян, Франческо, закажи еще вина.» «Как скажешь, caro»… Неожиданно для самого себя поднимаюсь со своего места, подхожу к их столику, и кладу руку на плечо Сенезино. Тот вздрагивает от неожиданности, оборачивается и ошарашенно смотрит на меня. Его взгляд четко сфокусирован на мне — он совсем не пьян: вероятно, почти все вино досталось Фаринелли. Не знаю, в какую игру он играет, но мне хочется от души врезать ему по роже.  — Вы что, не видите, что он совсем пьян? — Рычу я. В глазах у Сенезино испуг. Никогда не видел его таким — в те давние времена, когда мы работали вместе, он вел себя удивительно нагло и вызывающе — он был уверен, что это я работаю на него. Публика обожала его медовый контральто, и я должен был с ним считаться — хотя больше всего на свете мне хотелось вытереть им пол на сцене. Фаринелли переводит взгляд на меня и застывает. На секунду его взгляд становится осмысленным, лицо вспыхивает алым румянцем, и он бормочет:  — Ма…эст…ро… Он роняет вилку, она со звоном падает на пол, и несколько человек оборачиваются к нам.  — Все в порядке, господа. Не обращайте на нас внимание и возвращайтесь к своим тарелкам, — улыбаюсь я и наклоняюсь к уху Сенезино. — Немедленно расплатитесь, уведите его, черт подери, отсюда и доставьте домой. — Он растерянно кивает. И я на всякий случай добавляю. — К нему домой. Он достает кошелек и кладет деньги на стол. Затем подходит к Фаринелли и помогает ему подняться. Тот с трудом держится на ногах, и Сенезино, подхватив его под руки, ведет к выходу. В дверях Фаринелли оборачивается и смотрит на меня до боли знакомым взглядом. Я киваю в ответ. Завтра нужно будет обязательно наведаться к нему. И узнать, что, черт возьми, произошло.