Песня феникса

*** Ноябрь 1739 г. Халле Темное небо, промозглый воздух, тяжелые тучи. Скользкая после дождя дорога. Низенькие, похожие друг на друга дома. Город живет, как жил всегда — тихо и сонно. Одно здесь хорошо — зима наступает мягко. Снежит уже в первых числах ноября, и белый покров успевает пролежать несколько дней, прежде чем растаять. А спустя пару дней снег выпадает снова, и идет несколько дней. В моем детстве в ноябре уже были сугробы. Мама все время боялась, что я вымокну и заболею, а мне ужасно нравилось ходить по колено в снегу… Сейчас что-то происходит с климатом, и устойчивый снежный покров образуется только ближе к Рождеству. Халле — спокойный город, здесь никогда ничего не происходит. Однако же, мне хорошо здесь. Приятно бродить по полупустым улицам, приятно проходить мимо людей, которые не знают, кто я такой. Забавно: много лет назад я бежал отсюда, потому что этот город, который произвел меня на свет, и который я ненавидел всей своей яростной мальчишеской душой, казался мне похожим на могилу. Сейчас же я почти люблю его, потому что именно здесь ощущаю то, чего не ощущал многие годы, проведенные в Лондоне — свободу. Я иду к церкви. Мальчишкой я бежал туда вприпрыжку — каждый день, сразу после школы. Там, однако, меня ждал не Бог, а Цахов, добрый Цахов, мой проводник в мир музыки, мой учитель, наставник и друг. Цахова давно уже нет. Но зато остался старинный орган, по клавишам которого, точно большие белые мотыльки, порхали когда-то его руки. Скудно освещенная церковь наполнялась живительными звуками удивительной музыки, и я, закрыв глаза, мысленно уносился в неведомые дали — куда-то очень далеко, гораздо дальше обещанного всем добрым христианам Небесного Иерусалима. Учитель заканчивал играть, но музыка продолжала звучать и развиваться у меня в голове. Я бережно нес ее домой, садился за стол и пытался хоть как-то записать все то, что бешено рвалось из сердца. Я многого не знал и не умел, получалось у меня скверно, но все-таки я однажды рискнул показать свои записи Цахову. Он долго изучал их, хмурился, качал головой. После долгого молчания он прокашлялся, серьезно посмотрел мне в глаза и сказал, что настала пора учить меня композиции. Мне было восемь лет… Старинная церковь, которая раньше казалась мне большой и величественной, выглядит скромно, почти неприметно. Крепкая дубовая дверь с небольшим распятием наверху — все та же, что и больше сорока лет назад. На ней даже остался след от удара ножом — в девяносто шестом на этой улице подрались из-за награбленного бандиты. Один из них, тот, кто обобрал остальных, бросился бежать к церкви, а кто-то из товарищей в ярости бросил ему вслед нож, который вонзился в дубовую доску. Бандит отдал все сокровища церкви, а пастор вернул их владельцу. Тот на радостях пожертвовал церкви большую сумму, и так на двери появилось новое распятие — более красивое и прочное, чем прежнее… Берусь за ручку, тяну дверь на себя. Но она не поддается. Вспоминаю, что сегодня понедельник — по понедельникам церковь не работала и в моем детстве. Впрочем, тогда ее двери все равно были открыты, чем я с удовольствием пользовался — ведь только там стоял единственный в городе орган… Разворачиваюсь и неспешно иду к гостинице. Я уже несколько недель в Халле, но пока так и не рискнул заглянуть домой. Там нет никого, кто ждал бы меня, кроме того, я боюсь воспоминаний. И, однако же, я точно знаю, что не уеду отсюда, пока не попрощаюсь с прошлым навсегда. Слышу громкие крики, и вскоре вижу небольшую процессию на противоположной улице. Небольшой отряд солдат конвоирует невысокого, просто одетого человека. Останавливаюсь и жду, когда они пройдут. Человек растерянно озирается по сторонам и я встречаюсь с ним взглядом. Помоги тебе Бог, бедняга… До девяносто седьмого года в Халле действовала инквизиция. Когда вооруженный отряд проводил арестованных на допрос по нашей улице, все закрывали окна. Мне было любопытно, но мама сердилась и не давала мне смотреть на процессию в щель. Тогда-то отцу, уже понявшему, что врача из меня не выйдет, пришло в голову сделать из меня адвоката. — Вы будете защищать этих несчастных! — Убеждал меня