[......]
«Самой холодной зимой я узнал, что внутри меня — непобедимое лето». Альбер Камю
Тебе говорят: не думай о белом медведе. Так просто. Всего лишь. И все же. Тебе говорят: не думай, и — о, как неожиданно, — конечно же, мысли раз за разом возвращаются к нему, к этому белому, кричащему, неугомонному медведю. Приколы такие Кейджи знает, к сожалению, не понаслышке и не считает их прикольными на самом деле, продолжает про себя твердить заведенным: не думай, не думай не думай. Не думай о Бокуто Котаро. И конечно же, думает еще больше. Сосредоточься на подаче, сделай идеальный пас, следи, следи, следи, следи. Только за мячом. На выдохе избавься от всего ненужного, отвесь себе ментально затрещину со всей возможной силы и просто делай то, что должен — то, чего от тебя ждут. Дай волейболу полностью растечься по телу и ни за что, ни за что не думай о… — Бокуто! — машет рукой уставший Сарукуй и передает ключи от спортзала. — Хей-хей! Мы еще останемся! — горланит Бокуто через всю площадку, когда тренер уже отпускает команду, вид у него до неприличного заряженный, словно не он носился всю тренировку до этого, требуя больше и больше пасов. Совсем не выдохся. Он не спрашивает самого Кейджи, согласен ли он тоже остаться дополнительно. Бокуто говорит это уверенное «мы», имея в виду именно себя и его, и никто в этом зале даже не сомневается — никто не посмеет оспорить. И от кого-нибудь другого подобный жест сквозил бы непередаваемой наглостью, за которую хочется наступить на ногу и приструнить на первых же порах, но только из-за того, что это Бокуто, а не кто-то там ещё, Кейджи смиренно молчит и не берется спорить. Коми, единственный, кто тоже не кажется слишком уставшим, жужжит над вздыхающим Сарукуем, рассказывая какую-то поразительную историю с урока химии, Коноха только хмыкает, кидая мяч под ноги капитану, и сочувственно улыбается Кейджи. Следом за ним остальные ребята уходят в раздевалку. — Только не как в прошлый раз, — напутствует тренер, — чтобы в итоге вас не охранник выгонял уже ближе к ночи, а не то я отберу у вас ключи и буду лично под конвоем домой водить, поняли, вы оба? Он смотрит строго, сводит брови к переносице, чтобы выглядеть максимально убедительным. Бокуто поспешно заверяет: — Конечно-конечно! Тренер от него отмахивается по всем понятным причинам и устало массирует виски. — Акааши, рассчитываю на тебя. Кейджи остается только кивнуть с самым серьезным видом — он ответственный мальчик, вице-капитан, на него бесспорно можно положиться. (Нет, нет, нет, нет) Тренер уходит вместе с менеджерами. Бокуто на другом конце зала подбирает один из мячей и зовет Кейджи, чтобы тот побросал ему — скорее, мощнее, лучше. Кейджи делает, что должен, игнорируя то странное клокочущее чувство, появляющееся всякий раз, когда они с Бокуто остаются вдвоем. Так уже дольше года, ни к чему делать вид, что Кейджи не понимает. Ему бы научиться не думать, не думать о белом медведе. Так просто. Кейджи еще пытается верить, что сможет контролировать свои мысли и направлять их в нужное русло, хотя горьким опытом все же был научен. — Акааши, не витай в облаках! — голос Бокуто грохочет по всему спортзалу, что кажется, закрой уши руками — все равно услышишь. Бокуто смотрит требовательно, задорно. Сегодня он в хорошей форме и не намерен в ближайшее время идти домой, а вместе с тем — и отпускать своего дорогого связующего. Кейджи вообще-то и не против того, чтобы заниматься с Бокуто дополнительно, ведь это их (только их) традиция еще с прошлого года, так что все в порядке вещей, их тренировки вписываются в привычный уклад жизни Кейджи, будто бы так было всегда-всегда, и даже почти не мешают учебе — приходится иногда жертвовать сном, чтобы закончить домашнее задание, но разве подобные мелочи стоят того, чтобы о чем-то сожалеть? Когда они остаются с Бокуто в спортзале вдвоем без надзора тренера и из раздевалки уходят даже самые неторопливые, над ними полыхают высоко и ярко люминесцентные лампы, а в воздухе, по-вечернему прохладном, запах пота мешается с таким родным и знакомым запахом резины, и весь мир ощущается иначе — искаженно, поверхностно. Все воспринимается намного проще, будто никогда, кроме волейбола, ничего не существовало и не будет впредь — ни сомнительного будущего, ни экзаменов, ни бытовых проблем, никаких надоедливых одноклассников и беспокойства родителей, ни въедливых учителей и никакого общественного мнения, что так и норовит разделить все на правильное и нет. Когда между ними двумя есть только волейбол и натянутый, словно сетка, азарт, тоже общий, Кейджи счастлив проживать на полную эти минуты. О бóльшем он пытается не думать, да-да, как белом медведе. Но Кейджи не дурак, и полное понимание ситуации бесит. Все могло бы быть еще в разы проще, если бы не Кейджи со своими чувствами, никому не нужными, путающимися под ногами. В тот период, что они еще не были знакомы, Кейджи по чистой случайности довелось увидеть матч старшей Фукуродани, куда его затащили приятели, и тогда он увидел Бокуто впервые — увидел и пропал. Единственный первогодка в основе, буйный, словно море выходящее из берегов, резкий, парящий над площадкой и пробивающий самые надежные блоки, за ним почти невозможно было угнаться. Перед ним — без всяких «почти» — невозможно было устоять. Кейджи показалось, будто он видит на площадке сияние звезды, из тех, что не отыщешь так просто на небосводе, и не смог до конца матча переключить внимание с одного человека, пусть и не следил совершенно за счетом и пропускал мимо все комментарии своих приятелей — таким удивительным был этот человек, несравнимым. Настолько, что Кейджи совершенно не посчитал странным только ради него одного следующей весной поступить в ту же академию — без заднего умысла, разумеется, только лишь для того, чтобы играть с ним на одной площадке и наблюдать лично, как тот побеждает, побеждает всех. Никому Кейджи так и не рассказал, что именно его натолкнуло сменить выбор старшей школы почти перед самым выпуском, да никто и не лез с вопросами, ведь Фукуродани, что, на удачу, располагается всего в паре кварталов от его дома — престижная школа с действительно достойной волейбольной командой, родители тоже ее одобряли. Решение было принято за считанные мгновения, и в дальнейшем Кейджи не сомневался совсем в своем выборе. Засомневался в первый день, как пришел в клуб, но и то — ненадолго. Бокуто был везде — тогда только второгодка, но уже ас команды, настоящая заноза для тренера и капитана, которую приходилось терпеть сквозь сжатые зубы, отдавая должное тому бешеному потенциалу, что валил у Бокуто через край вместе со всеми его идиотскими идеями и переменчивыми настроениями. Бокуто казался абсолютным ребенком, и при этом смел дерзить и семпаям, и тренеру, ныл на любую мелочь, но во время игры смотрел хищным, цепким взглядом, что невольно по спине проходил холодок и хотелось почему-то перед ним пасть ниц и заранее признать поражение (и это притом, что Кейджи был с ним в одной команде). Кейджи видел, что соперники его опасаются и признают талант, как Бокуто обожал такое внимание к себе и с искренним запалом отвечал на каждый брошенный вызов. Побеждать у Бокуто было в крови. Ради этого он не жалел ни себя, ни других. Бокуто, Бокуто, Бокуто. Вихрем и на выдохе. Везде. От него нельзя было скрыться и сбежать, а если он ставил себе целью что-то сделать или добиться, он попросту делал это и не слушал ничьих предостережений. Бокуто был в каждом углу зала, в раздевалке и подсобке, под сеткой, у двери, в школьных коридорах и словно бы в каждом чертовом кабинете, едва не по стенам носился, столько в нем хранилось энергии и энтузиазма. Так много — всего. Сперва Кейджи этот пыл напугал, затем словно бы, напротив, стал подкупать и манить к себе все больше. Мотивировало. Перед глазами иногда плыло. Хотелось хотя бы на секунду представить, что Кейджи может тоже, что и у него есть шанс стоять с Бокуто на равных и точно так же выкладываться на сто двадцать, пусть позывы эти и казались до смешного абсурдными, ведь Кейджи никогда не был таким и никогда не смог бы даже приблизиться к его уровню — таким, как Кейджи, остается лишь глядеть издалека и ловить восхищение на вдохе вместе с пылью. Это ничего. Этого ведь достаточно. Тем не менее, каким бы невероятным Бокуто ни был, многое в нем раздражало — манера говорить, не затыкаясь, наплевательское отношение к личным границам других людей, полное отсутствие усидчивости и терпения, то, что в его девиз словно бы железно входило «сперва делать, потом думать», как и то, что Бокуто всегда был в центре внимания, где бы ни оказывался. На Бокуто смотрели, к Бокуто тянулись, о Бокуто перешептывались за его спиной, и все-все это самому Бокуто непомерно льстило — особенно, разумеется, женское внимание, тут даже говорить нечего. Его нельзя было не замечать и игнорировать, в то время как Кейджи большую часть жизни старался быть тихим и неприметным, поэтому, когда Бокуто цеплялся к нему на переменах в коридоре или у школьных ворот, Кейджи раздражался — невольно люди смотрели на них двоих со всех сторон и будто чего-то ждали. (Мы вам что, циркачи или как?) Хотя Бокуто не сложно было назвать клоуном со всеми его невозможными выходками и заскоками, представить в дурацком пестром костюме и при полном гриме, он мог бы смело ходить по канату над костром и одновременно жонглировать волейбольными мячами, совсем не беспокоясь о подстраховке, руководить целым манежем (через одно место, по правде) и всякий раз придумывать какие-то отвратительно смешные и сумасшедшие представления. А особенно не сложно представить его в роли, стоит ему оказаться рядом со своим придурошным дружком из Некомы — их мозг в тот момент сливался в один, дурно функционирующий, и эта идиотия порой вовсе выходила за грани человеческих возможностей. Наверное, было бы гуманным в такое время объявлять эвакуацию ближайших районов. И даже таким. Даже будучи абсолютным ребенком и клоуном, господи, этот Бокуто умудряется быть до ужаса потрясающим и собирать восхищение со всех сторон, словно спелый урожай со своего сада. Кейджи до сих пор не может разгадать этот парадокс. И сейчас Бокуто подает ему бутылку и сам валится на пол рядом. Коленом задевает бедро совсем мимолетно и нечаянно, Кейджи только кивает, отпивая воду, но не пытается отодвинуться или сделать замечание. Подобные мелочи за собой было невозможно не подмечать — раньше бы Кейджи не позволил кому-то сидеть настолько рядом. Раньше Кейджи и не подумал, что сам будет искать той самой близости и млеть от нее, словно слепо влюбленная девчонка из манги. За такое стыдно, но только немного — все-таки, кроме него, никто об этом, к огромнейшей удаче, не знает, а сам он не планирует ничего с этим делать. Время продолжает идти своим чередом, совсем скоро Национальные, затем — март и выпуск третьегодок. Все дороги рано или поздно разделяются и порой приходится чем-то жертвовать и кого-то дорогого сердцу отпускать. Кейджи не знает, как относится ко всему этому — по правде, нет, знает, конечно, но не любит всерьез рассуждать об этом. Есть вещи неподвластные ему, неизбежные, которые произойдут, как бы ни просил об обратном и как бы ни хотел. Точно как и выпуск третьегодок, что маячит на горизонте траурными лентами, а вовсе не праздничными. Дальше ничего не будет, как прежде. Кейджи даже не знает, останется ли он в клубе — в самом деле, зачем, если не ради кого будет играть. Это настолько эгоистично, что Кейджи и наедине с собой не может думать о подобном, сохраняя бесстрастность. За эти два года Кейджи полюбил команду, полюбил волейбол куда крепче, чем мог вообще себе представить когда-либо, но все же без Бокуто разве будет это иметь хотя бы долю значения? Бокуто в любом случае пойдет дальше и будет играть с другими, будет побеждать снова, уже без Кейджи, будет забивать чужими пасами и с горящими глазами будет бросаться в чужие объятья после особо удачного съема. Бокуто будет любить волейбол с той же разрушающей мощью и без Кейджи, а сам Кейджи так не сможет. Но, возможно, так будет правильно — разойтись разными путями, как взрослые люди, возможно, тогда, наконец, Кейджи заживет спокойно и мирно. Этого ему ведь и хочется, да? А Бокуто в полуметре от него, протирая лицо полотенцем, глубоко вздыхает и прикрывает веки на несколько долгих секунд. Обычно он делает так перед тем, как собирается говорить что-то очень важное по его нескромному мнению. — Знаешь, — горячо начинает он и смотрит куда-то через волейбольную сетку, Кейджи прослеживает его взгляд и с досадой вертит в голове мысль, что им еще нужно убрать спортзал. — Мы возьмем Национальные. Мы правда сделаем это. Я так в этом уверен, что никто-никто меня теперь не переубедит. Я, может, не лучший капитан для нашей команды, зато команда у нас лучшая, смекаешь? И Бокуто переводит снова взгляд на него, и они встречаются глазами — близко, запредельно откровенно, — Кейджи едва не давится воздухом. Когда Бокуто смотрит так — это и страшно, и восхитительно. Его зрачки узкие, словно у хищника, готового броситься в бой, радужка пылает огнем, а острые черты лица в минуты серьезности делают его завораживающе неузнаваемым, взрослым даже. Капитан смотрит так, а Кейджи готов согласиться с чем угодно, какую бы чушь тот ни сказал. В их оглушительную победу правда хочется верить, если верит в нее Бокуто, так трепетно и самозабвенно, и только поэтому, наверное. Из-за Бокуто, черт возьми, из-за него, это в самом деле что-то значит и для Кейджи — никогда в прошлом ему не было так страшно проиграть и вылететь из игры, разочаровать тренера, подвести команду. Никогда еще он не ожидал предстоящих матчей с таким предвкушением напополам с паникой. Ведь это последний год Бокуто. Ведь это его команда, которую он ведет под своими раскидистыми знаменами, и это должна быть его победа. Кейджи не имеет никакого права подвести своего капитана. — Конечно, — говорит Кейджи мягко, приглушая голос, словно опасаясь быть подслушанным. В такие моменты невольно возникает желание создать иллюзию их нерушимой связи — только для двоих. Так сентиментально, что тошнит. Так безнадежно и нелепо, как и вся его размозженная по стене влюбленность, Кейджи бы себе ни за что не позавидовал. — Я знаю, что будет тяжко, — продолжает Бокуто, удостоверившись, что не разговаривает с пустотой и его правда слушают. — Ребята из Карасуно охренительные, да и Куроо, чтоб его, со своими кошаками! — последнее слово капитан едва не выплевывает сквозь зубы, но Кейджи ловит взглядом задорную улыбку — конечно, Бокуто любит их всех, любит своих товарищей из других команд и каждого уважает, как и полагается будущему профи. — Ну и вообще, столько еще крутых ребят! — Вы хороший капитан, Бокуто-сан, не наговаривайте зря. Бокуто, заслышав похвалу, тут же приосанивается и ведет горделиво подбородком вверх. — Да-а-а? — Вы и так это знаете, нечего напрашиваться на комплименты, — отвечает Кейджи чуть ворчливо, отворачивается, будто бы демонстрируя недовольство, но на деле только прячет слабую усмешку. В руках он вертит уже закрытую бутылку. — Команда ценит вас. И тренер не одобрил бы вашу кандидатуру, не будь вы правда достойны, а еще… — Акааши! — восхищенно раздается над самым ухом — очевидно, Бокуто тянется, чтобы стиснуть его в крепких объятьях, но Кейджи, действуя на рефлексах, ловко уходит от прикосновения. Поднимается на ноги. — А еще, если бы вы не подбивали первогодок на ваши сомнительные выходки и не занимали бы у Широфуку-сан деньги, забывая при этом отдать предыдущий долг, цены бы вам не было. А теперь давайте за уборку, я рассчитываю еще попасть домой и выспаться перед утренней тренировкой. Кейджи смеряет капитана коротким взглядом сверху вниз — строгое выражение в таких случаях приходится натягивать на лицо едва ли не силой, ведь рядом с Бокуто, особенно когда они одни, неосознанно хочется быть безответственным и таким же дурным. Но смотреть на Бокуто хотя бы иногда сверху вниз даже несколько приятно. Бокуто показательно выпячивает губу — демонстрирует обиду, но покорно встает и идет собирать мячи. Закончив с уборкой, они разбредаются по душевым кабинам, за окнами уже начинает смеркаться. С другого конца помещения Кейджи слышит даже сквозь всплески воды, как Бокуто что-то напевает — дурацкая привычка, которая его совершенно не смущает, но смущает почему-то Кейджи. Не впервой им оставаться дополнительно и мыться без других ребят, но Кейджи все еще не может воспринимать это спокойно — ничего такого, они даже не видят друг друга через дверцы душевых, да и в раздевалке не раз доводилось лицезреть чужие голые задницы. И все же почему-то он замирает на вдохе, и сбивается строй мыслей. Кейджи раздражает, что он не может перестать реагировать на Бокуто по-особенному, хотя знакомы они второй год. Раздражает, что не может не думать об этом, как бы ни запрещал и не открещивался. Подставляется под горячие струи и невольно вслушивается в хриплое, чуть фальшивое пение, что, мешаясь с шумом воды, бродит эхом по помещению и задевает кожу фантомными коготками. Что-то попсовое, ритмичное. Явно, какой-то опенинг из аниме, от которых Бокуто просто тащится, и, конечно, у них с Куроо есть общий плейлист, который они слушают даже слишком часто и трепетно дополняют. Методично отбиваются от кафеля мелкие капли, шампунь так же пенится в волосах и мажет по шее. Сердце бьется в груди, подстраиваясь словно бы под сбитый ритм песни из другого угла, а минуты с днями методично утекают с водой в слив. С пеной, с грязью и потом. Раз за разом. Вот так. Это не страшно — смотреть в будущее, ожидать перемен, готовиться к неумолимому расставанию, что непременно разобьет сердце. Бокуто вот, смелый и сильный, будто бы вообще ничего не боится, разве что, фильмов ужасов и больших жуков. И Кейджи припоминает, как