Песня феникса

*** Декабрь 1739. Венеция По венецианским улицам, напоминающим лабиринт, интересно гулять в молодости — заблудиться легко, но это и прекрасно, потому что всегда есть шанс найти приключение. Иной раз выйти из приключения без драки невозможно, но для молодой горячей крови и это хорошо. Ты возвращаешься домой со сбитыми кулаками и со сломанной шпагой — но живой. Выпиваешь полбутылки вина, падаешь на кровать. Ты живой. Ссадины ноют. Нужно их обработать, иначе руки не будут слушаться за инструментом. Наносишь пахучую мазь, втираешь. Чувствуешь легкое жжение и терпкий запах трав. Боль потихоньку отступает и ты выдыхаешь облегченно. Ты — живой… В старости отношения с Венецией другие. Ты предпочитаешь ходить по прямым, светлым улицам. Ты часто останавливаешься — но не для того чтобы рассмотреть как следует красоты города, а чтобы перевести дыхание. Если слышишь шаги идущего сзади, то обязательно останавливаешься и пропускаешь его вперед. Если он при этом оглядывается, ты как бы невзначай кладешь руку на рукоять шпаги, хотя и сильно сомневаешься, что с твоими больными ногами и развившейся в последние годы неповоротливостью сможешь дать такой же мощный отпор, как в молодости. Но этого, как правило, достаточно: драться один на один венецианские искатели приключений не любят. Выдыхаешь облегченно и идешь дальше. Садишься в гондолу, называешь адрес. Гондольер, мальчишка лет шестнадцати, наученный кем-то, что пассажира нужно развлекать, улыбается и начинает говорить о погоде, но, наткнувшись на твой мрачный взгляд, умолкает. Гондола идет мягко, словно не по воде, а по парному молоку. А вода в канале черная, гиблая. Случится упасть — не отпустит. Гладь воды — словно тонкая хрупкая грань, разделяющая миры. Оттуда, из черных глубин другого мира, на меня смотрят тысячи глаз. Это мне вода кажется ледяной: для спящих на дне мертвецов она — пушистая перина. Холодно. Отрываю взгляд от воды, кутаюсь в плащ, щурюсь на умирающее солнце. Не хочу думать о том, что ждет меня впереди. О том, что оставил позади, тоже вспоминать не хочется. Гондола приближается к берегу. Вижу одиноко стоящую темную фигуру. Это Конте. Мы условились, что он будет ждать меня в этом месте и в это время. Щедро расплачиваюсь с гондольером. Нет, бери все. Нет, не жди — обратно господин не поедет. Взяв деньги, юноша со страхом косится на меня. Что-то напугало его во мне: он с силой отталкивается веслом от берега и быстро отчаливает. Конте подходит ко мне и мы обмениваемся крепким рукопожатием. Он не говорит ни слова и я благодарен ему за это: все было сказано в коротких записках, которыми мы пару раз обменялись. Мы идем рядом, плечо к плечу. Я искоса посматриваю на него и, как и всегда, его сумрачное лицо кажется мне совершенно нечитаемым. Я все жду, что сейчас он скажет, что свое дело он сделал, укажет дорогу и спросит о гонораре. При мысли, что, получив деньги, он оставит меня и, растворившись в тумане, исчезнет из моей жизни навсегда, на душе становится еще более тоскливо. Но Конте молчит. Полностью уйдя в свои мысли, он ведет меня по темным венецианским дворам. У меня на поясе висит заряженный пистолет. В нем находится один патрон, который предназначается для одного человека. Больше и не надо — я точно знаю, что не промахнусь: как и было условлено, Конте нашел его и позаботился о том, чтобы у меня не возникло с ним проблем. Сначала я обдумывал повешение — ведь Санто повесил Карло, а значит, по законам вендетты, я должен был сделать то же самое с ним. Но здесь была загвоздка: я не был уверен в том, что смогу засунуть живое существо в петлю и оставить его мучиться. Пуля в голову была хорошим выходом. В последнее время мне не раз приходилось стрелять с целью самозащиты и защиты находившихся рядом со мной лиц в бешеных собак, каковой, по моему глубокому убеждению, и был подлец Санто. Пуля в голову — это быстрая и относительно безболезненная смерть. Я все пытался представить, как это будет. — Вы верующий человек, Санто? — Да. — Тогда молитесь. У вас тридцать