Прорехи в бетонных глыбах

[......]

— Ну, — пожимает плечами Сарукуй, и досада в его голосе звучит до срамного фальшиво, — ничего не поделаешь. По тысяче, как договаривались. Онага и Вашио с одинаково недовольным выражением лица отсчитывают деньги и кладут перед ним. Сарукуй хмыкает, убирая купюры в карман и поправляет деловито воротник — успешный человек, что тут скажешь. Коноха из дальнего угла вытягивает шею и забрасывает на ходу пряник в рот, спрашивает, едва дожевав: — Не понял, вы что, тоже спорили? — Ага, — улыбается своей ангельской Сарукуй. — На нас? — Ага. — И раз деньги достались тебе, значит, ты ставил... — он делает страшные глаза, — на Акааши? — Ага, — бросает Сарукуй все так же легко. — Предатель, — сплевывает Коноха. Сарукуй подходит ближе и благодушно хлопает его по спине. — Я просто мыслю рационально, дружище, ничего личного. Акааши, всегда в тебя верил. Кейджи сдержанно ведет плечом, не отрываясь от переодевания. Пакет со всеми сладостями, пряниками и конвертами мешается под ногами, а потому приходится чуть отодвинуть его ногой. Бокуто лежит на соседней лавке, расслабленный, будто обленившийся кот, кажется, вообще не думает о предстоящей тренировке, уплетая за обе щеки какие-то конфеты — судя по всему, ручной работы — и залипая в телефон. Коми, только просунув макушку в спортивную футболку, щурится на Онагу с Вашио, что скромно переговариваются на тему рецептов шоколадных тортов. — Эй, а вы двое на кого ставили? И те синхронно, даже не отвлекаясь, кивают в сторону капитана, что как раз в этот момент сваливается с лавки, увлеченный какой-то игрой, и роняет телефон на лицо. На грохот оборачивается вся команда и на пару секунд замолкает. — Бокуто-сан, осторожнее, — без упрека говорит Кейджи, склоняясь над ним и убирая его телефон. Бокуто потирает затылок с тихим шипением, но сразу же кладет в рот новую конфету и страдальческое выражение исчезает, пока он облизывает губы. Затем он тянется к Кейджи, будто маленький ребенок, не умеющий толком ходить и просящийся на руки к родителю, и Кейджи, черт возьми, никогда не мог в таких случаях ему отказывать. Смиренно подает руку и помогает подняться, а Бокуто улыбается ему счастливо, как если бы выиграл в лотерее, и ухает звонко: — Спасибо, Акааши! И Коноха смотрит на это долго, раздраженно, Кейджи замечает это мельком, но ему кажется, что еще немного, у семпая начнет дергаться глаз. А когда Бокуто позорится окончательно, споткнувшись о коробку (им же самим и брошенную) с конфетами, и едва не пробивает лбом дверцу шкафчика, Коноха взрывается окончательно. — Вы что, оба ставили на этого идиота?! — брюзжит громко на всю раздевалку, всакивает на ноги ловким прыжком и, продолжая оглядывать диким взглядом друзей, тычет пальцем в Бокуто, мол, вы только посмотрите на него, он же никчемен. — Вы что, серьезно? В меня никто не верил, что ли? — И в меня?! — подхватывает Коми. Вашио разводит руками. — Ребят, без обид, чисто бизнес. — Разумеется, мы верим в вас, — примирительно говорит Сарукуй, а Онага за его плечом кивает болванчиком. — Но все-таки, Акааши и Бокуто рыбы покрупнее будут, каждый из нас просто тоже хотел победить. — Конечно! — ржет довольный собой Бокуто. — Я же супер крут! И почти догнал Акааши, но он оказался еще круче меня! Кейджи перехватывает взгляд капитана с замирающим сердцем. Сказанные слова не значат ничего особенного, но Кейджи воспринимает их иначе — особенно удивляет интонация полного восторга, с которым говорит о нем Бокуто. И ведь не обижается даже, что занял только второе место, а обычно всегда дуется, если проигрывает. Но тут Кейджи с ним согласен — Бокуто, конечно же, крут, даже не так — супер крут. Он едва-едва уступил Кейджи по количеству признаний и сладостей. На руку было расставание с Уэно — Коми как в воду глядел, эти двое разошлись в конце января, а потому Бокуто, вновь в статусе одиночки, не был обделен девичьим вниманием в день влюбленных. На все вопросы касательно Уэно он говорил, что всего лишь устал и не хочет пока никаких отношений. На столь серьезное заявление посреди обеда ребята озадаченно переглянулись, но тактично (что тоже удивляет) не стали лезть. Бокуто не выглядел подавленным от расставания, напротив, иногда Кейджи казалось, что оно приободрило его, расправило за спиной дополнительные крылья и позволило вздохнуть глубоко и свободно — не то чтобы Уэно как-то притесняла его свободу, а все же Бокуто выглядел именно