летом в тренировочном лагере Бокуто на пару с Куроо удирал от Тсукишимы, на руках которого сидел вполне себе безобидный, но внушительных размеров жук-носорог. Тогда-то Тсукишима отыгрался за все дни мучения, за всех «четырехглазых» и «очкариков». Бокуто пытался, конечно, спрятаться за Кейджи, но тот не стал вмешиваться в предстоящую экзекуцию, за что Тсукишима был безмерно признателен и улыбнулся словно бы совсем невинно, растягивая без доли уважения «Бо-о-окуто-са-а-а-ан». А Кейджи не слышал прежде, чтобы Куроо так истошно вопил и просил кого-нибудь о помощи — перепугались даже тренера от поднятого шума. Зато эти двое весь оставшийся вечер были шелковые и даже не решились чудить после отбоя, Тсукишиму похвалили. Да, думает Кейджи чуть с надломом, хороший был летний лагерь. И все остальное с этими ребятами было хорошим, пускай и сумбурным, непоправимо хулиганистым. А в следующем году вот — не будет, Кейджи и представлять не хочет, как это будет потом — без Бокуто и других третьегодок. Наверное, и по Куроо он будет слегка скучать, хотя признавать это тяжело и странно. Правда, Куроо из Токио сваливать никуда не собирался, он уже выбрал себе университет не шибко далеко от дома, а накануне, и вовсе слезно обещал и ему, и Кенме, и другим ребятам, что не бросит, не забудет никого из своих дражайших друзей, даже когда станет непристойно богатым и сможет взирать на них с высоты своего успеха (за этими словами последовал вполне справедливый кулак под ребра от Яку). Кейджи тогда только отмахнулся, скривившись в показательном отвращении, сказал подчеркнуто вежливо, что обойдется без подобной чести, но на деле ему было все-таки приятно знать, что по каким-то причинам — и Кейджи этих причин до сих пор не находит — многие считают его своим другом. Но вот Бокуто, кажется, еще не определился до конца с университетом, поэтому Кейджи не знал, останется ли он в Токио или поедет еще куда, но даже так говорил о будущем капитан достаточно твердо и каждый раз швырялся такими фразами, словно не сомневается вообще, что все они останутся такими же друзьями и после выпуска, будут так же тесно общаться и ни про кого не забудут. Словно бы Бокуто был уверен, что он и про Кейджи не забудет никогда. Для Кейджи оставлять прошлое в прошлом вполне логично и правильно, хотя он и не знает, хотел бы в самом деле, чтобы Бокуто ушел без него вперед, превратившись лишь в отголосок его юношеских лет, и чтобы сам Кейджи утратил свою значимость для капитана в потоке новых лиц и событий. Возможно, так было бы лучше — он убежден, стоит Бокуто полностью пропасть из поля зрения, все скоро пройдет и он сможет отпустить чувства куда раньше, чем в том случае, если Бокуто продолжит маячить неизменно рядом и напоминать о себе всеми возможными способами. Заставлять себя разлюбить Бокуто, пока он рядом и продолжает быть таким, это все равно что пилить ногу ржавым ножом без анестезии, должны ведь быть методы куда человечнее. Об этом обо всем думать неохота тоже. Волосы приходится подсушить феном — к счастью, тот всегда доступен для общего пользования у них в раздевалке, — поскольку декабрьская погода уже не позволяет расхаживать с влажными волосами по улице, а ждать, пока высохнут сами, нет никаких сил. Они выходят из спортзала, останавливаясь, чтобы запереть двери. Кейджи терпеливо ждет, пока Бокуто возится с ключами, и рассматривает пустые темные окна в школьном корпусе. Им по пути, поэтому они обычно идут домой вместе, и это еще одно удачливое совпадение из череды других, что позволяют им проводить наедине куда больше времени. Тихо, холодно. Опасливый полумесяц временами только выглядывает из-за серых облаков, и небо все испещренное ими, почти укрытое простыней, что не видно даже небольшой крохи тех звезд, которые можно лицезреть обычно больших городах, вроде Токио. — Да, — выдыхает удовлетворенно Бокуто, поравнявшись с ним, — круто, что ты соглашаешься со мной тренироваться, когда остальные сбегают. Нет, серьезно, спасибо! Кейджи прячет ладони в карманы куртки и вскидывает бровь. — Чего это вас пробрало на благодарности? — Да не знаю даже, — говорит напрямую он, пожимая плечами, сам на мгновение поднимает взгляд к небу, а Кейджи смотрит на него и не может заставить себя отвернуться. — Просто настроение такое, наверное. И Бокуто улыбается, поправляя ремешок рюкзака, и первым делает шаг по выученной тропинке, что ведет к школьным воротам. — Ой, это же послезавтра у сестры день рождения! — тут же замедляется он в озарении. — Нужно еще подарок придумать! — Это у какой из? — У Каны, средней, помнишь ее? Кейджи сдержано кивает, хотя сам никогда не может с полным равнодушием вспоминать семью Бокуто — все они до удивительного чудные, отзывчивые и хаотичные (именно в такой семье и мог бы вырасти настолько неповторимый Котаро, правда ведь?), а если они собираются вместе на праздники и к ним еще приезжают родственники из других городов, происходящее рано или поздно выливается во что-то абсолютно безумное, но интересное — Кейджи знает, Кейджи был приглашен вместе с Куроо на прошлый Новый год к Бокуто (случился пожар, в котором никто не пострадал, но который теперь Куроо и Бокуто вспоминают с ностальгическим гоготом), где успел перезнакомиться не только с родителями и сестрами, но и с озорным дедулей, что не отлипал от своей расписной гармошки, и двумя словоохотливыми тетками по линии матери. Мать Бокуто, пожалуй, передала ему самые яркие свои черты (и в плане внешности, и по характеру), а от отца, единственного более-менее спокойного человека во всем этом балагане, он взял не так много, как кажется самому Кейджи, но при этом в семье отец был неоспоримым авторитетом, чье слово всегда было последним и крайне весомым. Правда, положением своим он пользовался редко и не любил пресекать всякие замысли жены или детей — скорее, с полной обреченностью и смирением поддавался им. Сестры Бокуто обе экспрессивные, точно рок звезды, и острые на язык — палец в рот не клади, не то оттяпают по локоть. Но Канаэ, средняя в семье, почему-то с первой встречи слишком хорошо относится к Кейджи, взяла его номер телефона еще летом, чтобы иногда звонить и писать, и временами ворует его у собственного брата для милых разговоров, стоит Кейджи прийти в гости. — Конечно, помню, — говорит Кейджи, — я обязательно поздравлю ее тоже, спасибо, что предупредили. Бокуто улыбается ярко и завораживающе — кажется, будто даже вечерний мрак рассеивается в страхе перед его неудержимыми эмоциями.[......]
С Бокуто постоянно что-то происходит — хорошие события и плохие — он притягивает приключения одним своим существованием и вовсе по этому поводу не тяготится, иначе бы ему попросту стало скучно, а когда на него нападает скука, следом приходит хандра и бессилие, из чего вытекает еще больше неприятностей. И в этом же заключается следующая из проблем: Кейджи еще с младшей школы довольно часто называют скучным и угрюмым ребенком, и теперь Кейджи, оставшись все таким же, задается вопросом: как Бокуто все еще не наскучило рядом с ним, как не надоело такому взрывному и неповторимому человеку таскаться за кем-то, вроде Кейджи, тратить на него свое время и драгоценные эмоции. Бокуто — противоположность слова скука, и людям, что общаются с ним достаточно тесно, приходится мириться с тем, что в самый обычный день можно попасть в странную или даже немыслимую историю — с его подачи. Особенно, если общаешься одновременно и с Бокуто, и с Куроо. К Бокуто, пожалуй, нельзя применить слова «просто» и «спокойно». Бокуто — олицетворение движущей силы, вечно в прыжке перед атакой, вечно взбалмошный и суетный, словно стадо несобранных первоклашек. Шумный, временами наивный и с переменчивым настроением. С ним редко бывало просто и спокойно, это правда. И даже так. Даже так Кейджи не жалеет, что это именно он. В минуты самых нелепых затей, с детским блеском в глазах, со всеми своими капризными интонациями и громогласным смехом, Бокуто все равно остается несравненно пленительным. Кейджи сам не замечает момента, когда все мелкие детали в Бокуто перестают раздражать. Бокуто неизменно рядом — и чем только Кейджи ему тогда приглянулся, других первогодок, что ли, не было, — и это уже кажется чем-то привычным. Привычными становятся и кричащие интонации над ухом, случайные-неслучайные касания со всеми объятьями и крепкими похлопываниями по спине и плечам, от которых временами невольно хочется согнуться пополам и зашипеть; привычно вполне теперь собираться иногда компанией у кого-нибудь дома и играть в видеоигры или смотреть фильмы, пугать Бокуто после ужастиков, точно зная, что в этот период даже маленький шорох способен довести его до оглушительного визга, также привычным и приятным Кейджи считает возможность потом самостоятельно успокоить Бокуто, убеждая в том, что ничего им не угрожает вовсе и все обязательно будет хорошо. Да и в принципе, будто бы вся команда вверила настроение Бокуто в его руки, стоило им только подметить, что они неплохо ладят — отдали пульт от управления асом (не прилагая, правда, инструкции), чтобы, в случае чего, Кейджи мог приободрить или, напротив, осадить, если слишком зазнается. И все равно, пусть первое время это и было странно, теперь тоже становится привычным, как и занятия английским по пятницам после школы — у Бокуто с ним очевидные проблемы, а Кейджи однажды добросовестно вызвался (сам, прости, господи) помочь — Широфуку и Коноха, как узнали, только скорбно мотали головами и прятали неясные усмешки. Привычными теперь можно назвать их совместные обеды в школе, когда Бокуто с щенячьими глазами ворует у него еду (даже ругаться на него за это не тянет), зато в отместку покупает холодный чай или сок; дурашливые тренировочные лагеря, где, как правило, всегда случается что-то такое (по вине, конечно же, бро-дуэта), из-за чего тренера еще долго сокрушаются, а самого Кейджи подмывает не то закатить глаза и шептать ругательства, не то бездумно хихикать, поддавшись ребяческому настроению. Бокуто идеально вписывается в жизнь Кейджи. Вот так удачно и без каких-либо предупреждений. Оказывается в некотором роде той самой недостающей деталью, что делает картину такой, какой та и должна быть, и когда все оказывается на своих местах, самому Кейджи внезапно тоже становится чуточку легче — сходиться со сверстниками, выкладываться в волейболе, думать о будущем и ставить себе цели, четко видеть и принимать собственные недостатки и достоинства (не легче только быть равнодушным рядом с Бокуто, сколько бы времени ни прошло). Школьные будни Кейджи благодаря одному ему (хотя другие ребята из команды тоже ему дороги) перестают казаться монотонно скучными. Рядом с Бокуто Кейджи проще принимать себя таким, какой он есть, пусть сам Бокуто не имеет ни малейшего представления об этом. А понял и, тем более, принял, Кейджи себя далеко не сразу. Хотя ему доводилось влюбляться в парня до этого, прежние симпатии Кейджи переносил с трудом и большую часть времени старался отрицать. О том, что Бокуто может нравится ему чуть иначе, чем друг и хороший игрок, он конечно задумывался ещё в первые дни старшей школы, но прежде только отмахивался. Он оправдывался, но справлялся. Правда. Даже признавая все заслуги, талант и усердие Бокуто, даже замечая временами, что сердце чуть сильнее бьётся, когда объятья Бокуто становились крепче и дольше обычного, Кейджи справлялся до тех пор, пока не подслушал ненарочно разговор одноклассниц. — Этот Бокуто из волейбольного, видели? — Ага, второгодка, а уже ас. — Слышала, он с первого года был в стартовом составе. — Такой крутой! — Вот такие парни в моем вкусе. Надеюсь, у него нет девушки. Кейджи, забыв о том, что собирался куда-то идти, застыл тогда на месте, да так и остался сидеть за партой, глядя замыленным взглядом куда-то в окно до конца перемены, сидел изваянием и больше не слушал ничьих разговоров. Обычные девчачьи сплетни, ничего такого ведь, а все равно в этот момент его болезненно зацепило, но он не смог до конца понять, не смог объяснить. Что-то в нем перещелкнуло и пошло словно бы в обратную сторону. И в чем дело, он понял только ночью, когда сон не шел второй час, до него внезапно дошло, что именно было не так. Банальная, отвратительная, постыдная ревность. Вот и все. Просто ревность, которую он испытал, заслышав, как девушки обсуждают Бокуто. Но это нормально, на Бокуто часто западали другие, Бокуто был достаточно популярен, и об этом знали все. Он в самом деле крут, как и сказала Киара-чан, но Кейджи онемел от прозрения: он ведь не хочет — вот так капризно и порывисто, — чтобы кто-то вообще имел право смотреть и видеть Бокуто таким, каким видит его Кейджи, он злится от того, что другие позволяют себе называть Бокуто красивым, пусть и заслужено. Ведь Кейджи тоже думал так, для него ведь Бокуто был красивым тоже — чересчур, — удивительным, притягательным, и эти мысли так легко забрались в его голову и вальяжно в ней расположились, словно бы им было выслано особое приглашение, хотя Кейджи точно подобного не заказывал и той ночью малодушно ужаснулся своим догадкам. Выбрал обо всем забыть. Запретил себе об этом думать впредь. И споткнулся о собственный запрет на следующий же день, когда наблюдал украдкой из другого конца зала, как Бокуто за разминкой успевал пререкаться с капитаном и шутить с Широфуку. Не думай о белом медведе. Попробуй. Когда он маячит буквально перед тобой. Это был их первый год знакомства, январь, тогда они только-только проиграли Национальные, довольствуясь ироничным четвертым местом — как и заветный номер на футболке Бокуто. Команда не была разбита в щепки, но каждый из них ощущал горький привкус на языке, и это только подмывало работать больше и стараться прыгнуть выше головы, чтобы в следующем году показать только лучшие результаты — и капитаном станет Бокуто. И в планы Кейджи совсем не входила безответная тяга к сокоманднику. Тем более — к близкому другу. С этим он долго и занудно боролся, но в редких случаях все же уступал чувствам, за что потом всякий раз себя стыдил и обещал больше не поддаваться. А изо дня в день быть беспристрастным оказывалось все сложнее, и спустя долгих два месяца пришлось окончательно сложить оружие и принять поражение — признаться перед самим собой, что он влюблен. И это раздражало первое время нещадно, делало его уязвимым и впечатлительным. Чувство влюбленности никогда не сопровождалось у Кейджи вязким счастьем и безрассудными мечтаниями, скорее он в себе только больше разочаровывался — опять поддаешься глупым чувствам, идиот, когда на плечах голова есть? Фу. Кейджи пережил это на первом году, но все-таки спустя время принял — хорошо, пускай. И на первом же году запретил себе даже крохотную надежду на какую-либо взаимность. Кейджи видел Бокуто, тот улыбался, словно любил в равной степени весь необъятный мир, шел к победам, разрушая каждые преграды, вдохновлял и товарищей, и соперников своим запалом, казался недостижимым и волшебным. Кейджи думал о том, что влюбиться в такого, как он, его самая большая ошибка в истории, потому что влюбляться в таких — это как надеяться, что очаровавшая звезда вдруг подмигнет именно тебе прямо с неба, а затем мягко опустится в руку, не сжигая и не размазывая в ошметки все, что находится рядом. Ни одна звезда во всей необъятной вселенной не выбрала бы его, уверен Кейджи. Он бы себя ни за что не выбрал. Но это ничего. Все правильно. Ему не нравятся никакие девушки, и не быть ему тем самым правильным и лучшим сыном, о котором мечтает каждый родитель, остается только молчать о своем несчастном влечении, чтобы ничего не испортить. Время идет, Кейджи держится. А затем — затем Коноха решает говорить о девушках и шоколаде в раздевалке, и с этого момента все как-то медленно начинает идти под откос. — Валентинов же день на носу! — мечтательно щебечет он, обтряхивая высушенные волосы. Вашио косится в его сторону и резонно уточняет: — У кого на носу? Через два месяца? — Ты и не заметишь, как они пролетят! Кейджи опускает голову ниже, изображая усиленный интерес к своим белоснежным носкам. В раздевалке остается только основной состав, Бокуто как раз выходит из душа и теперь роется в шкафчике, пытаясь во всем этом бардаке отыскать свою расческу. Кейджи даже не удивляется тому, что четко вполне знает, что именно он ищет, хотя вслух тот никому не сообщает. Кейджи берет оставленную ранее на лавочке расческу и протягивает капитану, сказав едва слышно: — Бокуто-сан. Тот оборачивается к нему и смотрит затем на протянутую руку едва не с благоговением — вечно он такой эмоциональный, что пугает. — О, спасибо, Акааши! Я как раз ее искал! Бокуто жужжит феном, и все замолкают, так как неохота перекрикивать шум — охота только домой и спать три дня кряду. Кейджи неторопливо натягивает школьную форму и старается ни на чем не зацикливаться. — Мы будем в этом году снова устраивать соревнование, у кого больше валентинок? — спрашивает лениво Коми, развалившись на противоположной лавочке, когда фен смолкает. Он, тоже уже переодевшись, потирает глаза и не сдерживает длинного зевка. Тренер с недавних пор их совсем не жалеет, но и это вполне объяснимо — турнир меньше, чем через две недели. Сарукуй, двигая ногу Коми, присаживается с краю, чтобы завязать шнурки. Он усмехается куда-то в потолок и говорит ехидно: — Это скорее будет не соревнование, а унизительное для нас торжество в честь самолюбия Бокуто. Коми прикрывает веки и фыркает: — Бля, не вспоминай эт… — Ага, я ведь получил больше всех шоколада! — торжественно напоминает Бокуто, прыгая в одной штанине школьных брюк. Он растягивает губы в своей привычной улыбке, но Кейджи, поглядывая на него искоса, все равно отпечатывает в памяти каждый миг. — Я охренительно крут и нравлюсь девчонкам! Куда вам тягаться? И хохочет, пародируя киношных злодеев, дешево