секунд. Или: — Вы убили моего друга. По вашим собственным, разбойничьим законам вы сами теперь должны умереть. Око за око, Санто. Было еще много вариантов, но все они выглядели пошлыми. Оперность этих мизансцен уравновешивало разве что то, что в конце всегда следовал выстрел. Поднимаюсь вслед за Конте по темной скрипучей лестнице на третий этаж. Он толкает дверь и жестом приглашает меня войти. Вот она, конечная цель моей миссии, которую я добровольно взвалил на себя. Сердце бешено колотится то ли от ходьбы по лестнице, то ли от внезапно охватившего меня страха. Не обращая внимания на выступившую на лбу испарину, я тяжело перевожу дыхание, кладу руку на рукоять пистолета. Ощущая в руке вес оружия, отчетливо понимаю, что все происходящее — не сон. Становится еще страшнее: сейчас мы войдем, и я увижу Санто. Не будет у нас с ним никаких диалогов — они уместны только в опере. Я просто спущу курок и убью человека. Кстати, об опере. Согласно закону жанра, злодей должен покаяться в своих злодеяниях, а герои — простить его. В конце вступает хор, словно свидетельствующий о том, что все испытания позади, а впереди героев ждет счастье… На миг приходит ощущение того, что я сам стал персонажем одной из своих опер. Вдруг становится ужасно смешно, но я, понимая, несколько неуместным сейчас будет смех, делаю вид, что закашлялся. Конте ведет меня за собой по темному коридору к другой двери, но, прежде чем нажать на ручку, медлит. Мы не зажгли свечей, и в сыром мрачном сумраке я вижу только очертания его силуэта. — Что такое, Конте? — Хрипло шепчу я. — Прежде чем мы войдем, я хотел бы попросить вас… — Ну? — Не стрелять с порога. Вихрь мыслей проносится у меня в голове. Я удивленно смотрю на него и рычу: — Какого черта, Конте? Вам-то какое дело? — Он молчит и я, опустив руку в карман, достаю деньги и протягиваю ему. — Вы выполнили свою работу, Конте. Спасибо, больше я в вас не нуждаюсь. Как и в ваших чертовых советах. Моя рука с деньгами повисает в воздухе. Так ничего и не сказав и не взяв деньги, Конте толкает дверь и входит. Крепче сжав рукоять пистолета, иду за Конте и оказываюсь в небольшой, относительно светлой, скудно обставленной комнате. Быстро обвожу комнату взглядом в поисках Санто. У маленького окна стоит расстеленная кровать, на которой лежит кто-то, укрытый до подбородка легким одеялом. У кровати на стуле, спиной ко мне, сидит, скорбно опустив голову, женщина. Опускаю пистолет и в растерянности оборачиваюсь к Конте: — Где он? Он отводит взгляд, подходит к женщине, которая, не реагируя на происходящее, продолжает сидеть в застывшей позе, становится рядом с ней и открывает рот, чтобы что-то сказать. Меня охватывает злость, равносильная усталости, которую я испытываю в течение этих последних лет: — Что здесь, черт возьми, происходит? — Рычу я, в ярости делая шаг к ним и поднимая пистолет. Конте рывком подается вперед, словно пытаясь защитить женщину. В два шага оказываюсь рядом с ним, хватаю его за плечо, отталкиваю к стене и, не помня себя от ярости, приставляю дуло пистолета к его горлу: — Где Санто, сукин ты сын? — Оставьте его. — Мне на предплечье ложится маленькая женская рука. Узнав голос, я в изумлении отпускаю Конте и поворачиваюсь к женщине. Рядом стоит Беатриче и умоляюще смотрит на меня: — Пожалуйста, не трогайте его, маэстро. Он просто выполнял мою просьбу. Человек, лежащий на кровати, издает протяжный полустон-полукрик. Переведя взгляд с нее на него, вижу человека, тело которого — все полностью, включая голову — было замотано холстовыми полосками. Беатриче отходит от меня и склоняется над ним: — Шшш, все хорошо… Окончательно обескураженный, я перевожу взгляд с нее на Конте, а с него — на больного человека на кровати. — Кто это? — Спрашиваю у Конте, указывая на больного. — Это Санто, — отвечает он. — Я нашел его, как вы и просили. Не хотел писать об этом — вы должны были увидеть все сами… Как видите, он уже наказан. — Что с ним? Санто начинает громко стонать и его стоны переходят в душераздирающие крики. Конте