он. — И, если вы станете делать это хорошо, они смогут избежать смерти. А у вас, к тому же, всегда будет кусок хлеба и уважение людей. Отец тогда не сказал мне, что адвокат, слишком старательно защищающий обвиняемых, сам может попасть под подозрение инквизитора — об этом я узнал в университете, куда пошел учиться, выполняя его предсмертную волю. Мне было невыносимо скучно на лекциях и я часто пропускал их, предпочитая музыку — я к тому моменту получил должность органиста в церкви. Накопив нужную сумму, я бросил университет и сбежал в Гамбург. В Гамбурге я познакомился с Иоганном Маттезоном, композитором, клавесинистом-виртуозом, певцом и писателем. В принципе, он был неплохим малым, и мы какое-то время хорошо ладили. Этот столичный хлыщ был старше меня на четыре года и имел выход на гамбургскую сцену. Но самое главное, он познакомил меня, глубокого провинциала, воспитанного на церковной музыке, с современными, модными стилями. Он мог высказать свое мнение о моей музыке просто так, не спрашивая, хочу я этого или нет. Если ему что-то нравилось, он считал это своей заслугой, а если ему что-то не нравилось, он с большим удовольствием разносил меня в пух и прах. Он хвалился своими амурными похождениями, и, однако же, знатно оробел перед дочкой Букстехуде — сонной тридцатилетней старой девой с испитым лицом. Он был уверен, что получит пост самого прославленного мастера Букстехуде, однако же важнейшим условием для этого была женитьба на фройляйн Букстехуде, смотреть на которую без слез было невозможно… Он сдрейфил, струсил — как и я. Мы сбежали от обоих Букстехуде, и долгое время аккуратно обходили в разговорах эту малоприятную историю. Он хвастался своими дуэлями. Однако, это не помогло ему в драке со мной — я по-деревенски разбил ему нос кулаком и сломал его шпагу. На следующий день он отомстил мне, безо всякого предупреждения ткнув выхваченной из ножен стоявшего рядом с ним нашего общего приятеля шпагой в грудь — от смерти меня спасла только начищенная до блеска пуговица камзола. Он всерьез испугался тогда — ведь поразить противника на дуэли — это одно, но то, что он чуть было не совершил, выглядело бы как убийство. Он был слишком амбициозен, чтобы провести остаток жизни в тюрьме. Мы помирились, и даже поставили вместе несколько опер. Когда я уехал в Италию, он как-то узнал мой адрес и написал мне. Я ответил, и завязалась переписка (он даже трижды приезжал ко мне), которая продолжилась, когда я отправился в Англию. Он бросил писать оперы (и правильно сделал) и принялся за написание книги по истории музыки. Он несколько лет просил, чтобы я прислал ему свою биографию, но мне все было недосуг. Он умолк, и о том, что он разродился книгой, я узнал только когда поехал на континент набирать певцов в свою труппу. В этой книге, названной им «Основание триумфальной арки», была моя биография, составленная им по памяти. В ней была описана и та наша юношеская дуэль, которую он, естественно, преподнес в самом выгодном для себя ракурсе. А вот история с Букстехуде была рассказана им как забавный анекдот. В своей книге он называл меня «выдающимся композитором», не единожды подчеркивал свое на меня влияние и сетовал, что я не внял его совету (которого не было) и покинул родину — мог бы, дескать, и способствовать созданию немецкой музыки. Книга меня изрядно позабавила и я оставил ее в своей библиотеке. Ноябрьский день короток. Тусклое солнце уходит за горизонт, и я прибавляю шаг. Идти в гостиницу и в одиночестве коротать вечер в темном номере не хочется — я с удовольствием побродил бы по улицам еще, но ноябрь дает о себе знать — он забирается под рукава камзола и руки, спрятанные под перчатками, начинают мерзнуть. Ноги, тоже отреагировавшие на холод и сырость, деревенеют. К ночи непременно разболятся колени… Проклятая старость, которую я упрямо игнорирую, все чаще дает о себе знать болью в руках и ногах, от которой я спасаюсь то мазью, подаренной Фабианой, то вином, и слабостью в глазах — в последнее время я стал замечать, что мое зрение заметно ухудшилось. Перед глазами то и дело появляется пелена, а контуры предметов становятся менее четкими. Это пугает меня — проблемы со