так пародирует, конечно, но все привыкли. То, что Бокуто нравится многим, не секрет ни для кого, в принципе. То, что Бокуто нравится еще и самому Кейджи, к счастью, все еще тайна, о которой не стоит вообще распространяться. Которую следует молча пронести в себе и ничего не портить. В прошлом году на День Валентина Кейджи едва удерживал бурлящий гнев, когда Бокуто, обложенный шоколадом, конфетами и сладко пахнущими конвертами, распалялся на тему того, какой он же он все-таки великолепный. Самодовольство Бокуто раздражало не только его, но если Коноха и Коми руководствовались обычной завистью, то Кейджи приходилось топить в себе ревностные порывы от невозможности даже признаться в своих чувствах наравне со всеми этими смелыми девчонками. Бокуто как будто бы и дела не было до любовных писем, возможно, он и прочитал их позже, уже дома, чтобы потешить еще раз эгоцентризм, но, в первую очередь, он был рад сладостям, которые ему так трепетно дарили милые девушки, их Бокуто начинал всегда поедать сразу и подворовывал иногда даже из аккуратной стопки угощений, которые подарили Кейджи. — Ты зазнавшаяся задница, вот что, — ворчит Коноха. Он с размаху швыряет в капитана влажным полотенцем, а когда тот ловко отпрыгивает, морщится с видом, будто его пробивает мигрень, и следующим Коноха запускает свою спортивную куртку, та, к его собственному удовлетворению, приземляется аккурат на лицо капитана, должно быть неприятно задевая застежкой кожу. — Не пойму, эти девчонки, которые на тебя ведутся, слепые все, что ли! Ты ведь полный кретин! Ну да ладно. В этом году все равно все будет по-другому. — Ну да-а-а! — Бокуто издает смешок — не привычно веселый и взбалмошный, а наигранно высокомерный, какой от него можно услышать крайне редко. Он стягивает с лица куртку, бросая ее обратно хозяину, и азартно скалится. — Значит, ты всё-таки хочешь пари? — Да ты небось сам себе эти шоколадки и подсовываешь. — Просто не можешь признать, что я популярнее тебя. Заканчивая застегивать пиджак, Кейджи наблюдает за ними двумя и так радуется внезапно тому, что они все пока еще здесь есть и что у них остались хоть крупицы времени до выпуска. Конечно, остальные в команде тоже отличные ребята, но так уж выходит (не иначе как с подачи Бокуто), что именно с нынешними третьегодками Кейджи общается теснее всего, и от одной мысли, что уже вскоре им придется всем покинуть команду, дыхание спирает. Кейджи усмехается криво отражению в зеркале, и это не остается незамеченным. — Эй, что здесь смешного, Акааши? — прилетает возмущенное в спину от Конохи. — Здесь важные дела решаются, знаешь ли, нам не до смеха. Кейджи косит взгляд на него, не оборачиваясь, и через отражение прекрасно видит, что Коноха поднимает свой кроссовок, готовый швырнуть в капитана. — Я просто подумал, — пожимает плечами Кейджи, — что будет забавно, если вы все-таки поспорите друг с другом, а в итоге вас обойдет кто-нибудь из наших первогодок. — Ну или ты, Акааши, да? — с усмешкой встревает Сарукуй. — Ты ведь в прошлом году тоже, кажется, не был обделён вниманием. Что скажешь? — Хотите, чтобы я участвовал в вашей глупой игре? Бокуто, подкравшись втихую, вдруг нависает слева, спрашивая обманчиво мягко: — А почему нет? Боишься? Кейджи едва успевает взять себя в руки, чтобы остаться внешне достаточно равнодушным и не отскочить от него в неясной смеси чувств. Нельзя выдавать себя никак. Бокуто рядом, слишком, но это не должно волновать. — Нет, — отвечает он, дергая мимолетно уголок губ в подобии улыбки, пытается сделать свой тон подчеркнуто снисходительным. Он оборачивается к сокомандникам, чтобы пройти к своей сумке, и добавляет намеренно небрежно: — Но не хотелось бы оставлять вас всех без шансов на победу. Сарукуй заливается хохотом, улегшись на дремлющего Коми. Онага и Вашио тоже не иначе как веселятся, наблюдая за перепалкой, но не выражают это так открыто. — Ну и гаденыш же ты, — с цыканьем подмечает Коноха словно бы даже в одобрении. — И как только люди могут думать, что ты добренький и порядочный пай-мальчик? Кейджи невинно ведет подбородком в сторону. — Сам не знаю. — Но это значит «да»? — уточняет восторженно Бокуто. — Ты тоже в деле? — А на что вы спорите? — В прошлом году проигравшие должны были отдать половину своего шоколада победителю, — поясняет Коноха и выпячивает раздосадованно губу. — Но это все-таки немного несправедливо, думаю, в том числе, и по отношению к девушкам, что этот шоколад дарят. — А спорить на них тебе нормально? — уточняет Вашио со своего угла. Коноха изображает еще более страдальческое лицо и с неохотой напоминает: — Ты в прошлом году, умник, тоже участвовал, надеюсь не забыл еще свои холостяцкие времена? Так что помалкивай. Вот. Возвращаясь к теме, спорить на шоколад не очень, так что можно не ходить далеко и спорить на желание, банальщина, конечно, но все равно интересно. Акааши? — Заманчиво. Значит, участвуем мы втроем? — Я тоже! — вдруг вскакивает Коми, едва не опрокидывая Сарукуя на пол. Он тянет руку, как если бы собирался отвечать на уроке, а взгляд, хотя и все еще слегка затуманен, кажется решительным. — Конечно, я тоже буду. Я же вас всех сделаю. — Ну вот, четверо, — деловито заключает Коноха. — А так как это соревнование только для гордых одиночек, вам троим я не предлагаю. Онага и Вашио только хмыкают. Сарукуй смеется и разводит добродушно руками, поднимается с лавочки, чтобы собираться домой. Коми закрывается от очередного зевка, следом недовольно трет опять слезящиеся от усталости глаза, натягивает нехотя куртку. — До сих пор поверить не могу, — бормочет он, поглядывая на друзей, — что вы у нас единственные в команде, у кого есть девушки. — Ничего, Мими, однажды и тебе повезет, дорогой, — Коноха подкрадывается сзади и треплет либеро по волосам, пока тот не успел еще натянуть шапку, и голос его такой ехидный, что уловить истинное настроение не составляет труда. Он улыбается широко и тягуче, уклоняясь от пинка со стороны Коми. — Пошел нахрен! — гаркает тот на него и пускается следом из раздевалки, чудом не забывая прихватить свою сумку. — И прозвище это дерьмовое в жопу обратно себе засунь! — Коми-сан, конечно, когда уставший, очень опасен, — решается заговорить внезапно Онага в этой непродолжительной тишине, и это первое, что он произносит с тех пор, как они собрались в раздевалке. Кейджи думает, бедный парень, а ведь он достаточно нормальный, даже слишком нормальный для их компании, но почему-то добровольно с ними водится. Хороший ведь он. Третьегодки откровенно его испортят. — Коми очень маленький, а, как говорит Куроо, в маленьких людях, собирается большая концентрация агрессии, чтобы компенсировать рост, — поясняет с самым умным видом Бокуто, словно Куроо когда-то вообще можно было принимать за надежный источник. — И Яку это подтверждает на своем примере. — Яку-сан бы вам за такие слова горло перегрыз, — с наигранной укоризной подмечает Кейджи. Бокуто оборачивается к нему, и взгляд его сияет. — Вот! Что еще раз доказывает эту теорию, Акааши! Он же прямо цепной пес Некомы! — Цепной кот тогда хотя бы. — А что насчет либеро Карасуно? — напоминает задумчиво Сарукуй. — Он выглядит достаточно дружелюбным. — Они же в Карасуно все отбитые там, — делает страшные глаза Бокуто, на что Кейджи насмешливо вставляет: — Кто бы уж говорил об отбитости, Бокуто-сан. Но Вашио уже подхватывает слова капитана со знанием дела: — Вы вообще видели их либеро, когда кто-то из парней подходит к их менеджеру? — Кстати, да, — говорит Онага, — я слышал, как он рычал, стоило Шимидзу-сан передать мне бутылку с водой. — А я о чем, Куроо дело говорит! Ребята ржут, перебирая всех низких ребят из других команд, каких только могут, стопорятся внезапно на Хинате, за которым никто из них не может припомнить ни одного агрессивного или хотя бы грубого поступка (их перебранки с Кагеямой не считаются), а Бокуто, пытаясь защитить честь кохая, яростно убеждает всех, что Шое — самое что ни на есть исключение из правил, потому что он такой хороший и замечательный, вы вообще видели его? Кейджи к этому мальчишке даже не ревнует по какой-то причине — он ведь Хинату видел и мнение капитана на его счет полностью разделяет — если Кейджи и встречал кого-то более удивительного и заразительно солнечного, чем десятый из Карасуно, так это сам Бокуто. Под дружный гул они покидают спортзал. На улице Коми и Коноха уже держат друг друга в захвате и лохматят изо всех сил волосы один другому, сорвав шапки и одновременно пытаясь припомнить все самые позорные случаи из их школьной жизни, начиная с первого года в старшей. Слушая это, в самом деле перестаешь воспринимать их, как своих семпаев — временами оба могут быть хуже Бокуто с Куроо. Вашио скалой вырастает рядом с ними и нависает чуть угрожающе. Говорит: — Нечего вам спорить. — Коми отлипает от Конохи поднимает голову, чтобы разглядеть друга. Вашио говорит: — Вы оба достаточно накосячили за все время, так что зачем меряться, если оба одинаково неудачники. — Э-э-эй! — вопит Коноха и демонстрирует опасный прищур. — Ты, кажется, хочешь, чтобы мы и твои все кошмарные эпизоды припомнили? — Да-да! — воодушевленно вторит ему Коми. Онага ипуганно косится в сторону Кейджи. — Если Коми-сан и Коноха-сан объединяются против кого-то, это явно не к добру, — говорит он, и в голосе его теплится надежда, что сейчас Кейджи пойдет и всех угомонит. Все разрулит, конечно. Как будто ему больше других нужно в самом деле, как будто он главная нянька команды. Но он пересекается взглядом с Сарукуем — тот качает головой с театрально скорбным видом (прячет, засранец, предвкушающую усмешку), как будто уже похоронил Вашио в своем воображении и пустил по этому случаю слезу. Кейджи едва не скрипит зубами — правда цирк, надо же было ему попасть именно в Фукуродани. За спиной Бокуто запирает дверь, заинтересованно не вмешивается (какая редкость), и у Кейджи попросту не хватит терпения еще хотя бы пять минут слушать эти пререкания на пустом месте. Он встает между начавшими новый спор парнями — все трое тут же замолкают. Бокуто перестает звенеть ключами. — Вы уже затеяли это глупое пари, так что заткнитесь. Вот тогда выясните, кто там что, сейчас это детский лепет, на который смешно и одновременно стыдно смотреть, так что прекращайте и не позорьте лишний раз нашу команду. Вашио охает с видом гордого сына, чей отец на его глазах спас город от вторжения инопланетян. Он поправляет сумку на плече, кивает с благодарностью и отходит в сторону, начинает вместе с Сарукуем медленно продвигаться в сторону ворот — сбегают, чтоб их. — Ой, Акааши, опять жути наводишь, — понуро говорит Коноха. — Вот-вот. А нам даже припоминать нечего про тебя такого плохого, чтобы на место вернуть, — хмурится так же усиленно Коми. — Ну так, — через плечо бросает Сарукуй и выставляет указательный палец вперед с важным видом. Что именно это должно значить, Кейджи толком не знает, но решает оставить без внимания. — Да, знаешь, наш Акааши правильный, умный, классный и вообще молодец, — продолжает сокрушенно Коноха, но в голосе не ощущается злоба, только разве что легкая насмешка. — И всех нас терпит. Бокуто терпит, ты прикинь! Акааши — глыба терпения! — Скала, — угукает Коми. — Мощная и надежная такая, ага. Сзади вдруг налетает Бокуто — неожиданно, как прибрежная холодная волна, обхватывает рукой Кейджи за шею и притягивает к себе. После душа от него пахнет сладким гелем для душа — он уже несколько лет у капитана один и тот же, но Кейджи все еще без понятия, чем именно это должно пахнуть, знает только, что ему безумно нравится и он узнает его теперь из тысячи. Запах Бокуто мешается с морозом. Он улыбается, чуть придушив Кейджи в своих объятьях. И гремит над ухом радостно и будто бы гордо: — Ну конечно! Акааши лучший! Не даром же вице-капитан! И мозолистая ладонь треплет разгоряченно по волосам — шапка Кейджи остается в сумке, и голова никак не прикрыта. У него в этот момент опасно ухает сердце и кончики пальцев колет от желания ответить на каждое-каждое прикосновение, дать понять, что ему не все равно, что он правда его ценит. Но все, что Кейджи может себе позволить, так это безвольно стоять, пока Бокуто не натискается вдоволь. — А ты-то чего примазываешься, дурень, это уж точно не твоя заслуга, — со смехом обрывает Коми и зачем-то пытается отцепить капитана от Кейджи, а сам Кейджи зверски хочет попросить не трогать его и оставить в этих самых лучших в мире руках. Разумеется, он молчит. — Ты же только плохо влияешь на нашего Акааши, вот испортишь его окончательно, что мы все будем делать, а? — Не правда! — надувается, словно маленький ребенок, Бокуто, отходит на несколько шагов вместе с Кейджи, чтобы не дать их разлучить, хватку все же слегка ослабляет и свободной рукой отбивается от Коми. — Ака-а-аши, — тянет он со своей излюбленной интонацией, — скажи ему! — Вы меня задушите, — сдавлено произносит все-таки Кейджи, мягко высвобождаясь из рук капитана. Он бы провел в них ближайшее всегда, но чтобы не привыкать к хорошему, старается не позволять Бокуто слишком долго находиться в такой близости. Коноха и Коми, глядя на них, одновременно гогочут, довольные тем, как Бокуто обиженно хохлится. Кейджи и жаль, конечно, что нельзя все сказать Бокуто напрямую, позволить себе быть искренним до самой крохотной капли и без оглядки, но все же рациональное мышление подсказывает, что не надо, нецелесообразно. Не следует все портить. — Вы там чего копаетесь?! — окликает их голос в стороне. Они дружно оборачиваются — Онага, Сарукуй и Вашио почти доходят до поворота и ждут только их славный квартет. — О! Кто первый!.. — восклицает Бокуто и, не договорив, тут же срывается с места. За ним бежит только Коми — ловкий и быстрый, почти обгоняет, совсем и не скажешь, что десятью минутами ранее засыпал на жесткой лавке и едва не валился на пол от усталости. Они вдвоем скачут до поворота, переругиваясь и смеясь, а прибегают все равно одновременно и продолжают теперь там выяснять отношения. Коноха с Кейджи только переглядываются мимолетно и решают идти обычным шагом — они же не идиоты. — Ты слишком уж добр к нему, — решает заговорить Акинори. Любит подобные темы затрагивать. Кейджи ведет плечом, но не отвечает. По правде, он, напротив, считает, что иногда бывает чересчур с Бокуто строг, так сильно он надеется скрыть свои нежные чувства, что временами с мнимым равнодушием перегибает. Хорошо только, что Бокуто добрая душа, он чуткий и на самом деле не такой обидчивый, каким часто может показаться, и он крайне редко оскорбляется на Кейджи исренне. Кейджи параноит, что, если будет все время добрым с капитаном, то выдаст себя вместе со всем запретным и треснутым, что в нем копошится. Но и быть непричастным ему иногда почти физически тяжко. — Но вообще, я, конечно, до сих пор поражаюсь, как ты его терпишь, — прыскает Коноха. — Нет, типа, Бокуто классный, да, ты только ему не говори. — Не буду. — Мы все привыкли ко всем его заскокам, третий год ведь уже плечом к плечу. Да и здорово, что он такой, конечно, а то и все остальное было бы не так. Но вот ты вообще не похож на человека, который будет дружить с кем-то, вроде него. — В этом нет ничего такого, Бокуто-сан звезда, и моя задача — вести его к победе. Коноха озадаченно усмехается. — Ох, опять эти твои странные речи. Вы двое, часом, не встречаетесь? Кейджи даже гордится тем, что никак совершенно себя не разоблачает — ни жестом, ни взглядом, ни голосом. Шаг не сбавляет, не дергает ремешки рюкзака, за которые так и подмывает ухватиться. Вдалеке слышны вопли сокомандников — кажется, теперь они договариваются на поход в кино следующей субботой. Кейджи только приподнимает бровь в легком недоумении, спрашивает, вытягивая шапку: — С чего бы мы должны? — Ну не знаю, — разводит руками Коноха, заведомо рассчитывающий на другую реакцию. — Вы так много времени вместе. И на всякие дополнительные остаетесь там, еще и ваши занятия английским. Ну, сам понимаешь, короче, я подумал, что вы могли бы тайком начать встречаться, и я, знаешь ли, был бы глубоко ранен, если бы вы, мои дорогие друзья, мне об этом не сказали. На них выскакивает Бокуто, преграждая дорогу, смотрит пытливо. — Кто с кем здесь встречается? Коноха растерянно косится на Кейджи, но не решается говорить, будто бы дает ему право самому выбрать, что делать. Кейджи невозмутимо лжет: — Коноха-сан просто делился своим опытом в отношениях, ничего такого. — Кха, Коноха-то! — хрюкает Бокуто неприлично громко. — Нашел кого… погоди, а зачем, ты что, встречаться с кем-то собираешься, Акааши? Тебе кто-то нравится, что ли? И Кейджи цыкает языком — срывается неожиданно для себя. Благо, что этот жест можно вполне списать на обычную раздраженность, поэтому не остается поводов переживать. Если бы он еще не стал выкручиваться, было бы вообще славно. Кейджи не уверен, но, возможно, у Конохи возникнут вопросы, например, для чего он вдруг решает сказать какую-то чушь вместо вполне безобидной правды. За одно только Кейджи ему признателен — Коноха сейчас помалкивает. Наблюдает за ними, но не лезет. Кейджи обходит Бокуто стороной и говорит: — Пока нет. Это так, на будущее. И, не дожидаясь друзей, идет вперед. До него доносится только рассеянное: — А-а-а, понял. Бокуто с Конохой догоняют его, и втроем уже они ровняются с остальными. Покидают школу полным составом, но расходятся в разные стороны — Коноха, Коми и Онага на станцию, Вашио на автобусную остановку, Сарукуй, живущий буквально в двух шагах от Фукуродани, сворачивает в переулке. А Бокуто неизменно идет рядом с Кейджи, болтает о волейболе и Куроо, с которым у них разошлись мнения касательно концовки одной манги. Кейджи слушает вполуха, отвечая временами и кивая, а сам ловит на себе несколько раз испытующий взгляд капитана, и его все подмывает спросить — все в порядке?[......]