берет меня под руку и быстро увлекает на улицу. — В преступном мире часто бывает так, — негромко говорит он, ткнув носком туфли упавший с дерева полуистлевший каштан, — что главарь совершает ошибку и вступает в конфронтацию со своими соратниками. Это произошло и с Санто, когда он вернулся сюда. Члены Каморры обвинили его в том, что он украл деньги банды. Делал он это, или нет, мне неведомо. Он отпирался. Его схватили и долго пытали огнем — он и сам так часто делал со своими жертвами. Ничего от него не добившись, они бросили его умирать. Его подобрал какой-то добрый самаритянин и отправил в больницу, где я его и нашел, после чего написал вам. — Он замялся на секунду. — И ей тоже… Его лечили какое-то время, но потом приехала Беатриче и он, словно чувствуя, что скоро умрет, попросил ее забрать его из больницы. Он действительно не жилец. Пара дней — и все. — Ясно. — Я холодно окидываю его взглядом. — А ей зачем писали? В прямом взгляде Конте появляется почти незаметное колебание. — Давайте, Конте, выкладывайте все, как есть. — Санто ее муж. — Нехотя отвечает он. — Вот как? — Усмехаюсь я. — Значит, вся эта комедия с опасностью, которая ей якобы угрожала много лет назад, была разыграна просто так, от скуки? — Все, что вы знаете о Беатриче — почти полностью правда. — Твердо отвечает Конте. — Она скрыла от вас только то, что Санто является ее мужем. Когда-то они даже были счастливы вместе, но потом он променял ее на Каморру, а она не захотела мириться с кровожадностью его натуры и сбежала от него с двоюродным братом Санто. Он в конце-концов добрался до них, его убил, а ее клеймил. В памяти вдруг стало всплывать все то, что рассказывала о себе Беатриче. Скупые факты, имена… — Парня звали Джакомо? — Его звали Антонио. — После небольшой паузы Конте добавляет. — Джакомо — это их с Санто сын, который тоже погиб в ту страшную ночь от его руки. Все встало на свои места. Я по глупости, из петушиного тщеславия и желания получить выгоду, польстившись на прекрасный голос и дивную внешность Беатриче, влез в страшную, кровавую, чертовски запутанную любовную историю. И это в итоге стоило жизни моему бедному Карло — невинному нежному мальчику, который за всю свою жизнь и мухи не обидел, и который был виноват лишь тем, что был дорог мне. Чувствуя, как земля уходит из-под ног, прислоняюсь к стене дома. — Каналья…- рычу я, рывком ослабляя воротник рубашки. Серые тучи внезапно, точно ножом, разрезает тонкий солнечный луч и на небе показывается уходящее за горизонт светило. Погруженная в зимний мрак Венеция на миг облекается в золото и от этого света слепит глаза. От холодной стены веет сыростью и смертью. Выпрямляюсь и, не глядя на Конте, ухожу. Нужно выбираться из погребального мрака этого темного двора, пока он не поглотил меня. По мере приближения к Гранд-каналу воздух становится более свежим и холодным и я вдыхаю его полной грудью. Мысли скачут беспорядочно, на душе смятение, хотя то, что все это время лежало на сердце и сдавливало его — что-то темное и давящее, ушло. На смену ему пришло какое-то непонятное пока странное чувство — я вдруг понял, что венецианские краски, чарующие в любое время года, кажутся мне тусклыми, а сама атмосфера города — безжизненной. Город словно снял карнавальную маску и под ней вместо цветущей юности обнаружилось гниющее уродство. Не скрою, провал моей миссии в некоторой степени даже обрадовал меня: ведь если бы Санто был здоров, у меня не дрогнула бы рука пристрелить его. Но получилось так, как получилось: он сам себя наказал. Впрочем, легче мне не стало. Карло мертв. Этот город мертв. И я тоже мертв. Вдруг мне отчетливо захотелось домой. Лондон в это время года тоже выглядит не лучшим образом и часто раздражает меня своей серостью. Однако, домой — это не в Халле. Это туда. Слышу быстрые шаги сзади и не оборачиваюсь, но замедляю шаг. Несколько секунд спустя под локоть мне просовывается маленькая женская рука в бархатной перчатке. — Давайте зайдем куда-нибудь, — предлагает Беатриче, — к примеру, здесь