Песня феникса

*** Апрель 1735 года. Карло. Газета «Лондонские известия» пишет: «Великий Фаринелли, которого местные экзальтированные кумушки уже окрестили «Божественным Фаринелли», намедни показал, что является вовсе не божеством, а живым человеком. И это хорошо: человеку сочувствовать куда проще, чем небожителю… А дело все в том, что исполнение арии «Pa massoinfesta» в Сент-Джеймс дворце, написанной Генделем к свадьбе принцессы Оранской, было им попросту провалено. Он трижды спел мимо нот, чем вызвал недовольство даже самых своих преданных почитателей. Злые языки говорят, что в тесном кругу певец посетовал на английский климат, который-де помешал ему показать всю красоту своего уникального голоса. Если это так, то нам, безусловно, стоит принять самые суровые меры против английского тумана, который оказывает столь пагубное влияние на великих певцов.» Закончив читать, я аккуратно складываю газету, кладу ее на край стола и прошу слугу снова наполнить кофейник.  — Гнусный и несправедливый выпад. — Говорит, допивая свой кофе, Порпора. Он накрывает мою руку теплой ладонью, и я встречаюсь с ним взглядом. Он смотрит сочувственно, дружески, но где-то на самом дне его глубоких глаз тенится что-то густое и темное.  — Как и вся оперная война. — Отвечаю я. Мой катастрофический провал случился три дня назад, и я чувствую себя опустошенным и вымотанным. — Наша фракция тоже чистоплотностью не отличается: вспомните сорванные афиши. Порпора хмурится и убирает руку:  — Ничего об этом не знаю. Он отворачивается к окну и надолго замолкает. Я ничего не говорю в ответ — у меня нет сил что-либо доказывать. В памяти всплывают насмешливые глаза короля Георга, устроившего и вечер в Сент-Джеймс, на который я был приглашен, и мой позор. Ярый генделианец, переживающий за неуспех своего Ковент-Гардена, раздраженный зудящим противостоянием знати, возглавляемой принцем Уэльским, мыслящий по-военному, он видел во мне не простого артиста, а врага, которого следовало если не уничтожить, то унизить. И он заманил меня в ловушку: ария была написана маэстро Генделем для контральто, и я, будучи сопранистом, не справился с ней. Наутро о моем провале писали все лондонские газеты, поддерживающие короля (поразительное единодушие), тогда как оппозиционный «Зритель» хранил угрюмое молчание. Смею сказать, автор этой статьи отнесся ко мне наиболее благосклонно — другие обвиняли меня и в тупости, и даже в шарлатанстве. Молчит не только «Зритель». Маэстро Гендель, незримо присутствовавший тогда, в Сент-Джеймс, тоже не написал мне ни строчки. Впрочем, что он мог написать?.. Мы с ним находимся по разные стороны баррикад. То, что произошло со мной, пойдет на пользу ему и его театру. Осознание, что его музыка и сам он против меня, горькая мысль о том, что для него все это — только один из эпизодов борьбы, которую он ведет, вгоняют меня в отчаяние — даже в большее, чем воспоминание о провале. … — Что это вы, черт подери, творите, Броски? Он стоит на пороге и на приглашение войти и выпить чаю только досадливо морщится: у него нет на это времени.  — Вы о чем, маэстро?  — О том, что вы устроили в ресторане с Сенезино. Он смотрит на меня, возвышаясь надо мной. Мы видимся так редко, что я и забыл, какой он высокий. Вчерашний вечер я помню смутно — было много алкоголя, был сидящий напротив Сенезино, и была его рука, которой он накрыл мою ладонь… А еще там был маэстро, который все это видел. Впрочем, я не был в этом уверен — мне казалось, что он пригрезился мне. И я спросил у самого себя:  — Он меня видел? И темнота, сгущающаяся вокруг меня, ответила голосом Сенезино:  — Да, Карло, он тебя видел. Маэстро продолжает хмуро смотреть на меня, и я не знаю, что ему сказать. За окном утро, но я одной ногой стою в ночи. Я еще не совсем трезв, меня мутит, и, полагаю, выгляжу я не лучшим образом. Как ни странно, именно сейчас мне очень хочется сделать хоть что-нибудь, чтобы он прикоснулся ко мне… И я осознанно иду на провокацию:  — Как там поживает Гуаданьи? Когда мы увидим ваш новый шедевр в его исполнении? В холодных темно-серых глазах маэстро Генделя молнией вспыхивает ярость. Он хватает меня за