За обедом Бокуто сообщает им, что у него появилась девушка. Ребята гогочут, подкалывая, как и положено хорошим друзьям, поднимают бурное обсуждение, но Кейджи равнодушно отмалчивается, будто и не слышит вовсе радостной новости. Это никого не удивляет — он всегда равнодушен к подобным темам, ему только на руку, что на него внимания в этот момент вообще не обращают. Кейджи не то чтобы удивляется, не то чтобы задет или подавлен. Бокуто с кем-то встречается, пускай. Это нормально. И не происходит впервые, так что можно бы привыкнуть и не обращать внимание совершенно. Только, как бы Кейджи ни сторонился, а все равно на девушек Бокуто почему-то невольно смотрит с презрением и опаской, хотя те, разумеется, и не заслуживают такого отношения к себе. За это стыдно, Кейджи надеется всякий раз, что сможет пересилить себя и спокойно смириться с тем, что Бокуто не для него, а для кого-то другого, и, хотя он не собирается его девушек ни в чем винить, ведь Бокуто свободен и может делать, что хочет, все равно что-то неизменно идет не так. За время, что они знакомы, Бокуто не в первый раз заводит отношения, но, как правило, те не длятся долго, а потому самому Кейджи не особо интересно, кто они и чем зацепили, но Кейджи не нравится время, когда Бокуто с кем-то встречается, потому что это волей-неволей мешает их дружбе. Иногда, правда, Кейджи так устает от своих невысказанных чувств, что начинает сам молиться всем волейбольным богам, чтобы Бокуто, наконец, нашел ту самую единственную и чтобы у них все сложилось хорошо и чтобы они не расстались через месяц. Если Бокуто вляпается в серьезные отношения, тогда, возможно, Кейджи все-таки перестанет терзаться сомнительными надеждами и сможет его окончательно отпустить. Но до сих пор в отношениях капитану не особо везет — хотя, скорее, он сам лажает по-глупому и в мелочах, из-за чего в итоге все рвется по швам. Насколько знает Кейджи, для Бокуто не проблема забыть о встрече или свидании, он не уделяет достаточно внимания своим избранницам, слишком много болтает о волейболе, и конечно же, в какой-то момент те не выдерживают. Бокуто вообще будто бы не особо понимает, как обращаться с девушками, хотя и популярен среди них. Обычно очередная его подружка предлагает расстаться через пару недель, иногда Бокуто сам их бросает спустя некоторое время, и Кейджи не припомнит хотя бы один случай, чтобы тот после расставания по кому-то из них убивался. Желание встречаться с кем-нибудь посещает Бокуто время от времени — резко и порывисто, как и все его сомнительные идеи, и Кейджи не знает точно, делает ли он это от скуки или правда влюбляется, а следом так быстро перегорает. Он не предлагает сам встречаться кому-либо, на памяти Кейджи, а только отвечает на признания других девушек, и когда он ни с того ни с сего соглашается, это скорее похоже на то, как если бы он играл в лотерею, чем руководствовался обычным влечением. Каждая его новая девушка абсолютно не похожа на предыдущую, так что и не ясно, по каким критериям вообще Бокуто выбирает, будто он сам толком не знает, что именно ему нравится. Коми и Коноха ехидно посмеиваются, расспрашивают обо всем, о чем можно, Сарукуй и Вашио их по мере сил осаждают, но тоже любопытствуют. А Кейджи молчит. Молчит так привычно в стороне, но даже против воли внимательно слушает Бокуто и делает мысленно пометки. Значит, второгодка на этот раз. Уэно Карацуми из художественного клуба, Кейджи ее видел несколько раз, хотя они всегда учились в параллельных классах. Высокая, стройная и вежливая. Многим, насколько он может судить по своим одноклассникам, она казалась чуть ли волшебным виденьем. Наверное, Бокуто тоже попросту не смог перед ней устоять — и все равно, что Национальные буквально за углом. — Она поедет за нас болеть, — говорит Бокуто с расцветающей улыбкой. Сарукуй отпивает из жестяной банки чай, говорит с предостережением: — Но ты ведь сам говорил, что сейчас не лучшее время для… — Да нормально все, — отмахивается беспечно Бокуто, — я ей объяснил, ее устроит, если мы пока не будем почти видеться. Конечно, я не буду забивать на тренировки! Уэно очень хорошая, она все понимает! Кейджи намерен выплюнуть язвительное: как очаровательно. Но следует сказать: я правда рад за вас, удачи в новых отношениях. И слова встают поперек горла ржавым гвоздем, царапают изнутри, что не продохнуть, и приходится неясную, жгучую злобу запивать, чтобы избавиться от дискомфорта, он осушает стаканчик с кофе, но это никуда не уходит. Молчит. Он думает, что это ерунда, нужно лишь немного подождать. Пройдет. Как и его слабость по отношению к Бокуто пройдет тоже. Главное не заострять внимание. Не думать о белом медведе — всего-то. Самое время отдать всего себя волейболу, оттачивать навыки, анализировать слабые места команды и работать над стратегией. Подобные занятия всегда его успокаивают. По вечерам он сидит с учебниками и иногда просматривает записи по волейболу, перекидывается сообщениями с ребятами в общем чате клуба, помимо этого, успевает болтать с Бокуто отдельно, что пишет ему по поводу и без — всегда так много, эмоционально. Бокуто не говорит с ним о своих девушках и об их свиданиях, будто бы даже забывает временами о том, что у него на данном этапе жизни кто-то там есть. Они обмениваются музыкой и тупыми картинками, Кейджи любит все это, все, что есть между ними, и страшится того факта, что после выпуска даже их переписки станут другими. День за днем холодает. Рождество он планирует провести дома в своей комнате, а Бокуто, должно быть, договаривается о свидании с Уэно — это мило и романтично ведь у парочек, вместе в такой праздник, Сарукуй вон уже всей команде осточертел своими приторными воздыханиями по поводу предстоящего Рождества, которое непременно будет и-д-е-а-л-ь-н-ы-м, ведь девушка Сарукуя просто чудо, и они вместе такие счастливые. А Кейджи надеется, что ему только кажется и он все-таки не начал коситься на кабинет рисования со злобой, шипящей под ребрами. Как же это мелочно, боже. Кейджи серьезно, искренне, просто зверски ненавидит быть влюбленным и хочет, чтобы это прекратилось. До Бокуто подобное происходило всего дважды, и первый прошел достаточно быстро — девочка из параллели, признательно поклонившись, отказала, не дав ни шанса на взаимность. Но если тогда он тихо перетерпел неприятный зуд от неразделенных чувств, то вторая влюбленность, накрывшая его в следующем году, отозвалась неподдельным шоком и отторжением как минимум потому, что он никак не ожидал, что может запасть на одноклассника. Изу, с которым они сидели за соседними партами, был лучшим в потоке по точным наукам и всегда предельно учтиво разговаривал с девочками и учителями, они с Кейджи не то чтобы считались друзьями, но иногда разговаривали о всяком на переменах, обменивались при необходимости конспектами, выручали карандашами и ручками, а также всякий раз желали друг другу удачи на соревнованиях (Изу состоял в клубе кэндо). А затем, когда в пустом кабинете Изу его поцеловал и сбито объяснился в своих чувствах, Кейджи, окрыленный взаимностью, поддался собственной симпатии и согласился встречаться. Их отношения можно было бы охарактеризовать, как нечто очень смущающее, милое и нелепое, с первыми неудачными свиданиями, неумелыми поцелуями и прикосновениями, от которых внутри все стыло. Общий на двоих первый опыт, длившийся четыре месяца, был, бесспорно, ценен для обоих, но все же необходимость врать окружающим и держать все в тайне слишком давила на Кейджи, и он пытался решить этот вопрос, как всякую задачу на математике, только не было никаких формул и примеров под рукой, результаты всякий раз не сходились с нужным, и у него даже не было возможности попросить совета у учителя или семьи. Принять себя и свою ориентацию ему было куда сложнее, чем Изу, а потому тот не понимал его и говорил, что Кейджи накручивает проблемы от нечего делать. Но Кейджи согласен не был, проблему видел весьма явно, а следом за долгими размышлениями корнем всех их стал считать их отношения, в целом — они казались неправильными и грязными, ведь ему с детства вдалбливали элементарную истину: мальчикам нравятся девочки, девочкам мальчики, о том, что может быть иначе, ни родители, ни учителя, ни учебники не рассказывали. И Кейджи, мечась между чувствами и здравым рассудком, попеременно то отдалялся от Изу, то, напротив, вдруг судорожно цеплялся за него, пытаясь убедить себя в том, что это нормально, он нормальный, и в том, что они испытывают и делают, нет ничего постыдного. Нет ничего противоестественного. Только окружение совсем не помогало в его жалких попытках принять себя — знакомые мальчишки грезили очаровательными девчонками, поэты и музыканты, по большей степени, воспевали изящную женскую красоту, а по телевизору и в книгах пары непременно строились между мужчиной и женщиной, если и появлялись гомосексуальные персонажи, их, как правило, либо быстро убирали, либо вовсе высмеивали и выставляли для всеобщего осуждения. Это било, било, било, било по мозгам: осознание своей неправильности, того простого факта, что в обществе это строго порицается и о таком нельзя говорить столько же свободно и открыто, как о гетеронормативных отношениях. Стыдно рассказывать друзьям, страшно открыться семье, для родителей такой ребенок — позор. Кейджи пытался узнать больше, изучить нетрадиционную ориентацию, а вместе с тем убеждался только тверже в том, что совершенно не желает для себя подобного — без конца оглядываться по сторонам и кем-то другим притворяться, бояться, бояться, бояться. Кейджи так сильно, так отчаянно этого себе не хотел, что в попытках перекричать собственные чувства едва не довел себя до нервного срыва, а потом, когда родители, наконец, подметили странности в его поведении, Кейджи выбрал оборвать все это резко и бесповоротно — эгоистично, не подумав о том, что это ранит самого Изу. Родителям Кейджи ничего толком не объяснил, попросил только о переводе в другую школу — это был конец учебного года во втором классе средней, но родители не отказали в его инициативе с апреля начать учебу в другом заведении. Наплести чепухи о том, что у него не клеятся отношения со сверстниками, оказалось несложно — даже и лгать пришлось не сказать чтобы много. На лице Кейджи не дернулся ни один мускул, пока они говорили за ужином с родителями — те безропотно верили всему, что говорит Кейджи, ведь он лучший в мире сын, такой хороший и честный мальчик, конечно, они поверили. (И что же вы скажете, если?..) Родители о симпатиях Кейджи не спрашивали, считали, что в таком возрасте дети думают только о мультиках и учебе (ха ха). Но одобрили решение о переводе, не собираясь углубляться в суть дела — Кейджи устроило более чем. Тем же вечером он попросил Изу о личной встрече и объяснился достаточно честно, попросил прощения и пожелал в дальнейшем удачи. Все просто, все правильно — говорил сам себе Кейджи, хотел верить, что так будет лучше для всех, что такое с ним не повторится. А Изу, достаточно сознательный и тактичный человек, не был настроен на ссоры и принял все тихо, усмехнулся чуть криво, но сказал, что на самом деле чего-то такого от Кейджи и ждал. Он расстроился тогда страшно — Кейджи видел это сквозь вечерние сумерки, — но не попытался остановить и ни в чем не обвинил, хотя Кейджи считал, что тот имеет полное право. В глубине души Кейджи понимал, что он отвратительный трус, но старался делать вид, что нет. И они оставили друг друга в покое навсегда. Весь следующий год Кейджи потратил на то, чтобы забыть о том, что было между ним и Изу, старательно избегал района, где тот жил, и обходил бывшую школу десятой дорогой — Изу, как и обещал, не давал о себе знать и продолжал идти дальше, да только сам Кейджи все топтался на месте и был уже готов заявиться на порог с извинениями и взять свои слова назад. Не сделал он этого только потому, что знал: если Изу не нашел себе еще кого-нибудь нового, он бы его непременно принял и простил, а Кейджи определенно не заслужил такого отношения к себе. Ему следовало забыть обо всем, как он и планировал изначально, разве не идеальный план? Следовало отвлечься. Кейджи все надеялся убедить себя в том, что ему нравятся девушки, но только попытки присматриваться к ним не принесли никаких успехов, ведь младший брат приятеля или новый учитель истории казались ему куда привлекательнее, и это нельзя было назвать влюбленностями, разве что, ненавязчивыми симпатиями, что никак не изводили, не нападали бессонницей, но сам факт ставил подножку — девушки ведь ему и правда совсем не нравились. Единственное свидание с одноклассницей, на которое он согласился перед самым выпускным, запомнилось блеклым пятном, не вызывающим никаких эмоций, кроме скуки. Как и смазанный неуклюжий поцелуй у калитки ее дома. Вскоре первая влюбленность Кейджи в девчонку начала казаться какой-то жестокой шуткой, словно бы то увлечение ему только приснилось. Он не хотел быть таким, но пока не знал, как убедить себя в том, что он не гей и это всего лишь возрастное. Разве такого не может быть? Разве девочки не достаточно милые, чтобы влюбиться в них? Нет, Кейджи вообще не стал бы добровольно отдавать никому и ни за что свое сердце — это же кем нужно быть, это же насколько нужно отбить мозги? Абсолютно бесполезное, муторное занятие, что отнимает слишком много сил и времени. Не для него, не для Кейджи. Ему были больше по душе вещи, которые можно контролировать и объяснить логически. Но сколько бы ни противился, а все-таки он, чтоб ему провалиться, влюбился в третий раз — чувства вновь оказались схожими с оглушительным ударом по затылку, непрошенные, необузданные, внутри у Кейджи все сдавливало и выворачивало наизнанку, мысли путались, и он, вляпавшись снова, совершенно устал убеждать себя в том, что это ошибка и мимолетное помутнение, ничего не значащее совершенно. Когда он принял это, принял себя таким и смирится, как люди принимают страшный диагноз от врача, ему стало легче — как будто бы плевать и можно глубоко вдохнуть. Признаваться и делать первые шаги он, разумеется, тоже не собирался. Кейджи просто понял для себя, что если уж он и чувствует то, что чувствует, то он может ругаться и сам с собой спорить, но силой — силой это не вытравить. Как ни отрицай, как ни старайся. Такие отвратительные вещи не поддаются контролю, поэтому лучше оставить ситуацию, как есть, и постараться об этом не думать, само скоро пройдет. Все симпатии проходят, обо всем можно смолчать, так что всего лишь нужно дождаться, пока не утихнет снова — максимум, это может продлиться до выпуска Бокуто, так заверил себя Кейджи и для чего-то поверил. Хочет верить и сейчас — вот особенно, когда у Бокуто новые отношения, искры в глазах и заботливо приготовленные девчачьи бенто. Ему нужно не думать о том белом медведе, которого на его глазах приручает кто-то другой. И после очередной тренировки Бокуто убегает первее всех, сказав идти домой без него — они договорились пройтись до станции с Уэно. Вау, как банально. Даже никаких дополнительных. Кейджи застегивает рубашку пуговица за пуговицей, смотрит себе в глаза через отражение зеркала без всякой эмоции, ровно дышит. Но в черепной коробке не смолкают помехи, словно перед стихийным бедствием обрубает напрочь связь, и только ветер хлещет, царапая кожу, только небо застилает тревога — серая, тяжелая. Кейджи не должен думать об этом. Это не его дело. Он ведь и хотел, чтобы у Бокуто все получилось — кто знает, может она и есть «та самая» в самой слащавой интерпретации этой фразы. Кейджи станет легче, когда он четко для себя уяснит, что права на Бокуто принадлежат всецело другому человеку.[......]