рядом есть хорошая кофейня. Я качаю головой: — Я предпочел бы порцию свежего воздуха. — Тогда давайте прогуляемся по набережной. — Она заглядывает мне в глаза. — Или я провожу вас к гондольерам? — Я не тороплюсь. Какое-то время мы идем молча и рядом с ней я отчего-то чувствую странное, обволакивающее спокойствие. Хорошо, когда рядом с тобой есть человек, с которым есть о чем помолчать. Я начал понимать это еще тогда, когда судьба свела меня с Карло, но полностью осознал, кажется, только сейчас. — Венеция — дурной город. — Вдруг говорит Беатриче. — Почему? — Он постоянно лжет. — Это город-карнавал. Ему положено лгать. — Усмехаюсь я. — Это город сифилитиков, порочных стариков, безумцев, грязных сплетен, предательств и вопиющего разврата. За садами, дворцами и театрами находится гниющая плоть бедности и болезни. — Такое можно сказать о любом городе. — Наверное. Но на Венеции лежит проклятие. Она проклята чумными ямами Повельи. — Как ваш муж? — Не в силах вести поэтический диалог дальше, спрашиваю я резче, чем хотелось. — Я думаю, он умрет сегодня ночью. — После небольшой паузы отвечает она. И, помолчав еще немного, негромко говорит. — Я знаю, для чего вы приезжали сюда, маэстро. И очень рада, что судьба опередила вас, не позволив случиться страшному. — А разве страшное не случилось? — Оно случилось бы, если бы вы совершили задуманное. Убей вы его, вы потеряли бы душу. — Моя душа умерла несколько лет назад. — С горечью говорю я. — Она лежит на дне глубокой могилы на маленьком кладбище на окраине Лондона. — Я сочувствую вашему горю, — ее рука крепко сжимается вокруг моей. — Но вы ошибаетесь, маэстро. Ваша душа тяжело ранена, но она жива. Вы похожи на сказочного феникса, который однажды возродится из пепла. Не хороните себя заранее, маэстро, вы еще не все сказали этому миру. Мы останавливаемся возле мирно дрейфующих гондол. Встав напротив меня, Беатриче вдруг кладет ладонь мне на грудь и прикрывает глаза. — У вас прекрасное сердце. — Тихо говорит она. — Сильное и очень, очень доброе. — Сейчас ошибаетесь вы, — усмехаюсь я. — Я старый злой циник, ненавидящий все живое и поклоняющийся одной только музыке. — Будь вы таким, я бы вас не полюбила, — говорит она и тут же ее щеки вспыхивают огненным румянцем. Прерывисто вздохнув, она отнимает ладонь, поднимает на меня взгляд и улыбается краешком губ. — Ну вот, я сказала это… Но вам не стоит переживать, старый холостяк, ведь мы с вами больше не увидимся. — Вот как? Почему? — Смущенный неожиданным признанием, мягко спрашиваю я. Место, на котором покоилась ее ладошка, вдруг начинает гореть. — Потому что я ухожу в монастырь. — Не шутите так, Беатриче. — Хмурюсь я. — Я вовсе не шучу. — Серьезно говорит она. — Я все обдумала и приняла твердое решение. У меня есть на то серьезные причины. — Я беру ее за руки и взволнованно говорю: — Вы делаете мне признание, не желаете услышать ответ и сообщаете, что покидаете меня? Вы жестоки, Беатриче. Она вскидывает на меня взгляд, но потом опускает глаза и с тихим вздохом кладет голову мне на грудь. Крепко прижимаю ее к себе. В голове свистит ветер, в глазах темнеет и я держу ее так, словно от этого зависит моя жизнь. — Будем честны, — тихо говорит она слегка дрожащим голосом, — примадонны из меня не выйдет, моя красота скоро потускнеет, и, кроме всего прочего, от меня у вас одним неприятности. — Это не так, — шепчу я. Она высвобождается и отходит от меня на шаг: — У меня к вам просьба, маэстро. Прежде чем вы уедете, посетите, пожалуйста, Порпору. Мне кажется, вам будет, о чем поговорить. Я пришлю вам его адрес. — Беатриче… — Я пытаюсь взять ее за руку, но она уворачивается: — Пожалуйста, не надо, маэстро. Не делайте мне больно. Она смотрит на меня и ее взгляд наполняется нежной грустью: — Я буду молиться за Карло… И за вас, хотя вы и еретик. Прощайте. Она уходит и я смотрю ей вслед до тех пор, пока ее маленькая фигурка не скрывается из поля моего зрения. *** Январь 1740 г. В здании оперы удушливо пахнет сладкими духами. В соседней ложе слышится томный