шиворот и притягивает к себе. Кураж не исчезает — мне хочется сказать еще какую-нибудь дерзость:  — А вы знаете, что он в вас влюблен? Он стискивает челюсти так, что выступают желваки. Продолжая испепелять меня взглядом, он тащит меня в гостиную и толкает в кресло. Повернувшись к перепуганному слуге, изумленно застывшему на пороге гостиной, он жестко приказывает принести кофе. Слуга уходит, а маэстро Гендель с грохотом придвигает стул и садится напротив, слегка коснувшись своим коленом моего. Я жду, что он заговорит, но он молчит. Отвернувшись к окну, он хмурится и барабанит пальцами по столешнице. Маэстро сильно сдал за последний год, но лицо его по-прежнему до безумия красиво. Профиль волевой и четкий, взгляд — острый, спина прямая, широкие плечи горделиво развернуты. Он сердится на меня, но мне все равно хорошо. Хмель полностью выветривается из головы, желание ершиться пропадает. Я не отодвигаю свое колено — мне не хочется прерывать контакт.  — У Гуаданьи все хорошо. — Наконец, отвечает он с тихим вздохом. Он произносит «Гуаданьи», выговаривая каждую букву, и выражение его лица становится менее суровым. — Премьера оперы будет на следующей неделе, шестнадцатого.  — Я приду. Он поворачивается и смотрит мне в глаза. Его рука, лежащая на столе, слегка вздрагивает — как будто он хотел коснуться моей руки, но передумал. Чувствую легкий укол боли и ревности — он ведет себя, как человек, собирающийся жениться и старательно избегающий любых контактов с прежней возлюбленной. Я никогда не был в роли возлюбленной, я все понимаю и ни на что не претендую — зачем отталкивать меня?.. Мне очень хочется самому прикоснуться к нему, и я осторожно кладу свою ладонь поверх его руки. Словно не заметив этого, маэстро достает из кармана часы, смотрит на них и снова хмурится: — Вот, что, Броски. — Сухо, отрывисто говорит он. — Я пришел к вам не с целью повидаться. Читать вам нотации не собираюсь, но одно я сказать обязан: прекращайте, черт подери, дурить. — Неожиданно его тон смягчается, он слегка подается ко мне. —  — Возьмите себя в руки, Броски. Я по-прежнему ваш друг. Сердце мучительно сжимается от сладкой боли. По всей видимости, он и сам еще не понимает, что происходит, но я отчетливо вижу тонкий, хрупкий образ, который незримо встал между нами.  — Вы правы, маэстро. — С тихой горечью говорю я. — В последнее время мои нервы расшатались, от того я и творю всякие глупости.  — Вы просто устали, — с мимолетной улыбкой отвечает он. — Скоро лето. Съездите в Танбридж и отдохните.  — А вы поедете со мной? Он качает головой:  — Боюсь, что нет. Слуга приносит кофейник и две чашки. Маэстро жестом отказывается от кофе и встает:  — Пейте кофе. А потом обязательно сходите погулять. Туда, где воздух посвежее — к Темзе, например. Хорошего дня. Кивнув мне, он уходит. Порпора поворачивается ко мне:  — Знаете, что тянет нас на дно, Карло? Несбывшиеся желания. — Грустно говорит он. — Мы отчаянно цепляемся за них, мы не хотим отпускать эти фантомы… Но сделать это нужно. Иначе — смерть. Он благодарит за чай и тихо уходит. *** Июль 1735 года. Гендель Ступенька громко скрипит под моей ногой и я тихо бормочу проклятия. В последнее время любой посторонний звук отзывается в голове глухой болью. Тут же приходит раздражение, и мне становится сложно держать себя в руках. Я поднимаюсь на третий этаж, держа в руке канделябр с зажженными свечами, и, нажав на дверную ручку, тихо вхожу в комнату к Гуаданьи. Он спит тяжелым, больным сном. Он раскинулся в постели, его рот приоткрыт, пепельно-серое лицо выглядит изможденным. Он заболел внезапно и сильно, заболел неделю назад, и пока улучшений нет. Смотрю на него и чувствую, как сердце сжимается от чувства вины, стыда, жалости и злости на себя самого. Это я виноват, это я его загнал… Гуаданьи никогда и ни в чем мне не отказывал. Мы десять раз, с перерывами в пару дней, сыграли «Альцину». Затем, сразу же, принялись репетировать обновленного «Ринальдо» — публика всегда любила эту оперу. Репетиции были долгими, сложными, и я, погруженный в изматывающую борьбу и с «Дворянской оперой», и с душащими меня кредиторами, не замечал, что он, работая