— Ты на сообщения не отвечал, — говорит невинно Бокуто, переступая порог. — Я спал. — Ну да, я вижу, — усмехается он и тянет руку, приглаживает растрепанные после сна волосы, мягко касается, и кончики пальцев задевают кожу. Холодно. Приятно. Кейджи с трудом перебарывает в себе порыв прильнуть к руке ближе (это все спросонья) или, напротив, в ужасе отшатнуться, он только неловко отступает назад, чтобы дать гостю разуться и снять куртку, одергивает свой бесформенный синий свитер — вязанный, подарок от бабушки, зимой по дому только в нем и ходит. На часах стрелка переваливает едва-едва за восемь вечера, и за окном с силой валит снег так непривычно для Токио. Бокуто стягивает смешную шапку, пихает не глядя в карман и не думает поправлять свои волосы, хотя они в еще большем беспорядке, чем у самого Кейджи. Бокуто трет покрасневший на морозе нос, ухает своим беззвучным мыслям. — Так вы, — начинает Кейджи подторможенно, все еще не понимает, что здесь происходит, — вы просто так пришли? — Ну да, — как ни в чем не бывало отвечает Бокуто и улыбается теперь еще шире. Вид у него безобразно довольный, словно он в восторге от себя за подобную выходку и ожидает от Кейджи соответствующей реакции. — Сегодня же Рождество, а ты дома тухнешь. — И вы решили тухнуть вместе со мной? — Согласись, здорово придумал? И он, не дожидаясь приглашения, проходит на кухню, по-свойски щелкает чайником и начинает греметь кружками. — А родители где? — оборачивается он через плечо, когда Кейджи проходит следом за ним. — Уехали на семейный сбор, который я благоразумно ухитрился пропустить. — М-м. Чай будешь? — Ага, — подавляя зевок, отвечает Кейджи. Присаживается на стул, укладывая локти на столешницу и не собираясь ни с чем помогать — знает, что не нужно. И незаметно продолжает следить за каждым действием капитана. Кейджи иногда самому себе поражается — тому, как его никогда не возмущает бесцеремонность Бокуто, с которой тот вторгается в его личное пространство, шарится по его дому, словно живет тут уже несколько лет и знает каждый угол. Будь на его месте кто-нибудь другой, Кейджи бы обязательно указал наглецу на эту сказочную оплошность и попросил бы впредь не переходить границ приличия. Но Бокуто — это Бокуто, с ним всегда все иначе — даже сейчас. Бокуто на все приличия глубоко плевать, и в этом есть свое необузданное очарование. Он приходит к Кейджи без приглашения рождественским вечером, нарушая такие красочные планы на крепкий сон, перешагивая в открытую дверь с порывом ветра и горстями улыбок в бездонных карманах, делает им обоим чай с ароматом малины и мяты. Хозяйничает у него на кухне, доставая заварку из верхнего ящика так, словно точно знает, что она всегда стоит именно там, берет горшочек с сахаром из тумбы, наливает кипяток — для Кейджи берет его любимую черную кружку. Бокуто не нужно пояснять и показывать, Бокуто не нужно обхаживать, как типичного гостя — для него в порядке вещей завалиться к Кейджи домой и самому сделать им бутерброды или заварить кофе. И это не кажется чем-то раздражающим и, уж тем более, наглым. Напротив, Кейджи как будто бы льстит, что это так — именно с ним, в его доме. И сердце чуть тяжелее отдается в своем ритме, а по коже порой будто бы мурашки пробегают от мысли, что это все правда, и Кейджи не выдумывает себе это во сне. Бокуто на его кухне, и это самое правильное из того, что может в принципе быть. Они вместе у него на кухне, и больше Кейджи ничего не желает в подарок на Рождество — только любоваться им исподтишка и слушать голос. — Так почему вы здесь? — спрашивает-таки Кейджи, когда Бокуто ставит перед ним чай. Тот смотрит на него чуть удивленно, но отворачивается, чтобы достать из буфета вазу со сладостями — опять же, точно знает, где она должна стоять, разве можно на это быть равнодушным? Кейджи иногда, в редкие периоды слабости, позволяет себе представлять, каким был бы их совместный быт, начни они жить вместе. Наверняка, первое время было бы много разногласий на почве всех их различий, но все же Кейджи волнительно рисовать подобное будущее на двоих в мелких деталях, пусть в быте, как правило, нет никакой романтики. Он бы нашел. — Я ведь сказал, — Бокуто в легком замешательстве почесывает затылок, еще более растрепывая волосы. Вид у него и без того достаточно взлохмаченный, взгляд чуть потупленный, как если бы он готовился к тому, что его отругают за очередную проделку. Очаровательно. Кейджи его таким обожает тоже. — Я понял, что вы как бы пришли составить мне компанию, спасибо, — он прячет тень улыбки в складках одежды, когда укладывается на скрещенные на столе руки. Сдувает челку с глаз и прижимается щекой к мягкому вязаному свитеру. — Но мы ведь не договаривались, разве у вас нет других планов? Бокуто задумчиво стучит себя пальцем по лбу, пытаясь припомнить все возможные дела на сегодняшний день. Невинно улыбается, говорит: — Да, вроде, нет, ну я погулял с Куроо и Яку, тебе привет от них, кстати. Но у них там свои планы, у Яку, кажется, свидание, Куроо к сестре пошел, так что я свободен. — Вы не подумали провести рождественскую ночь со своей девушкой? — С кем? — оторопело переспрашивает Бокуто, оборачиваясь на него у раковины. — А, ты про Уэно, — он растягивает губы нескладно, а затем тянется к полотенцу протереть влажные руки. — Ну, она, вроде, тоже с семьей отмечает, так что все в порядке. Бокуто присаживается напротив и тянет руки к кружке с чаем, обхватывает ее обеими ладонями и греет пальцы — жест кажется детским и милым. Кейджи только смотрит на свою дымящуюся кружку и вертит в голове это «вроде», брошенное так небрежно. Вроде. То есть, Бокуто даже не уверен до конца, а значит, не спрашивал. Пришел сюда, пришел, пришел. К нему, черт возьми. На Рождество. Не к кому-то еще — к нему. Кейджи боится, как бы у него не покраснели уши, хотя, в принципе, не отличается подобной чувствительностью. Боится, как бы против воли не начать строить какие-то призрачные и глупые иллюзии, за которые позже будет непременно стыдно. — Да и, наверное, — делится Бокуто после непродолжительной паузы, — рано еще для такого шага, мы всего полторы недели встречаемся. Кейджи вскидывает брови, не сдерживая рвущийся наружу тихий смешок. — Не думал, что вы такой робкий, когда дело доходит до отношений, Бокуто-сан. — Эй, это не так, я просто… не знаю, в общем. И я твой семпай так-то, имей хотя бы капельку уважения. — Я храню его на крайний случай. — Акааши! У Бокуто тон якобы разочарованный, но по глазам Кейджи узнает веселье, поэтому не переживает, засматривается, маскируя интерес за сонным равнодушием, а пальцами перебирает складки рукавов. За окном усиливается ветер, бьется в стекла разрастающейся истерикой — с хрипами и жалобными стонами, проходится по крыше, но так и не забирается в их маленькую обитель — убежище на двоих в эту холодную темную ночь. О лучшем Рождестве Кейджи и мечтать не мог. Капитан берет из вазочки первый попавшийся пряник в упаковке и принимается усердно ею шелестеть. На звук со второго этажа пулей спускается Кацу — старый и ленивый кот, который не признает в этом мире ничего, кроме еды. — О, дружище, здорова! Ты все такой же бодрый и жизнерадостный, — радушно болтает Бокуто, подхватывая его на руки. Кацу недовольно воротит морду от любых попыток себя поцеловать и погладить, шипит угрожающе и при первой же возможности высвобождается из крепких рук. — Я вообще-то, без подарка пришел, ничего? — Бокуто поднимает взгляд на Кейджи. Кейджи едва не давится чаем. — Разумеется, ничего. У меня тоже для вас ничего нет. И с трудом не срывается небрежно с языка: вы сами для меня подарок, самый желанный и незаслуженный. Но это та правда, которую не следует озвучивать вслух, дабы не потрить вечер. Бокуто пыхтит, покачиваясь на стуле — вечно не сидится спокойно, словно в самом деле шило в одном месте. — Ну, ты ведь не знал, что я приду, так что и не должен был. А я мог бы подготовиться, но как-то не успел, я, эм, типа, в последний момент решил к тебе прийти. — Все правда в порядке, не волнуйтесь по этому поводу. Кейджи встает, чтобы насыпать корма Кацу, тот не мяучит и не ластится — отродясь не ластится, — выпрашивая еду, только усаживается напротив своей миски и смотрит требовательно Кейджи прямо в глаза. Этим уничтожающим взглядом можно сводить с ума людей. Характер у этого кота такой же противный, тяжелый, как у матери Кейджи, вот уж им вдвоем всегда хорошо вместе, отец всякий раз потешается. — Точно? — Бокуто перехватывает его взгляд и чуть хмурит брови. И чего только сомневаться начал, если уже пришел. Как обычно: сначала делает, потом думает. — Ты не против вообще, что я тут? Кейджи закатывает глаза. — Конечно, нет, Бокуто-сан, я рад, что вы пришли. Правда, никаких развлечений я для вас не придумаю, да и вряд ли настроен сейчас на что-то энергичное. Но если вы не против, мы можем посмотреть телевизор. — Отлично, тогда я все перетащу! И, конечно же, Бокуто уходит в гостиную, не дожидается указаний со стороны хозяина дома, а самостоятельно включает свет наощупь, точно зная, где на стене должен быть выключатель. Клацает на пульте каналы. Когда Кейджи приходит, тот уже занимает левую половину дивана, а на экране мелькают знакомые лица. Гарри Поттер, значит. — Это пятая часть! — радостно сообщает Бокуто, и Кейджи уже уясняет без лишних слов, что смотреть они будут именно это. Не то чтобы он был против. Кейджи знает, что у Бокуто есть мантия от грифиндора, у Куроо — от слизерина, и вместе они временами наряжаются в них и устраивают волшебные дуэли на палочках; знает, что они вместе в свое время заучивали все заклинания и использовали в своей речи чуть чаще, чем регулярно — с тех пор у Яку развился рефлекс отвешивать затрещину им всякий раз, заслышав хотя бы что-то отдаленно напоминающее терминологию из Гарри Поттера. Кейджи знает, что Бокуто читал все книги с захлестывающим восторгом, а это значит даже больше, чем все остальное — читать Бокуто любит слабо. Поэтому и неудивительно, что он ни разу не против пересматривать обожаемые фильмы в сотый раз, и сияет он тем же интересом, что и в первый. Противиться этому порыву Кейджи кажется зверством, поэтому усаживается на диване рядом и подбирает под себя ноги. — Надеюсь, ты помнишь предыдущие четыре, и мне не придется тебе все объяснять по ходу дела, потому что объясняю я паршиво, — Бокуто закидывает в рот конфету и не отрывается от экрана. — Все в порядке, я помню. Верхний свет они вскоре тушат, оставляя лишь торшер в углу. Чай в его руках медленно остывает, пока в фильме герои продолжают бороться за общее будущее смело и нерушимо. И Кейджи бы тоже так хотел — бороться. Скашивает взгляд ненадолго вправо — Бокуто его и не замечает, поглощенный происходящим на экране. Профиль его красивый с острыми, чуть хищными линиями, большие глаза, в которых отражается бледный свет, волосы, местами примятые, местами торчащие в разные стороны — так и тянется рука коснуться, погладить, но Кейджи на это смелости определенно не хватает — только на то, чтобы постыдно пялиться, ведь есть возможность остаться непойманным, подглядывать нелепо и безнадежно, самого себя за это проклиная. Он бы и хотел бороться, но только это не его тактика в подобных вопросах — свои влюбленности ему проще трусливо пережидать, отсчитывая дни. Так просто. Раз за разом. — О, нет, — вдруг отзывается раздосадованно Бокуто, сминая шуршащую обертку в руке. Он тормошит головой из стороны в сторону, словно это могло помочь. — Ненавижу эту сцену. Кейджи только сейчас обращает все свое внимание на фильм и почти не понимает, что там происходит — должно быть, надолго засматривается, раз успевает пропустить некоторые события. Бокуто под боком приятно греет своим телом, не приваливается, но остается близко, словно так всегда и должно быть, Кейджи обнимает одной рукой небольшую подушку и борется с бессовестным желанием самому придвинуться еще ближе. — Мало того, что это вообще нелепо, так я впервые смотрел эту часть с родителями. Ну, знаешь этот момент, когда в фильме начинается вот что-то такое и родители рядом. Мда-а-а, еще если сестры тоже! Сидишь такой, блин, не знаешь, куда себя деть, хоть бери и уходи из комнаты посреди просмотра. Вот я теперь все время вспоминаю то паршивое чувство, когда смотрю эту сцену. Бокуто смеется хрипло, отпивая еще чая. Голос его тихий, мягкий, будто он боится кого-то спугнуть своими привычными громкими интонациями. Кейджи не отвечает на сказанное, но продолжает смотреть и, наконец, до него доходит: поцелуй Гарри и Чжоу. Кейджи тихо фыркает, глядя, как актеры тянутся друг к другу, но на деле ничего не испытывает — ни раздражения, ни смущения, — глядя на происходящее. — Вообще, у Гарри какие-то тупые пары все время были. Что Чжоу, что Джинни. Нет, сами они хорошие персонажи, просто не знаю, ну, зачем их приписывать к Гарри? — А как нужно было — Джинни и Чжоу? — уточняет Кейджи отчего-то шепотом. Бокуто впечатленно хихикает. — О, звучит круто! Такой раскладки я еще не встречал, — говорит он, смотрит долго и улыбчиво, а затем все-таки возвращает внимание к фильму. Кейджи думает, что несправедливо быть таким, несправедливо настолько сильно на него влиять — Бокуто даже не подозревает, как каждой улыбкой, каждой мимолетной, необдуманной фразой может выбить почву у него из-под ног. И так глупо с его стороны — реагировать на подобное. Отзываться биением сердца и волнительно подскакивающим пульсом, ощущать кожей чужую кожу, видеть глаза перед своими глазами. В руках Бокуто на самом деле хочется умереть — наверное, не будет ни страшно, ни больно, если рядом с ним. Но еще больше в руках Бокуто хочется жить — и чувствовать секунды как-то по-особенному и ярко, дорожить каждой рядом с ним. Они смотрят дальше, Бокуто довольно жует и постоянно ерзает на месте, меняет позу, то задевает Кейджи, то, напротив, чуть отдаляется. Усидчивости в этом человеке всегда было на самом дне, даже если дело касается любимых фильмов. Они оба друг к другу не оборачиваются, полностью увлеченные фильмом, но Кейджи скорее блуждает в собственных мыслях, чем углубляется в сюжет — в самом деле, он не раз смотрел все части Гарри Поттера, поэтому может позволить себе такую вольность. Кружка пустеет, и Кейджи отставляет ее на низкий столик рядом, тянется к нему, чуть приподнимаясь с дивана, и ненарочно касается колена Бокуто своим локтем. Садиться на место, не извиняясь, вообще ничего не произнося. Прикосновения между ними двумя становятся чем-то совершенно естественным, ощущаются приятным теплом, иногда — легким покалыванием. Ни с кем прежде у Кейджи не было так много тактильного контакта — ни с кем прежде он его и не хотел, чтобы настолько. Бокуто продолжает смотреть, изредка комментирует интересные сцены, но совсем не обижается на отсутствие ответов со стороны Кейджи — иногда Кейджи замечает, что тот поглядывает на него, чтобы убедиться, что он не спит и в самом деле смотрит. А Кейджи смотрит — этого достаточно. Время течет медленно, гнетущие события в фильме только набирают обороты, а бессонная ночь все же дает о себе знать, и в какой-то момент Кейджи все-таки начинает клонить в сон. Пальцами он методично перебирает наволочку, но рыцарски держится в сознании, чтобы не расстраивать Бокуто. — Слушай, Акааши, — зовет его Бокуто, когда Кейджи уже малодушно думает о том, чтобы позволить себе вздремнуть буквально десять минут. Голос его глух после долгого молчания и неожиданно серьезен. — М? — Ты недавно разговаривал с Конохой про отношения там всякие, какие-то советы у него просил, ты, м-м, ну, девушку собираешься завести? Кейджи чуть поворачивается в его сторону. Он даже не пытается скрыть замешательства, отвечает так же спокойно: — Я пока… не планировал, вообще. Не знаю. Бокуто зачем-то смотрит прямо на Кейджи — пронзительно сковывает своим взглядом, изучает в полумраке, глаза его красивые, блестящие из-за бликов света у Кейджи за спиной. В ушах ненадолго закладывает, словно он оказывается под толщей холодной воды. Бокуто демонстрирует слабую улыбку — мягкую, доверительную. — Но тебе кто-то нравится, да? — спрашивает на выдохе. И Кейджи впивается пальцами в подушку еще крепче, чтобы не дернуться в сторону. Отводит взгляд, словно все еще заинтересованный фильмом. Приоткрывает рот, чтобы сказать твердое «нет», но осекается. Крохотная часть его — беззрассудная та сторона, что отвечает за все самые сумасбродные вещи — вопит о том, что сейчас лучший шанс, чтобы во всем признаться, другого может и не быть, а ведь Кейджи какое-то время считал, что должен быть честен перед самим собой и перед Бокуто, а потому было бы правильно объясниться в чувствах, заведомо не надеясь на взаимность. Но все же идея признаться страшит — отдается клокочущим беспокойством в горле, сжимает виски. Признаться Бокуто — поставить на кон их дружбу, которой оба, он верит, дорожат немало. Бокуто вряд ли сразу отвернется от него, но все же, когда он ему откажет, над ними неумолимо нависнет то самое противное напряжение, неловкость будет читаться в каждом жесте и сведется такая дружба только к обоюдному желанию ее скорее прекратить. Да, все же признаваться Кейджи не собирается. Медленно выпускает воздух через нос, облизывает губы, пересохшие, все еще сладкие от шоколада. Говорит, наконец: — Не совсем. Но… возможно, что-то вроде этого. Бокуто кивает — это Кейджи видит боковым зрением. Его улыбку он ощущает будто бы кожей, хотя тот его и не касается. — Не хочешь поделиться с семпа-а-аем? — Думаю, пока нет, простите. — Ла-а-адно, может, позже. Ты всегда можешь со мной поделиться. Чем угодно, слышишь! И все равно, уверен, у тебя все получится! — звенит он воодушевленно, так искренне, что противно. — Ни у кого нет и шанса, чтобы устоять перед тобой, серьезно! — своими взмахами рук он чуть не задевает самого Кейджи, ворочается на диване некоторое время и тоже отставляет свою пустую кружку. Через несколько минут молчания, когда Кейджи уже крепко погружается в свои самые мрачные размышления, Бокуто снова говорит: — Слушай, если ты не решаешься действовать из-за неопытности, то я мог бы… мог бы, если что, научить тебя. — Чему? — Кейджи подозрительно на него косится и внезапно впечатывается в прямой взгляд. Бокуто издает чуть нервный смешок и трет шею, будто бы не решаясь. Громко отвечает: — Ну так целоваться! — А когда Кейджи, полностью выбитый из колеи подобными заявлениями, круглит на Бокуто глаза, тот оживляется ещё больше и решительно продолжает: — Ну типа, знаешь, если девушка появится, придется целоваться и такое всякое… Кейджи вздрагивает, кажется, всем телом, как бы ни пытался выглядеть равнодушным, копирует дерганную усмешку Бокуто, которую видел незадолго. И во рту предательски пересыхает. О господи, думает хаотично он, заткнитесь нахрен, что вы несете вообще, капитан? Знать, что именно Бокуто подразумевает под «такое всякое» почему-то не хочется. Чувство, будто какую-то едва зажившую рану вскрывают, проходятся тупым ножом и выпускают теплую кровь наружу. Сердце еще немного и начнет биться в самом горле, стремясь выпрыгнуть наружу, должно быть, для того, чтобы приземлиться прямо в руки глупому Бокуто, который вообще не соображает, что предлагает — кому предлагает. Сам Бокуто смотрит выжидательно, серьезно, и сейчас бы Кейджи ему в самом деле врезал — без сожалений и страха обидеть. Но рука не поднимается, пальцы попросту не удается разжать. Почему именно сейчас все стало… так? У Кейджи хватает сил выдохнуть ровно и бесшумно, натянуть на губы полуулыбку, едва различимую, мнимо мягкую. И он говорит, игнорируя пульсирующее желание отсесть ближе к противоположному краю: — Спасибо, конечно, за заботу, Бокуто-сан, но я откажусь. Для Кейджи, согласись он только, возможно, это был бы единственный шанс хотя бы однажды узнать, каково это — целовать человека, от которого так колоссально сносит крышу, что и больно, и хорошо одновременно. Для Кейджи, согласись он вдруг на его дурацкую затею, это была бы прекрасная возможность хотя бы обманом получить то, о чем приходится день за днем умалчивать. Но Кейджи слишком дорожит Бокуто, Кейджи его уважает, такого дурака бездумного. И не позволит себе воспользоваться добротой капитана — выходящей за рамки обычной нормы, к слову — в угоду своих потайных, грязных прихотей. Бокуто отказу удивляется так, словно заранее был настроен на совершенно другой ответ. — Стесняешься? — спрашивает он добродушно и пытается заглянуть в лицо Кейджи, пока тот усиленно изображает интерес к фильму. — Вообще, я понимаю, но вроде, у многих это в порядке вещей — учиться целоваться с друзьями. И… — Я умею целоваться, — бросает