шорох юбок, затем, спустя некоторое время — шлепок, потом — страстный шепот и, наконец, приглушенный стон. Обычное дело: на сцене сейчас длинный речитатив и внимание посетителей оперы сфокусировалось друг на друге. В своем театре я жестко пресекаю такое, но здесь я гость и мне остается только подавить раздражение и терпеть. Играют оперу приехавшего на гастроли из Дрездена Хассе, на сцене — сильно располневшая, но по-прежнему красивая Фаустина и кастрат, играющий роль пылкого влюбленного. Я с волнением ждал ее выхода, но, как только она запела, с сожалением понял, что ее время прошло: голос сильно сел, в нем появилась неприятная вибрация. Чувствует ли она это, понимает ли?.. Судя по тому, с каким самозабвением она поет — едва ли. — Она поет Хассе для Хассе и для тех, кто любит Хассе — для них она по-прежнему прекрасна. — Мрачно говорит сидящий рядом Порпора. — Он заточил ее голос под себя, поэтому он звучит так странно и некрасиво. — Вы суровы к нему. — Усмехаюсь я. — Я — старый, вышедший из моды и потерявший свою публику бывший композитор. Мне остается только брызгать ядом и ворчать. Естественно, я ему завидую — а как же иначе? Впрочем, я завидую не таланту, которого у него нет — он посредственность. А тому, как ловко он манипулирует публикой и заставляет ее любить себя. Публика слышит одно и то же: любовные чувства в тональности «ля», аристократическое благородство — в «до» и «си бемоль», а страх и ужас — в фа миноре. И ей это нравится. Ей и не нужно ничего нового — она любит такую музыку. — Порпора на мгновение умолкает, а затем с тихой горечью продолжает. — Хассе повторяет ошибку многих композиторов, сумевших схватить за хвост свою звезду. Для нас с Броски такой звездой был Фаринелли, мир его праху. Для Хассе это Фаустина. Он вцепился в нее, как клещ, но стоит ей сойти со сцены, как публика забудет его и полюбит кого-нибудь еще. Порпора в точности озвучивает мои мысли и я улыбаюсь. Опера, поставленная с венецианским лоском, скучна и безвкусна. Я принял приглашение Порпоры только потому, что хотел увидеть Фаустину. — Вам не доводилось еще слышать Каффарелли? — Спрашивает Порпора. — Нет, не доводилось. — Если задержитесь на материке, обязательно послушайте. — Что в нем такого особенного? — Великолепное меццо-сопрано. Изумительная колоратура. Удивительно хорош в хроматических пассажах. Ну и, кроме того, красив, капризен и тщеславен. Мой ученик. — Боюсь, я не буду больше писать опер. — Говорю я. — Дело ваше. — Пожимает плечами мой собеседник. Моим вниманием вниманием снова завладевает Фаустина. Проскальзывает мысль послать ей цветы и записку, но я тут же отказываюсь от нее: незачем. Фаустина, в чем я сейчас убедился, превратилась в тень из прошлого. Вероятно, сам я тоже стал для нее такой же тенью. — Будете слушать второй акт? — Спрашивает Порпора. И, не дождавшись ответа, заявляет — я, пожалуй, пойду домой. — Я, пожалуй, тоже. Дождавшись перерыва, мы покидаем ложу и выходим на улицу. Приглашаю его на чашечку кофе, но он жалуется на боль в ногах (проклятая подагра) и перечисляет процедуры, которые ему нужно принять до наступления ночи. Мы раскланиваемся и он, прихрамывая, тяжело опираясь на трость, идет к дрейфующим гондолам. Странная была это встреча — как и разговор, с которым я пришел к нему день назад. Он словно был отражением другого разговора, на который я, преисполненный ярости, вызвал его много лет назад в Лондоне, когда Карло рассказал мне о школе. Тогда наш разговор, состоявшийся в самый разгар оперной войны, напоминал дуэль — мы обменялись несколькими колкими, хлесткими фразами и разошлись. На этот раз встретились не именитые музыканты в самом разгаре своей славы, которых, точно бульдогов, стравили представители двух политических клик, а два одиноких старика, потерявших дорогого обоим человека. Я рассказал ему все о Санто и, увидев в полных муки глазах Порпоры облегчение (бедняга все это время думал, что Карло покончил собой), сам почувствовал, как с души упал огромный камень. Пора возвращаться домой.