на износ, буквально тает на глазах… С ним случился обморок в гримерке, сразу после репетиции. Я успел подхватить его прежде, чем он ударился бы виском об острый угол комода, усадил в кресло, кое-как привел в себя и отвез домой. Я думал, что на следующий день ему станет лучше, но утром на пороге его комнаты меня приветствовала нервная горячка. Гуаданьи метался по постели и бормотал что-то бессвязное. С тех пор он только два раза приходил в себя, но ненадолго. Прибывший врач сказал, что у него сильное нервное истощение, и помочь тут может только отдых… Обязательно отправлю его в Танбридж, как только он будет в состоянии держаться на ногах. Ставлю канделябр на комод, пододвигаю кресло ближе к его кровати и сажусь в него. Лицо у Гуаданьи тонкое и острое, густые пряди волос намокли от пота. Протягиваю руку и осторожно убираю их с его влажного лба. Затем смачиваю платок водой и протираю его лицо, шею и грудь. Укрыв его плотнее, шире открываю окно, впуская в комнату свежий ночной воздух. Сегодня не так душно, как пару дней назад — с утра ветер с Темзы немного разогнал густое застоявшееся марево, и дышать стало легче. Пламя свечей колеблется. Старый вяз за окном тихо стонет и протяжно вздыхает. Точно старик, страдающий ревматизмом, он кряхтит и жалуется на судьбу. Измученные старые ветви поскрипывают под ветром, и на стене начинают играть ночные тени. В детстве такая пляска теней сильно пугала меня, и перед сном я каждый раз просил маму, чтобы она плотно задергивала шторы. Тихую ночь нарушает только визгливый лай бродячей собаки, которая, пробегая мимо, остановилась аккурат под окном Гуаданьи и принялась перебрехиваться с собаками с других улиц. Пока я, ругаясь про себя, ищу, чем запустить в тварь, она убегает. Возвращаюсь в кресло и вдруг вижу, что Гуаданьи не спит. Он лежит с открытыми глазами и смотрит на меня.  — Как вы, Тано? — Ласково спрашиваю я.  — Немного лучше, спасибо.  — Есть хотите?  — Нет, только пить. Помогаю ему сесть и наливаю в бокал немного разбавленного вина. Его слабые руки дрожат, и я придерживаю бокал, чтобы он не пролил вино себе на рубашку. Он делает несколько глотков, затем его веки смыкаются и он снова откидывается на подушку. На его губах осталось немного вина, и маленькая капля стекает по щеке. Меня снова охватывает жгучее чувство вины. Протирая его лицо влажным платком, я шепчу:  — Простите меня, Тано. Мой дорогой мальчик, ради Бога, простите меня… Он открывает глаза и смотрит на меня:  — За что вы просите прощения, маэстро?  — За то, что в погоне за сборами я дал вам слишком большую нагрузку. Он берет мою руку и прижимается к ней щекой:  — Работать с вами — это честь для меня. — Шепчет он. Его губы слегка касаются моих пальцев. — Как только я встану на ноги, мы продолжим… Ведь так?  — Конечно, — улыбаюсь я. — Но сначала вы как следует отдохнете в Танбридже. Все еще сжимая мою руку в ладонях, он смотрит на меня странным долгим взглядом и тихо говорит:  — Как бы я хотел поехать туда вместе с вами, маэстро… Но это невозможно, да?  — Я бы с удовольствием поехал с вами, Тано, но у меня здесь слишком много дел. Он умолкает и закрывает глаза. Моя рука все еще лежит в его ладонях, но его хватка потихоньку слабеет. Внезапно усилившийся ветер тушит одну из трех свечей и я, осторожно освободив руку, встаю, чтобы закрыть окно. Голос Гуаданьи догоняет меня у порога — я открываю дверь, чтобы в комнату поступал воздух из открытого окна соседней комнаты.  — Мне снилась консерватория все эти дни. Так странно… Я никогда не вспоминал о школе, и она не снилась мне много лет.  — Вы что-то бормотали и кричали, — отвечаю я, усаживаясь в кресло, — но я не понял, что именно. Сны были плохие? Он умолкает на несколько секунд, а потом с кривой усмешкой говорит:  — Я поступил в консерваторию, когда мне было десять. Уже после операции. Мы — я и другие мальчики-кастраты — были Нищими Христовыми — так называлась наша школа. Люди умилялись, когда мы появлялись в обществе. Они кивали на нас и говорили: «вон, смотри, идут красные подрясники. Ах, какие голоса!..» Мы вставали в половине пятого и молились до шести. Потом нам разрешали возвращаться в свои постели и спать еще несколько часов. Потом начинались занятия… Мне постоянно хотелось есть. И другим мальчикам тоже. Однажды мы пробрались на кухню и нашли там кучу яиц, сыр, вареное мясо… И все это съели. Нас плохо кормили, и пища, которую получили наши желудки в ту ночь, была нам непривычна… Мы заболели. Нас не наказали, потому что мы были ценным товаром, но с тех пор относились гораздо строже. И больше у нас не было защиты от других учеников, которые не были кастратами, ценились меньше, и из-за этого сильно завидовали нам… Однажды двое старших мальчиков встретили меня в коридоре — им почему-то показалось, что у меня есть с собой еда. У меня не было (после болезни я попытался еще раз сделать вылазку на кухню, но ее с тех пор запирали на замок), но они настаивали, что я ее спрятал. Я отпирался. Они отволокли меня в отхожее место…  — И избили. — Сквозь зубы говорю я, хмуро глядя на него.  — Но мне снилось не это. — Говорит Гуаданьи, закрывая глаза. — А то, как я подхожу к двери кухни и вижу висячий замок на ней. Мне вспоминается один из наших последних вечеров с Фаринелли. Его рассказ о консерватории возбудил во мне глухую злобу, вызванную не столько жестокостью тамошних порядков, сколько осознанием собственного бессилия. А потом я понял, что все мы находимся в замкнутом круге: я пишу музыку для кастратов, а они, эти несчастные люди с искалеченной душой и телом, исполняют ее потому, что я создаю ее для них. И злоба отступила: я был виноват в этом не меньше, чем церковники-паписты, запустившие эту чудовищную практику; но и ошеломленный зритель, кричащий в экстазе «Благословен нож!», виноват не меньше, чем я. *** Август дышит томно и жарко — частенько жаром накрывает из окна, как из печки. В такие дни я беру нотную бумагу, чернила, перо и иду в собор св.Павла. Днем по будням там никого нет, но у меня есть ключи — настоятель собора является поклонником моей музыки. Замок тяжелой дубовой двери поддается с трудом — как будто его не открывали много лет. Двойные двери скрывают сокровище — красивый новый орган, оснащенный педальным механизмом. Он один такой в городе, а я — единственный светский музыкант, имеющий к нему доступ. Заперев за собой дверь, снимаю парик и раздеваюсь до рубашки. Здесь не то, что не жарко — здесь даже прохладно. Единственное, пожалуй, чего мне не хватает — это бутылки пива… Я нерелегиозен, но пить хмельной напиток в стенах собора — слишком даже для меня. Сажусь за орган и играю в свое удовольствие. Играю без какой-либо цели — я и бумагу с собой взял на всякий случай: а вдруг меня посетит стоящая мысль?.. Вспоминаются детские годы — как я крался по ночам к клавикорду, как старался играть как можно тише, как боялся развить бьющуюся во мне музыку только потому, что не хотел разбудить отца… Он хотел, чтобы я был врачом. Он хотел, чтобы я был адвокатом… Кем угодно, но только не музыкантом. Смотри, дорогой Папа, смотри на меня из могилы. Я все равно стал бы тем, кем хотел стать, даже если бы ты восстал из мертвых. Гуаданьи сейчас в Танбридже, и недавно я получил от него письмо: «Дорогой маэстро, Танбридж чудесен. Здесь далеко не так жарко, как в Лондоне, а воздух не только свежий, но и целебный. Мне намного лучше, и я уже пробую петь. Честно говоря, я боялся делать это без вашего контроля, но по чистой случайности встретил здесь славного Фаринелли, который был так добр, что подсказал мне несколько хороших упражнений для связок. Да, кстати, он сказал, что узнал о них от вас… Теперь мы с ним поем для местных добрых кумушек. Они бесконечно этому радуются. Все, как одна, они говорят, что арии из ваших опер, пожалуй, ничуть не хуже, чем «Зеленые рукава» в исполнении одного деревенского малого по имени Джонни Риз». Это письмо согрело мне душу. Черт подери, я рад, что эти двое нашли общий язык. Гуаданьи вернется через неделю. К новому сезону у нас есть только «Ринальдо», но и у «Дворянской оперы», насколько мне известно, дела обстоят не лучше… Посмотрим, чья возьмет. Выйдя из собора, беру курс на таверну «Королева Анна» — день уступает место сумеречному вечеру, жара отступает, но, черт возьми, я все еще хочу выпить пива.