Кейджи небрежно, почти грубо, но надеется, что подобные ноты в голосе не будут подмечены и восприняты близко к сердцу. — О, правда? Бокуто удивляется еще сильнее — по-детски так, раскрыв рот и замирая в нелепой позе. Кейджи даже обидно, но сейчас не до этих мелочей — он судорожно пытается понять, как умудрился попасть в такую ситуацию и как, наконец, начать ее контролировать. Грохот, что доносится из динамиков телевизора, полностью отображает состояние Кейджи — разбитое и сумбурное. Затуманенный взгляд не видит ничего перед собой и, чтобы отцепиться от настрадавшиеся подушки и чем-то другим занять руки, он хватает со стола первый подвернувшийся шоколадный батончик. — А с чего вы так удивляетесь? — бросает чуть язвительно, только бы скрыть это невероятное смущение, что отдается в подрагивающих пальцах и сбитом дыхании. — Прости-прости! Я ничего такого не имел в виду, не в плане... — выпаливает поспешно Бокуто, приподнимает руки в раскаивающемся жесте, задевает плечо, не то похлопывая, не то поглаживая. Кейджи едва не шипит рассерженным зверем, ощущая через ткань свитера его теплые пальцы — он любит эти прикосновения до хрипа, но сейчас не может их спокойно сносить. Бокуто это то ли читает по глазам, то ли улавливает интуитивно, но отстраняется, продолжает все тем же сбитым тоном: — Я не хотел тебя обидеть, ты просто, сколько я тебя знаю, ни с кем не встречался, поэтому я и подумал, ну… — Это было ещё в средней школе, — ровно припечатывает Кейджи, глянув на Бокуто сдержано и чуть строго. Он знает отлично, что любопытство Бокуто не позволит ему удержаться от наводящих вопросов, но в глубине души Кейджи хочется наивно верить, что они закроют, наконец, эту тему. Но Бокуто примирительно кивает несколько раз — все будто бы понимает, как же. Спрашивает совершенно буднично: — С девушкой или парнем? — Что? — таращится теперь на него Кейджи, чуть не роняя шоколадку. — А? — С чего мне бы целоваться с парнем, по-вашему? Бокуто глупо моргает в своей любимой манере, запускает одну руку в волосы и пытается пригладить, но только лохматит еще больше, другой хлопает себя по ноге, а затем удивляется будто бы даже натурально: — А что тут такого? Не вижу проблем. Я вот целовался, — сообщает почему-то с гордостью, улыбается так заразительно и красиво, что всякая злость на нет сходит. Кейджи не успевает задать наводящий вопрос, как он продолжает: — Мы как-то играли в бутылочку, мне пришлось целовать Яку и Коноху. Куроо, кстати, с Яку тоже целовался! Вот это они плевались оба, конечно, хотя Кенма потом подкалывал их, как будто бы им понравилось, а они типа прикидываются, представляешь! — Представляю, — заторможенно кивает Кейджи. — Но я не играю в такие игры. И вы, что, играли в бутылочку без девушек? Бокуто хохочет в привычной манере, откидывается обратно на спинку дивана. — А, нет, девушки были, просто вот выпало мне на них, а раз уж сели играть, то идём только до конца и не пасуем! — Поражающая целеустремленность, Бокуто-сан, вам бы ее направить на учебу. — Акааши! Ну только сегодня давай не про учебу! У нас же такой хороший вечер и такой крутой фильм! Я не намерен портить себе настроение всякими мелочами! И глядит с ласковой ноткой, с легкой смешинкой. Кейджи не выдерживает — отворачивается. Даже не тянет язвить на тему того, что Бокуто буквально назвал только что учебу мелочью. Сейчас он растеряно мечется в своих мыслях и радуется отчасти, что разговор о поцелуях и прочем (таком всяком) зашел в тупик, и они могут помолчать. Отчасти — ощущает раздражающую недосказанность, от которой так и тянет избавиться. Собственные чувства оглушающе громкие, буйные, в них бы только тонуть и тонуть, но Кейджи хочет, напротив, выбраться из бескрайних волн на сушу и не испытывать ничего отныне. Кажется, никогда прежде ему не было так сложно их игнорировать, никогда влюбленность не открывалась перед ним чем-то настолько безграничным и бесконтрольным. Слова Бокуто, его беспечные интонации и прямой взгляд — все это отбивается в голове далеким прибоем, надоедливо, дико, сильно, сгоняет тучи к берегу и бьет хлестко в лицо соленой водой. Кейджи прокручивает все это раз за разом, доедает батончик почти не чувствуя вкуса, откладывает обертку. Сидит чуть ровнее, чем раньше — сон как рукой сняло. Кажется, он еще не до конца осознает происходящее — подумать только, Бокуто Котаро предлагает научить его целоваться! Сам! Для чего-то! О господи. Бокуто Котаро идиот, чтоб его, разве можно быть таким необдуманным и беззаботным? Кейджи неприятно ежится, отбрасывает челку со лба. Выдыхает размеренно. И говорит: — Бокуто-сан. Когда он оборачивается к нему, Кейджи на него не смотрит, но спрашивает, не меняясь в лице: — А если бы я сказал, что целовался с парнем, но не из-за бутылочки или какой-то еще игры, то что? — Что «то что»? Нужна определенная реакция? — озадаченно уточняет Бокуто, и голос его слабый. — Да, обычно на такое реагируют, — пожимает Кейджи плечами. — И чаще всего — негативно. Пока ждет ответа, обкусывает кожу на пересохших губах, облизывая следом саднящие ранки. Смотрит мельком в сторону Бокуто будто бы без всякого интереса — тот растеряно смаргивает, улыбается. А Кейджи кажется, что он от напряжения сейчас пополам треснет и ничто уже не сможет собрать его в прежнее состояние. Задерживает так глупо и отчаянно дыхание, вдавливаясь спиной в обивку дивана. Тихо-тихо паникует, и тошнотворное чувство сожаления растекается по всему телу — не стоило, не стоило, не стоило. Лучше всего было бы молчать. Как он всегда и предпочитает. — Да бред, — говорит Бокуто уверенно и четко. Хмурит брови, создавая видимость серьезного парня, но все же продолжает слабо улыбаться — как ни пытайся, у Бокуто плохо получается маскировать истинные эмоции, он слишком простодушный. — Возможно, кто-то и реагирует на что-то, что ты делаешь, негативно, но ты ведь понимаешь, что это не так важно? Одобрение всего мира на твои действия. Всем не угодить и все такое. А если твой друг отнесётся негативно к тому, что ты, например, целовался с парнем или даже встречался с парнем, то друг ли он вообще тогда? Это только твое дело и только твой выбор, никто не должен вмешиваться и навязывать тебе что-то, что одобряет общество, если тебе самому это не по душе. Они молча смотрят друг другу в глаза, пока над ними переливается тревожная музыка из фильма, и Кейджи переполняют потаенные, запрещенные самим же собой чувства, переполняют до краев. Когда Бокуто говорит так — по-взрослому, рассудительно и твердо — завораживает. Кейджи знает, что он не глупый, просто предпочитает большую часть времени дурачиться и быть чудилой. Кейджи нравится он всяким со всеми капризами и слабостями, со странными шутками и порой чрезмерной настойчивостью, но именно вот такой Бокуто, что говорит серьезно и не скатывается в каламбур, заставляет восхищенно задержать вдох в легких и лишний раз уяснить для себя, почему это именно он. Кейджи считает, что хотя бы здесь можно было бы все-таки вставить свое нелепое признание — сбитое, но важное, искреннее. Посмотреть, что будет. Дерзнуть, наконец. Но все же передумывает и молчит. Бокуто улыбается еще ярче, говорит, словно думая, что нужно добить его, Кейджи, окончательно: — Мне стало легче, когда я понял это. И Кейджи находит в себе силы, только чтобы пожать плечами. Они возвращаются к фильму и почти не разговаривают. Кейджи устало опускает подбородок на спинку дивана, чтобы боковым зрением наблюдать за сюжетом, но веки вскоре совсем тяжелеют и диалоги бессвязно мешаются в кашу. Кейджи выдыхает медленно, расслабляется окончательно. Не думает о том, что у Бокуто, вообще-то, есть девушка, с которой ему следовало провести этот праздник. Не думает о том, что, возможно, это последнее (и первое) их совместное Рождество, как и не думает о том, что голова словно бы медленно съезжает со спинки дивана и аккуратно умещается на чужом плече. Об этом обо всем Кейджи подумает завтра, о чем-то пожалеет и чего-то устыдится, пока будет заново проводить анализ, а сейчас он только угадывает сквозь вязкую дремоту чужое приятное тепло. Лихорадочные мысли, что боем перекрикивают друг друга весь вечер, в миг затихают, отступают покорно. И Кейджи даже не разбирает толком, что ему на самом деле это не снится — собственная голова на плече Бокуто, его теплое дыхание, касающееся макушки. Кейджи прижимается инстинктивно в поисках приятного тепла. И это так уютно. Не просыпаться бы вовеки. Он бормочет тихо-тихо сквозь дрему: — Бокуто-сан. Спасибо. И в какой-то момент будто бы ощущает пальцы в своих волосах, но все же остается уверенным, что это ему только причудилось. — С Рождеством, Акааши.[......]
Когда они проигрывают Национальные, в голове у Кейджи звенит, звенит, звенит финальный сигнал. И перехватывает дыхание. Мяч падает в последний раз, принося соперникам бесспорно заслуженную победу, а у Кейджи ребра выламывает, пока они всей командой крепко обнимаются под выкрики и аплодисменты болельщиков, потные, взъерошенные, уставшие после пяти сетов настолько, что едва хватает сил на то, чтобы расстроиться как положено. Они принимают поражение достаточно сдержано и с неподдельным уважением обмениваются рукопожатием с командой Ичибаяши. Хорошие ребята. Их капитан без доли издевки хвалит Бокуто за его пробивные удары и желает удачи в его намерениях стать профи. Кому-то всегда приходится проигрывать. И обидно, если — именно тебе. Но матч действительно был захватывающим, комментаторы не прекращают обсуждать исход Национальных, а они выстраиваются для поклона — разбитые почти-герои. Бокуто хлопает Кейджи по плечу и улыбается. Онага смущенно протирает веки, Коми пытается нелепо пошутить об акценте одного из дикторов — сам же со своей шутки смеётся, а в глазах стоят слезы. Кейджи сдержано наблюдает за командой и не позволяет себе плакать. Наверное, каждый из них в глубине души винит себя за сегодняшнее поражение — даже ребята из запаса. Второе место. Второе, блядь, место. — Ниче так, почетно, засранцы, — утешающе скалится Куроо, выпрыгивая на них, как черт из табакерки вместе со своей командой — те выбыли уже давно, но все равно исправно приходили посмотреть другие матчи. Куроо обнимает их всех по очереди и ухитряется выловить даже Кейджи в этой суматохе, чтобы по-отечески стиснуть в своих руках и похвалить с такой теплотой в голосе, что Кейджи цепенеет и даже не вырываться, к удивлению многих. — Достойный результат, — заключает спустя время тренер, когда они выстаивают награждение и получают свои медали. — Вы правда достигли немалых высот, ребята, выложились на полную и сделали все, что от вас требовалось. Разве не это главное? Я вами горжусь. Тренер уходит из раздевалки, но первогодки не перестают плакать, тихо и сдержано, как и подобает сильным — почти-победителям, почти-героям. Бокуто, выдавший немногим ранее душераздирающую речь о единстве команды и совместно проведенных днях, размазывает по стене всю команду окончательно, но сам не роняет ни слезинки. Держится. Улыбается, улыбается, улыбается, будто бы эту дурную улыбку к своему лицу уставшему гвоздями приколотил. Смотреть больно, но невозможно, чтобы не. В этот момент Кейджи так любит его, что сердце едва не останавливается. Эгоистично — Кейджи почти плевать на проигрыш, но не плевать на Бокуто, а потому ему тоже горько от такого результата. Почти победа. Поражение в шаге от цели. Жестоко. Но Бокуто держится в самом деле — несокрушимый, стойкий духом. Настоящий капитан. Кейджи слышал, что тот сказал Конохе на площадке по окончании матча — Бокуто собирается стать лучше. Стать обычным асом. Не быть никому обузой. Только за это в него можно было бы, пожалуй, влюбиться заново. У Бокуто взгляд потемневший, задумчивый, но он утешает первогодок и пытается шутить, чтобы разрядить обстановку. Винит себя, берет на свои плечи все косяки, даже чужие, чтобы потом наедине уже все это выплеснуть. Кейджи не должен допустить, чтобы он поступал так — ему жаль, ужасно жаль, он хочет все тяготы разделить на двоих, не оставлять Бокуто со своими демонами, что вспарывают посекундно черепную коробку. Уж Кейджи знает о подобном не понаслышке. Кейджи очень жаждет отважиться на что-то необдуманное, но он только наблюдает со стороны. С ними перебрасываются фразами многие ребята из других команд — поздравляют с результатом, подшучивают беззлобно, восхищаются игрой, комментируют особо яркие моменты. Приходят снова Куроо с Кенмой в раздевалку, молчаливо и сострадающе теперь ютятся в углу, чтобы не мешаться, пока третьегодки все еще успокаивают кохаев и вселяют в них уверенность, что в следующем году все обязательно получится. Уже без них. Кейджи единственный из команды, кроме Бокуто, кто не плачет. Но в эти минуты его медленно тягуче вспарывают тупым ножом, не позволяя проронить ни звука. До тошнотворных искр перед глазами. До свиста в ушах. До треска и свербящей боли. Обида топит, накрывает с головой. Неужели всего, что они делали, всего, что было, оказалось мало?.. — Так, не забываем свои вещи, — говорит Бокуто, внезапно такой собранный и ответственный, хлопает несколько раз в ладоши, чтобы привлечь всеобщее внимание и снова приободрить команду. — Автобус через полчаса, так что особо не разбредайтесь. И вместе с Куроо они выходят за дверь. Кенма остается, смотрит на Кейджи прямо долго, с изучающим выражением, будто чего-то выискивает, видимое только для него, а затем кивает участливо и бормочет: — Хороший матч. Ты очень здорово играл. — Спасибо. — В следующем году тоже постараемся. Кейджи смотрит на протянутую ладонь с удивлением. Подобные жесты от Кенмы дорогого стоят, очевидный факт. И тон его серьезен, тверд. Ребята в раздевалке притихают, словно разом все обращают свое внимание на них. Кейджи знает — он опасный соперник. С таким бы не хотелось сойтись в настоящей битве, какой бы она ни была, но на волейбольном поле не страшно — захватывающе. Кейджи рассматривает Кенму и понимает — тот тоже изменился, эти Национальные особенные и для него, не такие, как были в прошлом году или будут в следующем. Страсть к волейболу никогда до этого так откровенно и четко не читалась в его глазах, как сейчас. Возможно, и без Бокуто у Кейджи еще найдутся причины выкладываться на полную ради победы? Без Бокуто уже ничего не будет таким же ярким и важным. Но идти дальше все равно придется, и Кенма… Будет здорово, если Кенма останется рядом, и однажды они сойдутся в официальном матче командами, где оба займут позицию капитана. Дивная мысль, конечно. Он выдыхает. Жмет руку непоколебимо и отвечает на вызов пылающим взглядом, что так и твердит «я не уступлю». Кенма хмыкает — доволен. Уходит так же молча и тихо, не прощаясь. Ребята завершают сборы, тренер заглядывает напоследок, напоминая о времени, затем Широфуку и Каори с улыбками встречают их в коридоре, глаза у обоих покрасневшие, но голоса звонкие. Без лишних сантиментов Широфуку принимается спорить на ровном месте с Конохой, и обстановка постепенно разряжается. Кейджи усмехается бесцветно, когда у него спрашивают о самочувствии (и почему именно у него, разве он здесь выглядит самым расстроенным?), поправляет на плече сумку и отпрашивается в уборную. Бредет медленно. Встречает на пути нескольких ребят из Ичибаяши — те радостные щебечут между собой, несутся куда-то, не глядя толком под ноги, но вежливо извиняются, чуть не столкнувшись с Кейджи. Тот уныло кивает, отворачиваясь. В кармане вибрирует телефон — должно быть, родители уже посмотрели матч или кто-то из одноклассников. Его хотят утешить, только не нужно это. Кейджи не достает телефон, методично поглаживает большим пальцем задний корпус и идет шаг за шагом, проваливаясь еще глубже. Выдергивает из рефлексии его внезапно — он узнает голос Куроо — тихий, сиплый — и какое-то еще сбитое бормотание, следующее за ним. И Кейджи, пытаясь найти их, идет до конца коридора, где почти никто не ходит, и заглядывает осторожно за угол, но тут же цепенеет, ведь там Бокуто и он плачет, плачет, не сдерживаясь, на плече друга, хватается пальцами за края его толстовки, и что-то бессвязно шепчет. Куроо обнимает его крепко поперек лопаток. — Знаю, знаю, бро, — выдыхает надтреснуто и медленно. Кейджи в смешанных эмоциях все же прячется обратно за стену. Выдержка, которой другие обычно завидуют, летит в бездну, когда Кейджи слышит голос капитана. — Я не смог… — Ты сделал даже больше, чем мог. — Я подставил команду. Ухватываясь руками за стену, как если бы Кейджи опасался повалиться на пол, он чувствует, как в глазах неприятно пощипывает, а затем — первые крохотные слезы на своих щеках. Задерживает дыхание, чтобы ненароком не выдать себя всхлипом. И подслушивает разговор, что ему совсем не предназначен, запрокинув голову к потолку — перед глазами плывет, но различаются белые и зеленые краски, будто летняя сочная зелень. Раздается легкий звук удара — подзатыльник. Справедливо. Куроо говорит с упреком: — Хуйни только не неси. Слишком много на себя берешь, придурок. Сам знаешь, волейбол — командная игра. Никто никогда не побеждает в одиночку. И никто не проигрывает в одиночку. Вы правда охренительно держались до конца. Матч был потрясный, зал ревел и метал от того, как все было круто. И ты вообще классный! Самый лучший, блядь! Бокуто давится очередным всхлипом и стонет, заглушая плач на чужом плече. И это он, их предводитель, которого они должны были вести и оберегать. Их сильный капитан, что подбадривал Коноху во время награждения и улыбался заплаканному Онаге так, что невозможно было ему не верить, тот самый их непревзойденный ас, за которым все они готовы идти без сомнений и оглядки, их товарищ, что своим примером показал: не нужно сдаваться, не нужно себя винить, мы все молодцы — рыдает с вязкой горечью, стоящей поперек горла, задыхается от бессилия и ненавидит сейчас себя больше всего на свете. Бокуто, который не позволил себе быть слабым после поражения рядом с командой, теперь прячется от лишних людей в темном коридоре и дрожит, хватаясь пальцами за чужую поддержку. Плачет с яростью в голосе. — Я… И Кейджи не выдерживает тоже — оседает бесшумно, зажимает ладонями рот, чтобы не подавиться вдохами, пока вдалеке слышится, как гудит спортивный комплекс, и одни радуются победе, а другие довольствуются меньшими результатами. Он содрогается плечами, упираясь коленями в грудь. Сумка тихо съезжает и остается безвольно стоять рядом. В каждом рваном выдохе Бокуто, в каждых его тихих и почти неразборчивых фразах читается столько скорби — ломаной, запертой прежде, той, которую он не решается показывать никому, пока вдруг не прорывает само. Бокуто, наверное, не хочет, чтобы кто-нибудь из команды видел его таким, но сил встать и уйти у Кейджи все еще нет, хотя он и понимает, что поступает, как минимум, некрасиво, по отношению к другу. Кейджи жмется лопатками в холодную стену, жмурится, и под ребрами жжет его — невысказанное. Запретное. Все, что лишает покоя и спирает воздух. Бокуто винит себя. Бокуто думает, что он облажался, все испортил, подвел. Бокуто не считает нужным доверять себя такого ему, Кейджи. А Кейджи бы возразить хоть как-то, выйти, наконец, из тени, из-за этого проклятого угла, да встряхнуть капитана, чтобы небо и земля перепутались, вцепиться крепко пальцами в плечи — знакомые, родные — до синяков, за которые не будет стыдно, и смотреть сквозь слезы в яркие заплаканные глаза напротив. Запомнить его и таким тоже, чтобы любить еще больше — любым. Но Кейджи не вмешивается, Кейджи и сам себя за многое винит — за каждую мелкую оплошность, за каждый просчет, — вгрызается мысленно в собственную глотку со злостью и вопит до искалеченных связок, не издавая ни звука. Ему жаль, что он играл не так хорошо, как команда заслужила, что не все пасы были идеальными, что не всегда удавалось перехитрить противника, что стратегия не была проработана до мельчайших деталей. Он не смог, не смог, не смог. Не помог Бокуто вырвать оглушительное первое место, как он и мечтал, как он заслуживал. Кейджи хотел бы победу эту преподнести капитану к ногам, сразить всех соперников, не позволить никому помешать. Должен был расчистить путь для звезды, чтобы та ослепила всех своей мощью. И так… феерично Кейджи все испортил. Неудачник. Господи. Непослушными пальцами размазывает по лицу слезы, медленно набирает в легкие воздух. Тихо-тихо выдыхает. Куроо продолжает что-то говорить, но Кейджи не слушает их, поднимается на ноги — идет нетвердо, чуть пошатываясь, едва разбирая дорогу. В уборной умывается холодной водой, ощущая с некоторым злым наслаждением, как несколько капель закатывается за воротник.[......]