зрением были у матери, и все закончилось слепотой… Но знакомый врач успокаивает — это все от усталости. Слышу быстрые шаги сзади и замедляю шаг — не люблю, когда дышат в спину. Мимо меня проходит высокий человек, одетый как и я — в длинный зимний плащ и треуголку. Он слегка задевает меня плечом, оборачивается и извиняется. — Все в порядке, — отвечаю я. И вдруг застываю столбом. Напротив стоит Фаринелли. Грудь и горло точно сковывает льдом, дышать становится тяжело, ноги подкашиваются, и я в ужасе смотрю на него. Как это?.. Что это?.. Я грежу наяву, или схожу с ума? Фаринелли не уходит и в свою очередь смотрит на меня. Первичный шок сменяется леденящим страхом: мне встретился фантом. На лбу у меня выступает испарина и я чувствую, как под рубашкой по груди и животу течет пот. Все молитвы, которые я когда-то помнил, просто вылетели у меня из головы — даже «Отче наш». Чем защититься от фантома?.. Тяжело опираясь на трость левой рукой, поднимаю дрожащую правую для совершения крестного знамения. Да поможет мне Бог… Только поможет ли он мне, старому безбожнику?.. Призрак не исчезает, но наоборот — приближается. Внезапно морок рассеивается и я отчетливо вижу перед собой незнакомого молодого человека. Чертами лица он и правда похож на Фаринелли: тонкий прямой нос, скульптурные скулы, полные губы, правильной формы рот… Ласковые темные глаза смотрят мягко, но немного встревоженно… Но нет, это не Карло. Он не опустит взгляд, его щеки не порозовеют от почти девичьего смущения, он не скажет нежно «маэстро» — так, как говорил только мой бедный друг… Это не Карло. Потому что Карло мертв. Он мертв и до сих пор не отомщен. — Вам плохо? — Спрашивает молодой человек. — Вам помочь? Леденящий ужас сменяется обжигающей тоской, которая не покидала меня первые дни после его смерти. За два года она несколько притупилась — я больше, к собственному стыду, не был одержим местью. А совсем недавно ко мне пришла другая жажда — жажда творчества. Во мне билась музыка, которая отчаянно хотела жить. Когда она донимала меня очень уж сильно, я записывал ее, а потом не глядя убирал исписанные нотные листы в дорожный сундук. Понятия не имею, что это такое у меня пишется, но точно не опера. Возможно, оратория… — Спасибо, со мной все хорошо. — Отвечаю я. — Вы нетвердо стоите на ногах. Вы позволите проводить вас? Где вы живете? Юноша, похожий на Карло, говорит совсем как Карло — мягко, встревоженно, с искренней заботой. В груди начинает давить, в горле появляется ком. Боже, его общество становится невыносимым… — Все в порядке. — Твердо говорю я. — Я живу неподалеку и дойду сам. Киваю ему и, не дождавшись ответа, поворачиваюсь к нему спиной и иду к гостинице. Чувствую его взгляд — он смотрит мне вслед. Забирая у хозяина ключ от комнаты, спрашиваю, нет ли писем. Он отдает мне пухлую пачку бумаг и спрашивает, какие будут приказания. Я прошу принести мне горячую воду и две бутылки крепкого вина и поднимаюсь к себе. Ноги как деревянные — я с трудом переставляю их. Голова кружится, в груди по-прежнему давит. Останавливаюсь, перевожу дыхание. Проклятая одышка… Захожу в комнату, снимаю плащ и шляпу, зажигаю свечи и тяжело опускаюсь на стул. Тихо постучав, заходят слуги — двое несут воду, третий — вино и бокал. За окном темнеет. Слуги ставят воду, опускают шторы и с поклоном уходят. Я едва обращаю на них внимание — молодой человек с лицом Карло все еще не выходит у меня из головы. Мне нужно чем-то занять себя. Откупориваю бутылку, наливаю вино и принимаюсь за письма. Почти все они из театра — от Хайдеггера, от Гуаданьи, от подписчиков и немногочисленных друзей — они интересуются, когда я вернусь. Последнее письмо — от Конте. Когда я вскрываю его, сердце гулко колотится, а руки дрожат. В письме — два слова: «Нашел, приезжайте». Залпом допиваю вино из бокала, а потом — из бутылки. Складываю письма в аккуратную стопку, перевязываю нитью и кладу в дорожный сундук. Отхожу к окну и рывком распахиваю его. Холодный ноябрьский воздух врывается в комнату и несколько свечей гаснет. В Англии, глубоко под землей, лежа в своей могиле, Карло открывает глаза. — Потерпи еще немного, мой мальчик, — шепчу я. — Уже скоро.