Бокуто покупает им кофе на вынос, пока Кейджи ждет на лавочке напротив кофейни. Сам не заходит — охота посидеть малость на морозе в полном одиночестве, понаблюдать за Бокуто через широкое стекло, как тот крутится у стойки, снимает шапку, зачем-то встряхивает и натягивает обратно. Кажется, он обменивается шутками с симпатичной девушкой-бариста, та хихикает, прикрывая рот аккуратной ладошкой, смотрит пытливо. Кейджи хочет сплюнуть вязкое чувство, похожее на ревность. Как же оно ему осточертело. Январский вечер в центре города шумный и пестрящий огнями — неоновые вывески, разномастные люди, едва-едва достигающий до земли мелкий снег. Новогодняя атмосфера все еще кружит над головой и находит отголоски в дивно украшенных улицах, запахе сладкой выпечки и уличных музыкантах. В ушах все еще стоит смешное пение Бокуто и Куроо, что, не стесняясь прохожих, голосили едва не на всю улицу и хохотали. Кенма в таких случаях считает лучшим вариантом из всех возможных делать вид, что никого из них попросту не знает — только Куроо все норовил перехватить Кенму и притянуть к себе за плечи. Вообще, Куроо достаточно много шутил сегодня на тему того, что Бокуто, как порядочному и, на секунду, занятому молодому человеку, следовало бы первое свободное воскресенье (свободное от соревнований и тренировок) уделить своей девушке, дай бог ей еще столько же терпения, а не тащить друзей-шалопаев шляться бесцельно по городу и жрать в Маке. Кейджи с Куроо внезапно согласился — что случается нечасто, — но осторожно промолчал, чтобы ненароком никак не навлечь на себя подозрений. Любое упоминание об этой чудесной Уэно против воли вызывает у него фантомную тошноту, как если бы речь шла о чем-то отвратительном. Но Уэно хорошая ведь, правда — поддерживала их на матчах и искренне восхищалась навыками Бокуто, плакала в три ручья, когда они проиграли, и испекла Бокуто банановый пирог в качестве утешительного подарка; Уэно ни с кем не конфликтует и не ведет себя как-то неприятно, улыбается всем ребятам из волейбольного, как давним друзьям, здоровается с Кейджи открыто и звонко, стоит им столкнуться на перемене; Уэно не доставляет никому проблем, старательно рисует пейзажи в своем художественном и помогает учителям в рутинной работе по мере сил. Уэно хорошая, а Кейджи вот нет, раз смеет ревновать Бокуто к его же девушке — так нелепо, точно в каком-то бездарном кино или манге. Бокуто с Уэно смотрятся удивительно гармонично вместе, Каори с них, не скрываясь, умиляется, а Широфуку как будто бы даже заводит с Уэно дружбу. Кейджи топит глухую злобу в себе всякий раз, когда видит Бокуто и Уэно в школьных коридорах — иногда они обедают вдвоем, воркуют о чем-то наедине, переговариваются, смеются. И это нормально. Так и должно быть. А Кейджи, кретин, не может своим крохотным умом это понять. Да, они чрезвычайно красивая пара, Бокуто отзывается об Уэно с восхищением, та все время заглядывается на капитана нескрываемо влюбленными глазами и очаровательно краснеет. Они выглядят вместе счастливыми. Бокуто, конечно, редко что-то рассказывает им про их свидания, отмалчивается застенчиво на беспардонные расспросы Конохи о том, планируют ли они заходить дальше поцелуев в ближайшее время. Кейджи, в принципе, не интересует половая жизнь Бокуто, если она вообще есть, но все же зачем-то продолжает слушать эти разговоры. Сам в них не участвует, но, словно шпион, добывает информацию по крохам. И этим вечером Куроо упрекнул Бокуто в том, что он не уделяет Уэно достаточно внимания, а Бокуто нелепо оправдывался и предпочитал ненавязчиво переводить стрелки — очевидно, не мог придумать хороших аргументов в свою защиту. Куроо с него такого смеялся громче всех, запрокидывая голову и хватаясь за живот, скалился гиеной и будто бы даже злорадствовал, хотя Бокуто не обижался. Кенма равнодушно хрустел чипсами и изредка что-то рассказывал Кейджи про игры. Когда эти двое ушли, распрощавшись, все равно оставили после себя шлейф дурашливого настроения, которое и того гляди рукой можно потрогать, такое красочное и меховое. Бокуто шутил всю дорогу до станции, останавливался у завлекающих витрин, едва не впечатываясь носом в стекла, рассматривал все с неподдельным интересом, а в глазах его отражались огни Токио, разноцветные, живые. И сам Бокуто — живой и настоящий. Теперь он совсем не напоминает того сломанного мальчишку, что два дня назад рыдал в спортивном комплексе, прячась от собственной команды в вороте толстовки лучшего друга, но Кейджи все равно пока не может без содрогания вспоминать о том, что видел. Видел Бокуто таким, каким он не был никогда-никогда прежде, даже на прошлогодних Национальных — тогда Бокуто позволил себе всплакнуть вместе с командой, но с теми яростными рыданиями это не пойдет ни в какое сравнение. Кейджи ловил весь вечер улыбку Бокуто и перед глазами у него — склоненная голова, пальцы, что хватались за Куроо, словно в предсмертной мольбе о спасении, Кейджи слышал его смех, а вместо него вспоминал хриплые интонации того Бокуто, что давился воздухом. Кейджи бы хотел об этом не думать, да, но давно знает, насколько это бесполезно. Остается молча переждать. И Бокуто уходит в кофейню, почти пустую, маленькую и с милой вывеской, она капитану чем-то таким приглянулась, и он пошел. Кейджи наблюдает за ним через стекло и все же позволяет себе порадоваться, что Бокуто, кажется, уже в порядке. После того, как они с Куроо проторчали в том закутке добрые полчаса, Широфуку, злая и готовая грызть глотки, послала нескольких первогодок за капитаном, но стоило тем только отойти от автобуса, Бокуто и Куроо появились у выхода и как ни в чем не бывало улыбнулись команде. Широфуку отпускала в их адрес самые избирательные ругательства за опоздание, что кохаи таращились в испуге, а Куроо благополучно сбежал, завидев ее гнев еще издалека. Но Бокуто подойти не побоялся, был стойким даже в тот момент, неловко чесал затылок на все обвинения подруги и говорил, что они каплю потерялись во времени, заболтавшись о своем. Но взгляд он упорно прятал, прятал от друзей, рассматривая чужие автобусы и аллеи с преувеличенным интересом, только было это бесполезно, конечно, все равно ребята увидели и все поняли, Широфуку гнев свой умерила, даже хлопнула капитана по плечу напоследок перед тем, как запустить в автобус. Коноха переглянулся обеспокоено с Сарукуем, но тот только пожал плечами, а Кейджи рядом с ними помалкивал. Позже еще пришла Уэно и успела урвать считаные минуты до отъезда команды, и Бокуто к ней спустился из автобуса, улыбался изо всех сил и благодарил за поддержку. Уэно была так расстроена, но вместе с тем восхищена их матчем, что даже Кейджи к ней слегка смягчился и на прощание усмехнулся вполне дружелюбно, когда та помахала ему в окно. В автобусе Бокуто ни с кем не говорил, отрубился моментально и крепко спал всю дорогу на плече Кейджи так же, как недавно делал он (в это все еще верилось с огромнейшим трудом). А по возвращении в школу, Бокуто не выглядел подавленным, не замыкался в себе, как бывало часто у него из-за неудач, напротив, капитан будто бы воодушевился из-за чего-то и попросил (не поставил перед фактом — попросил!) Кейджи остаться хотя бы на полчаса, чтобы побросать ему мяч — сил у них всех почти не осталось по окончании насыщенного дня, но Кейджи, конечно же, согласился. Перед тем, как всех отпустить по домам, тренер провел краткий инструктаж, снова подбодрил нужными словами ребят, а затем загадочно о чем-то переговаривался с Бокуто в стороне ото всех, и оба выглядели весьма довольными. — Смотри, что мне милая девушка дала, — нависает над ним Бокуто, хвастливо показывает яблочный пирожок в глянцевой обертке, в другой руке удерживая подставку с кофе. — Вы флиртовали с девушкой, чтобы она дала вам это бесплатно? — И ничего я не флиртовал! Она сама предложила! Я ничего не просил, правда! Акааши, верь мне. Бокуто изображает обиду, но не может спрятать улыбку, поэтому быстро раскалывается. Кейджи млеет от того, как обыденно звучат такие громкие слова устами Бокуто. Верь мне. Он сует пирожок в руки Кейджи, тот смотрит с сомнением. — На, держи, я все равно не хочу. — Вы уверены? — Конечно. Он передает Кейджи его кофе и оглядывает умиротворенно улицу, что, в противовес им двоим, гудит оживленно и будто бы никогда не устанет. Бокуто выпускает изо рта белый клубок с умилительным выражением, какое бывает разве что у ребенка, восхищенного тем, как зимой можно выдыхать пар и принимать важный вид, будто куришь, как взрослый. Бокуто иногда называет себя драконом. И он улыбается каким-то мыслям, забирает из подстаканника свой кофе, а ненужную картонку выбрасывает в урну. — Посидим здесь? — спрашивает. — Или пойдем? Ты не замерз? — Можем посидеть немного. Кейджи двигается, освобождая больше места, но Бокуто все равно садится слишком близко, вплотную, прижимаясь плечом к плечу. Так теплее. Это нормально. Они слушают музыку из динамиков неподалеку, что-то рождественское и позитивное до хруста, Бокуто беззаботно подпевает и дергает ногой в такт, пальцами без перчаток он обхватывает свой горячий стаканчик, но не спешит пить. Кейджи смотрит на пирожок в своей руке и думает, почему же Бокуто отдал его, если сам обожает сладкое. Он только надеется, что отсутствие аппетита не вызвано недавним поражением. Распаковывает, отламывает половину, а остальное протягивает Бокуто, трогает того за локоть, чтобы обратил внимание. — Да нет, ешь. — Напополам, Бокуто-сан. Иначе я тоже не буду. Бокуто смотрит на него долго, словно надеется переиграть в гляделки. Строгое выражение лица у него не получается совсем, поэтому уже вскоре он позволяет улыбке расплыться на лице, перехватывает упаковку, едва-едва касаясь своими пальцами таких же холодных пальцев Кейджи. Говорит с мнимым укором, в котором так и читается восхищение: — Все-то у тебя должно быть по справедливости, Акааши. И кусает свою половину пирожка. Кейджи ведет плечом и переключает внимание на кофе. Они наблюдают за проехавшим мимо велосипедистом в кислотно-розовой куртке, вместе оборачиваются, когда над дверью в кофейню, где Бокуто брал кофе, звенит колокольчик, оповещая о новых посетителях. Следят за движением вокруг, пока медленно пьют, делят напополам сочный пирожок на одной из многочисленных городских лавочек и морозят задницы. У Кейджи на языке вертится самое удачное слово, чтобы описать эти минуты, проведенные с Бокуто. Идиллия. Он его благополучно проглатывает, прикусывая намеренно язык. Бокуто доедает в несколько укусов, выбрасывает и упаковку, и пустой стаканчик, обтряхивает руки от крошек, а затем заглядывает в темное небо, где луне нет просвета среди черных туч. Кейджи любуется им тайно и с покореженным наслаждением, все одергивает себя, чтобы не потянуться поправлять его синий шарф. Бокуто еще раз выдыхает пар, смотрит едва ли не заворожено, как тот поднимается выше, рассеиваясь в холодном вечере, и улыбку на его губах безумно хочется ощутить собственными губами — да хоть мимолетно, своровать прикосновение обманом и оправдаться потом чем-то глупым. Кейджи ежится не от холода, но от стыда. Тупит взгляд. Бокуто на него тут же обращает внимание и подскакивает. — Ты все-таки замерз?! — спрашивает он обеспокоенно и будто бы даже виновато, как если бы это он вытащил Кейджи против собственной воли бродить по улице весь вечер и заставил затем сидеть на холодной лавочке в разгар зимы. — Нет, все в порядке, — отмахивается Кейджи, пережевывая последний кусочек, запивает маленьким глотком. — Вижу же, что замерз, чего врешь. Ладно, идем тогда скорее, в поезде все-таки теплее будет. Обхватывает пальцами локоть и тянет на себя — не грубо, но настойчиво, придерживает, чтобы Кейджи ни в коем случае не споткнулся и не выронил кофе. Смотрит сверху вниз так открыто, заботливо, будто бы специально хочет еще крепче Кейджи влюбить в себя этой ночью, ну что за дурак. Кейджи думает, что ступи он еще ближе — всего шаг — и он его поцелует. Бокуто не успеет отскочить достаточно быстро. Бокуто не оттолкнет его слишком грубо, даже если Кейджи отважиться целовать его посреди людной улицы в январскую разрастающуюся метель. Бокуто, возможно, ответит ему, соври Кейджи о том, что все-таки решил взять пару уроков у более опытного в отношениях семпая — поведется. Кейджи выдыхает одновременно с Бокуто, смотрит ему в глаза и не может сделать навстречу ни шага. Бокуто и не просит. Улыбается и аккуратно ведет в сторону станции, отпускает только после того, как решает поправить Кейджи шапку. Кейджи замирает на полушаге, готовый рухнуть на асфальт и провалиться под, не успевает и слово вставить, когда Бокуто как ни в чем не бывало тянет к нему руки и задевает холодными пальцами щеку, пока пытается полностью прикрыть шапкой уши. Кейджи может поклясться, что прежде чужая забота не отдавалась у него внутри такой грохочущей реакцией. Он судорожно выдыхает сквозь зубы, не позволяя ни единой эмоции просочиться на лицо. Говорит тихо: — Спасибо. А потом видит, что за ними наблюдает та самая девушка, работница кофейни. Кейджи пересекается с ней взглядом, и та подмигивает ему лукаво так, загадочно. Чего только надумала там себе? Бокуто оборачивается, чтобы тоже посмотреть, что привлекло его внимание. И, в отличие от самого Кейджи, Бокуто улыбается в ответ, машет рукой — и как можно быть настолько безоглядно дружелюбным вообще? Кейджи раздраженно ведет плечом и, не дожидаясь капитана, идет в сторону станции. Бокуто без всяких обвинений и лишних вопросов догоняет его, напевает еще некоторое время приедливую мелодию из динамиков и рассматривает вывески различных заведений. Взгляд его не за что особо не цепляется. — Слушай, Акааши. — Слушаю, — отзывается глухо Кейджи, глядя под ноги. — Мы тут с тренером разговаривали недавно, — начинает Бокуто, а голос его приобретает другой совсем оттенок — будто бы он не до конца в чем-то уверен. Кейджи исподлобья смотрит, как тот убирает руки в карманы и бегает взглядом от одного прохожего к другому. — До этого я еще с ребятами поговорил, со всеми, кстати. Пока еще ничего не решено, конечно, но… На следующий год капитаном… Ты не… хочешь стать капитаном? Только не это, думает сокрушенно Кейджи, слегка скривившись. Он не сбавляет шага, запивает досаду остатками кофе, а затем выбрасывает стаканчик в ближнюю урну резким жестом. В голове рой ругательств, которые совсем не стоит, разумеется, озвучивать вслух, вываливать на Бокуто, который совсем ни в чем не виноват. Бокуто заглядывает ему в лицо, но Кейджи сразу же делает свое выражение непроницаемым. — Я знаю, ты, не в восторге, да? — Как вам сказать, Бокуто-сан… Бокуто пинает воздух на ходу и говорит сокрушенно: — Извини, что прошу тебя об этом. — Он смотрит с таким раскаянием, что у Кейджи сердце начинает болезненно покалывать. Следом капитан набирает побольше воздуха и скороговоркой начинает: — Просто мне кажется, что я никому другому не смогу доверить команду, кроме тебя. Понимаешь? Все очень поддерживают твою кандидатуру. Я и с третьегодками советовался. Знаю, да, ты, наверное, откажешься, и я не обижусь, конечно, пожалуйста, не думай, что я тебя заставляю! Если откажешься, ничего, но я бы очень попросил тебя еще подумать. Хорошо? Кейджи стискивает зубы, чтобы не зашипеть. Та надежда, что теплится в голосе и во взгляде Бокуто, сильнее любой его выдержки. Когда Бокуто говорит так, можно согласиться на что угодно — даже яд принять от него без вопросов, — хотя Кейджи и знает, что наверняка пожалеет, стань он капитаном. Причем пожалеет не он один, от этого совсем горестно. Кейджи не такой, как Бокуто. И не такой, как Кенма, который будет капитаном Некомы на следующий год. Как вообще команда придет к победе, если вести ее будет кто-то, вроде Кейджи? И как ребята могли так слепо все согласиться на его кандидатуру? Челюсть сводит от напряжения, но он продолжает плотно ее сжимать — зубы едва не скрипят друг о друга, в висках болью пульсирует напряжение. Кейджи не злится на Бокуто за то, что он поднял эту тему сейчас, Кейджи злится на себя, так как ему все еще будто бы не хватает духу сказать все, что он думает на этот счет, прямо. Это слишком бесхребетно, и от самого себя тошнит. Когда молчание затягивается и вдалеке мелькает вход на станцию, Кейджи замедляется, Бокуто безропотно подстраивается под его шаг. — Бокуто-сан, — глухо произносит он, глядя в сторону. — На самом деле… я бы не хотел быть капитаном. — Он выдыхает в унисон с тяжелым вздохом Бокуто. — Я ценю ваше доверие и доверие всей команды, но мне кажется, что я не лучшая кандидатура для этого. Я… боюсь, что стану капитаном, и это не пойдет на пользу команде. — Это все херня! — возражает Бокуто с самым неоспоримым видом. Кейджи качает головой совсем незаметно — жест скорее для себя, чем для посторонних, а Бокуто тут же обгоняет его в несколько широких шагов и преграждает дорогу собой, заставляя окончательно остановиться. Кейджи не противится и даже не спрашивает, для чего, рассматривает незаинтересованно асфальт под ногами и мокрый снег, но весьма явственно ощущает на себе цепкий взгляд. — Акааши, ты, как всегда, себя недооцениваешь. — Я всегда трезво оцениваю ситуацию. — Да, — соглашается Бокуто с готовностью. — Ты правда силен во всем этом, но когда дело касается тебя самого, ты смотришь через призму пессимизма. А это уже не трезвая оценка, как ни глянь. Я выбираю тебя не потому, что мы друзья или что-то еще. И остальные тоже. А потому что ты реально крут и справишься. Если проблема только в том, что ты в себя не веришь, тогда я сделаю все, чтобы ты, наконец, поверил. — Громкое заявление, — усмехается криво Кейджи и зачем-то поднимает голову. В глазах напротив нет ни намека на смех, и в этих глазах, ужасающе красивых, по-опасному сверкающих золотом, охота захлебнуться и навеки себя захоронить. Совсем не к месту Кейджи разглядывает Бокуто и восхищается, думает о том, как было бы здорово, будь он его и только. Но Бокуто на иронию в голосе не ведется, делает короткий шаг вперед и говорит: — Я не шучу. Акааши! Ты же такой… Да даже если ты не согласишься быть капитаном, хрен с этим, но я не могу мириться с тем, что ты настолько себя недооцениваешь. Ты офигенный! Разве не веришь мне? — Верю, — хрипло и на выдохе, словно с надорванными связками. (Вы даже не представляете, насколько. И меня самого это иногда пугает) Отвечает взглядом на взгляд. Поджимает губы, предательское волнение стучит-стучит-стучит в черепе и грохот сердца заглушает шум города вокруг. Мокрые снежинки приземляются на лицо и можно бы подумать, когда они таят, что это слезы, но оба они далеки от того, чтобы заплакать, только у Кейджи непреодолимо ноет между ребер и тянет навстречу, чтобы вцепиться в Бокуто и хотя бы обнять — когда-то и этого было много, а сейчас… У Бокуто за спиной полыхают пестрящие огни, вывески магазинов, отелей, ресторанов, его смешная с помпоном шапка чуть припорошена снегом, а руки все еще скрываются в карманах. Их окружает вечерний холод, пока они смотрят глаза в глаза — так просто, но невообразимо. Посреди разбитого муравейника, шумного, кишащего непонятными правилами и запретами, где уже не докричаться ни до кого своими сигналами бедствия, под открытым небом, словно последние из выживших, обреченные скитаться по одиночке в ледниках. И Кейджи едва не ломит пополам, но в глазах Бокуто он видит столько всего и влюбляется в каждую крапинку, в каждую мимолетную эмоцию. В его глазах он видит лето, что ластиться и греет солнцем, что дает надежду и обещает никогда не оставлять в вечной мерзлоте. Бокуто сам и есть лето — каждым своим жестом, порывом, звонким смехом и непредсказуемым настроением. Настоящий август посреди завывающей буранами зимы. Кейджи хочет шагнуть ему навстречу, затеряться навсегда и остаться смелым. Ноги словно примерзают к асфальту. Бокуто улыбается медленно, будто на пробу. Говорит: — Вот и круто. В таких вещах я не вру, ты знаешь. Я же говорю: тебе не обязательно соглашаться быть капитаном. Не согласишься — скинем эту должность на кого-нибудь другого. Кейджи сглатывает. — Кого бы вы еще могли видеть на месте капитана? Улыбка Бокуто надламывается всего на миг, он разворачивается, чтобы продолжить путь. — Кроме тебя, никого, — бросает тихо через плечо. — Но это не важно, если ты не захочешь. Поэтому все в порядке. — Я подумаю, ладно? — Конечно. Спасибо. Они снова ровняются и делают несколько неспешных шагов в молчании, после чего Бокуто косится в его сторону. — Тренер сам предложил тебя, кстати. И Кейджи, не найдясь с ответом, только прячет подбородок в ворот куртки. Нервно дергает края рукавов, царапает ногтями, обдумывает все, что хотел бы сказать сегодня и выразить. Неприятное чувство недосказанности сдавливает глотку, придушивая и лишая всякого покоя. Хотелось бы быть откровенным до конца — хоть раз в своей жизни, именно с ним. Волейбол никогда не значил и не будет значить для него столько же, сколько для Бокуто — тот живет им и дышит, что уже и не представить их раздельно. Если бы не Бокуто, Кейджи и не старался бы так прилежно в клубе, возможно, и ушел бы правда на третьем году, чтобы не мешать учебе. Но теперь все иначе — Бокуто любит волейбол, а Кейджи любит Бокуто и все, что он может для него сделать, та жалкая доля, это сохранить то, за что Бокуто боролся и что строил целый год на своем посту капитана. Страшно подвести всех, но разочаровать именно Бокуто сродни катастрофе. Кейджи думает о том, что это в некотором смысле его долг — поддерживать команду в следующем году, чтобы уважить все старания Бокуто и третьегодок. Но Кейджи думает, что он точнее уничтожит все, до чего доберется своими руками, все, что Бокуто было дорого. — Знаете, я, — говорит Кейджи бесцветно, словно бы ни к кому не обращаясь, но боковым зрением он видит, как заинтересованно оборачивается к нему капитан. — Когда мы проиграли в финале, — произносит чуть шероховато, но старается не акцентировать на этом внимание. — Когда вы ушли с Куроо, я случайно подсмотрел за вами и прошу прощения за это. Через силу Кейджи заставляет себя посмотреть на Бокуто, ожидая столкнуться с возмущением и обидой, но Бокуто только кивает. — Я знаю, — говорит он. — Куроо сказал потом. Он тебя заметил. — Мне очень стыдно. — А вот не надо. И вообще, не извиняйся, — Бокуто ободряюще касается плеча в мимолетной жесте. — Я, конечно, не хотел, чтобы ты видел меня таким жалким, но я не злюсь. — Вы не были жалким, — хмуро возражает Кейджи. — А? Разве не был? — улыбается Бокуто растерянно, но Кейджи знает, что за улыбкой этой он скрывает свой собственный стыд. — Не были. Это нормально, что вы расстроились и злились. И то, что не смогли сдержать слез. Вам не нужно было скрываться от команды, потому что, как вы и говорили, мы все товарищи и поддержим друг друга. И ребята за вас тоже переживали. И я… я не собирался, правда, подсматривать, подслушивать. Я просто шел в уборную, но меня отвлек голос Куроо, а я знал, что вы с ним, и ноги сами как-то меня понесли. А когда я увидел вас и услышал, что вы говорите, — Кейджи дергает плечом, сдвигая брови еще больше на переносице, — я не смог уйти. — Извини, что заставил тебя поволноваться, — неловко бросает Бокуто. — Вы все здорово со мной натерпелись за все это время, и я перед командой в большом долгу. Особенно, перед тобой, Акааши. — Ничего подобного. И то, что вы тогда говорили про себя, тоже бред. Вы не виноваты в нашем поражении, как и никто другой, надеюсь, вы все-таки понимаете это. И вы отличный капитан. Бокуто молчит тягостно, а потом шумно выдыхает. — Мне все кажется, что я не выложился, ну, знаешь, на все сто двадцать, — говорит он. — Это не так. — Ну. Уже неважно, — обрывает его Бокуто с таинственной интонацией, но усердно удерживает улыбку на лице. — Я хотел выиграть Национальные. Я не смог, но это не станет последней целью, поэтому я пойду дальше. — Я же говорю, вы хороший капитан, что бы там ни думали. Именно поэтому я не знаю, смогу ли поддерживать команду на том же уровне, на какой ее подняли вы за этот год. — Я верю в тебя больше, чем в кого-либо еще, ты знаешь? — И меня это сбивает с толку. Бокуто заходится смехом. — Ну и пускай. Ладно. Так тебе и надо, раз сам в себя не веришь, я буду — за двоих. И все равно я надеюсь, что ты привыкнешь к этому и поймешь, наконец, насколько ты классный. И это я не только про волейбол, кстати, а вообще. Понял, Акааши? Хватает сил только кивнуть на эти слова с плотно поджатыми губами. Они подходят к станции, спускаются к перрону, оба проверяют время до прибытия следующего поезда. Кейджи прикрывает веки, слушая крохотные шаги капитана — тот пританцовывает в попытке согреться, шумно выдыхает. За спиной гудит поезд, идущий в противоположную сторону, а люди кучками просачиваются, разбредаясь по вагонам, где-то плачет ребенок, но это все не раздражает Кейджи сейчас. Сколько всего странного и непонятного Бокуто ему наговорил сегодня, в голове не укладывается. Как и сам Бокуто в ней не помещается, слишком его много такого неповторимого, словно уже по всем углам расфасован, но тесно-тесно всем этим чувствам, которые рождает самим своим существованием Бокуто, даже не подозревая об этом. Он неудержимый, неизученный до конца и непредсказуемый, не поддающийся здравой логике и совершенно невероятный. Кейджи не знает, как мог бы пройти мимо этого человека и не утонуть в нем навсегда безнадежно и безвозвратно, и ни одна предыдущая влюбленность даже наполовину не шла в сравнение с тем помешательством, что происходит сейчас. У Кейджи каждый раз микроинфаркты от этих удивительно емких «Акааши», которые Бокуто может произносить с сотней разных восхитительных интонаций и выбивать почву из-под ног все время как в первый раз. У Кейджи кончики пальцев немеют от того, как близко Бокуто к нему и как же нельзя просто так без повода его к себе притянуть. От всех этих сантиментов голова идет кругом. Кейджи насмешливо фыркает, поражаясь самому себе. — Кстати, — заговаривает Бокуто. — Куроо сказал, что ты тоже, вроде как, плакал. Тогда. Кейджи приоткрывает преувеличенно лениво один глаз и пожимает плечами — равнодушно. — Да, было дело. — Но ты не плакал вместе со всеми. И в прошлом году, кажется. Тогда почему? — По той же причине, наверное, по которой вы не захотели разделить свои слезы с командой. — Но почему, Акааши?! — повышает тот голос на несколько тонов, что люди на станции оборачиваются. Бокуто хватает его за плечи, оказываясь рядом, и смотрит требовательно и испытующе — Кейджи не видит, но знает. — Ты только что мне заливал, что не нужно было стыдиться своих слез и все такое. А сам-то?.. Кейджи медленно выдыхает, стараясь не думать о пальцах Бокуто, которые чувствуются даже через одежду. — Я, в принципе, не хотел, плакать, — поясняет ровно, запрокидывая голову вверх. — Не собирался. Поэтому не думаю, что моим слезам было бы место рядом со слезами наших ребят, которые горевали о поражении. Просто, — Кейджи осекается, подбирая судорожно слова на ходу. — В общем, еще одна причина, по которой я считаю, что из меня выйдет плохой капитан, Бокуто-сан, состоит в том, что тогда я плакал не столько из-за проигрыша, сколько из-за того, как сильно были сломлены этим проигрышем вы. Понимаете? Бокуто ошеломленно приоткрывает рот, когда Кейджи смотрит на него, но кивает — заторможенно. По нему видно — все еще обрабатывает информацию, ну, ничего. Кейджи все равно сожалеет о сказанном, но раз уж начал, то должен завершить. — Я огорчился так сильно, потому что мне было… м, больно видеть, как вы сокрушаетесь, но не потому что вы жалкий или еще какой, а из-за того, что я знаю, сколько всего для победы вы сделали и как ее заслужили. И больно было думать, что это ваш последний год. Разве я стану после такого хорошим капитаном? Бокуто обалдевше моргает. — А как это связано? Кейджи высвобождается из хватки мягко и отходит назад на несколько шагов — так все же спокойнее. Говорить то, что он говорит, страшно и в некотором роде стыдно, поэтому проще все же находиться на некотором расстоянии от Бокуто. — Имею в виду, что для меня все это время больше была мотивация выиграть, чтобы вы были рады, а не потому что я прям яро горел этой победой. — А? — Поэтому я и думаю, что из меня будет плохой капитан. — А-а?! — Что не так? — с ворчливыми нотками отзывается Кейджи, глядя, как у Бокуто на лице едва не черным по белому написано «ошибка». Вздыхает устало, прячет руки в карманы, Бокуто не то улыбается, не то кривляется. Спрашивает: — Значит, ты все это время играл ради меня? Так, что ли? — Ну, — Кейджи цыкает и кусает в досадливом изломе губу. Косит взгляд на рельсы, где, наконец, показывается их поезд. — Это слишком громкие слова. Ваша любовь к волейболу вдохновляла меня. У меня такой нет. И мне хотелось играть дальше, потому что я видел, как для вас это важно. И, не дожидаясь ответа, Кейджи заходит в ближайший полупустой вагон, находит места в углу, пальцы, чуть онемевшие от холода, он потирает друг о друга и несколько раз обдает дыханием, чтобы отогреть. Бокуто, все еще озадаченный, плюхается рядом, молчит и как-то неряшливо бросает сумку, что та едва не сваливается на пол — в последний момент Кейджи ее придерживает и ставит ближе к спинке сиденья. Косит украдкой взгляд на профиль капитана, где прописано сложное выражение, и решает не тормошить до конца пути, позволить подумать, если так нужно. Он достает телефон, отвечает на сообщение мамы и читает переписку сперва в общем чате одноклассников, где обсуждают в основном домашнее задание, а затем открывает волейбольный — Коноха в очередной раз возмущается по поводу того, что Бокуто будет участвовать в их пари на День святого Валентина, хотя по правилам (которые сам Коноха и придумал) участвовать могут только те, у кого нет девушки. Коми на его гневную тираду со смехом напоминает, что еще совсем не факт, что Уэно, какой бы ни была славной, продержится хотя бы до февраля. Кейджи хмыкает, стараясь про себя не радоваться такому возможному исходу, пишет: «Вам же лучше, если они будут встречаться, тогда меньше других девушек решится дарить Бокуто-сану шоколад». Сарукуй почти сразу присылает стикер в поддержку слов Кейджи, а Широфуку, которая редко принимает участие в переговорах в этом чате, внезапно вставляет: «вы все такие мерзкие, мне искренне жаль всех ваших будущих жен» и подкрепляет это подмигивающим сердечком. Кейджи бы хотел иронично написать: «не у всех нас будут жены», но удерживает себя от этого необдуманного поступка и вместо этого проверяет новостную ленту, смотрит затем на время, пока в чате клуба завязывается очередная перебранка между Конохой и Широфуку. Бьет тяжелым фактом, что за сегодняшний день он и сам был слишком болтливым с Бокуто, и он совершенно не знает, как самому на это реагировать и скажется ли это в дальнейшем на их общении. Кейджи еще сильнее жалеет обо всем сказанном, когда проходит десять минут, а Бокуто все еще молчит и мутным взглядом сверлит стену напротив. Так упорно молчит Бокуто крайне редко и в «особенно-особенных» случаях — обычно позже происходит что-то катастрофичное и взрывное. Он бы и станцию их проскочил, если бы не Кейджи, что вовремя тащит на выход, напоминая не забывать рюкзак. Бокуто тупо смотрит перед собой, когда они выбираются на улицу, переминается с ноги на ногу, и Кейджи сам не знает, почему они оба непредвиденно останавливаются, а не продолжают путь по домам — расходиться в разные стороны только через два квартала. Возможно, слова Кейджи в некотором роде можно было бы и интерпретировать как признание, такое завуалированное и неоднозначное, но все же прийти к такому заключению реально. Что думает по этому поводу Бокуто, Кейджи все еще не знает, но неумолимо начинает нервничать по нарастающей. Греет в карманах руки, нос — в высоком вороте куртки, пока на лицо, плечи, шапку опускаются хрупкие снежинки, и снегопад все нарастает, обволакивая город белым куполом, а Бокуто напротив лишь пинает вяло то грязное месиво на асфальте, пинает, пинает, пинает. И громко выдыхает, наконец. Поднимает взгляд — полностью осмысленный, — говорит: — Слушай, то, что ты сказал, это… вау. Мне никто ничего подобного еще не говорил. — Здорово быть первым, — сбито бормочет Акааши из-под ворота, и слова его звучат глухо, лишь бы перебить неловкость. — Нет, я серьезно. Спасибо. Бокуто улыбается. Кейджи хочется тоже. Рядом с ним — всегда. И касаться, касаться все время специально, не боясь, не скрываясь, холодными пальцами по светлой коже, губами целовать чужие губы, оглаживать крепкие мышцы, переплетать ноги, чтобы никак не выбраться, прижиматься спиной к плечу без нужды. И улыбаться вот так — друг другу, в миге от падения тающего снега, на фоне догорающих огней, запоминать блеск в глазах, без лишних людей и страхов, не убегать и не гнаться, улыбаться и ловить улыбку в ответ, не замечая возвышающийся город вокруг, потому что — не оторвать взгляда. Но Бокуто улыбается, а Кейджи прячет нижнюю часть лица в вороте куртки, криво приподнимает уголки губ и закусывает с силой щеку. Бокуто искренний вдоль и поперек, а Кейджи — не может. От всего, что он уже этим вечером наговорил по собственной глупости, ни тяжелее, ни легче. — И еще я подумал, что ты не прав, — продолжает Бокуто авторитетно, на что Кейджи только скептически выгибает бровь. — Ну, что ты из-за этого будешь плохим капитаном. Ведь я все еще уверен, что ты будешь лучшим. То есть, ты уже лучший, и пасы у тебя ну прям ва-а-а-у! — тянет на выдохе он, взмахивая обеими руками, изображая в воздухе громадную фигуру, чтобы обозначить масштабы. — Но еще ты можешь стать лучшим капитаном. Ты так сложно выражаешься, что я сперва не понял, но теперь все обдумал. Тебе ведь как бы важнее, чтобы товарищам по команде было хорошо, это тебя мотивирует и поэтому ты хочешь побеждать. Ну так… а разве это не круто для капитана? Ты ведь в первую очередь думаешь о команде, так? Даже если в команде не будет меня, останутся наши ребята. Кейджи едва не влепляет себе ладонью в лоб. Сохраняет все то же постное выражение лица, но про себя он говорит: идиот, боже. Конечно же нет, шипит мысленно Кейджи, я думаю не о команде, а о тебе. И хочу сделать хорошо именно тебе, а не команде. Но вслух Кейджи этого не высказывает, разумеется, смотрит все с той же скукой во взгляде, молчит и дает Бокуто строить свою цепочку. Возможно, и хорошо, что Бокуто понял все вот так — по-своему. Неверно, но зато не придется объясняться и вызывать подозрения. И, конечно же, Бокуто будет разочарован в нем, если узнает, что на самом деле команда не значит для него так много, как тот уже сам себе обрисовал в воображении. — Короче, это тоже здорово, — говорит Бокуто. — Ты стараешься ради товарищей, и их счастье от победы тебя вдохновляет. Тогда тебе есть, ради чего идти вперед. Даже после выпуска третьегодок. Ну, и конечно, еще я буду тоже за вами приглядывать, навещать команду и радоваться вашим достижениям. Разве этого мало? Смотрит — глубоко-глубоко. И у Кейджи обрывается на полувдохе что-то внутри и уже не встает на место. Этого мало. Этого всегда будет мало — обычных слов и поддержки, от которой ноет сердце, эмоций, касаний, деленного надвое «мы», рискующее никогда не воплотиться, границ и грудной клетки, но… Кейджи качает головой медленно, словно под гипнозом, отвечает с жадностью на этот поразительный взгляд и говорит: — Наверное, нет. Бокуто сияет. И Кейджи любит его — всем своим молчаливым и невысказанным, жгучим, горестным. Простреленным на одиноком выдохе. И с вымученной нежностью, которую на изломанных руках нужно пронести сквозь метель этой зимы и похоронить в весне.