так. И Кейджи не знает, как должен сам относиться к этой ситуации, ведь, по сути, это не его дело, но все равно против воли испытал облегчение, когда Уэно пропала с горизонта, а Бокуто снова стал запрягать его на дополнительные тренировки и ходить домой из школы с ним. — Какие вы все кошмарные, я буду сегодня играть один, — бросает удрученно Коноха и уходит из раздевалки под траурным конвоем своей обиды. — Вот будет интересно посмотреть, — ехидничает Сарукуй. Кейджи выходит за ним, напоследок поторопив Бокуто, чтобы тренер не ругался за их медлительность. Бокуто вяло отвлекается от телефона и идет к своему шкафчику доставь форму. Хотя Национальные завершаются и отходят на второй план, тренировки не становятся легче, к большому огорчению самых ленивых, тренер будто бы в заключение перед выпуском третьегодок решает оторваться по полной, а потому гоняет команду с удвоенной силой и с нескрываемым наслаждением. Доволен таким раскладом, кажется, только Бокуто, но и остальные не решаются перечить вслух. К концу таких тренировок едва остаются силы на дополнительные, а потому оставаться вдвоем они стали куда реже. Даже Бокуто выматывается наравне со всеми, хотя единственный ни словом, ни делом не намекает о раздражении, ведь такой нещадный режим ему по душе — позволяющий выплескивать всю энергию полностью и выкладываться на все свои имеющиеся проценты. Кейджи следит, чтобы тот не перенапрягался, увлекаясь, так что только если видит, что тот еще в порядке, соглашается побросать мяч после ухода ребят. Бывают дни (обычно им предшествуют бессонные ночи), когда сам Кейджи едва-едва плетется в душ полностью выжатый и раздавленный, а затем заваливается на лавочку в надежде хотя бы немного вздремнуть. В таких случаях Бокуто будит его не сразу, только когда сам уже полностью готов уходить, ласково почти тормошит за локоть, присаживается рядом и терпеливо-терпеливо уговаривает встать, чтобы они могли пойти домой. Несколько раз, Кейджи помнит это как в тумане, Бокуто даже помогал Кейджи обуться и надеть куртку. Единожды он сушил Кейджи волосы, пока тот заваливался на плечо капитана и просил просто оставить все, как есть. Бокуто никогда не упрекал Кейджи за подобные проявления слабости, а больше никто из команды не был им свидетелем, но все равно Кейджи было невообразимо стыдно за такое поведение, и он настойчиво извинялся за это на следующий день, а Бокуто только отмахивался, говоря, что Кейджи и так делает слишком много для него и команды, так что это все мелочи. — К тому же, это, вообще-то, очень мило, — добавил он однажды и подмигнул так игриво, что замерло сердце. Сказав это, Бокуто сразу убежал на свой этаж, а Кейджи глядел ему в спину посреди коридора в полной растерянности, и если бы он не знал Бокуто с его непредсказуемыми заскоками достаточно хорошо, то решил бы однозначно, что тот с ним безобразно флиртует. Но он Бокуто знает, поэтому такое предположение можно сразу отбросить. И сегодня Бокуто пышет энергией — хотя в раздевалке он и разваливался на лавке и не отлипал от мобильника, стоит надеть форму и выйти в зал, как тут начинается. Никто не понимает до конца, повлияли ли на него так все те многочисленные девичьи признания, либо же причина в чем-то другом, но с таким неуемным запалом Бокуто мог бы пойти на Национальные прямо сейчас и в одиночку всех разнести — возможно, бы и не выиграл, но здание точно разобрал бы по кирпичикам. Тренер хвалит его совсем по-отечески, когда за шкирку вылавливает в минуты перерыва (иначе Бокуто так бы и носился), дает какие-то напутствия и шутит, а Кейджи почему-то именно сейчас думает о том, каково вообще тренеру ежегодно прощаться с частью своей команды, отпуская в большие воды. Это почти не проявляется, но Кейджи достаточно наблюдателен, чтобы заметить, что тренер уже начинает тосковать по третьегодкам, ведь они дороги ему каждый по-своему и, разумеется, без них команда будет совершенно иной — этого тихо-тихо боятся все. И даже эти спартанские тренировки, которые начались у них аккурат за турниром, не столько наказание за проигрыш, сколько обычный позыв человеческой души перед расставанием вложить еще больше в выпускающихся ребят от себя, загонять настолько, чтобы лицо тренера до конца дней никому из них не забылось — пусть и будет видеться в кошмарах. Это нормально. И Кейджи тренера чертовски понимает. Он вспоминает, как Бокуто однажды рассказывал, что на первом своем году они с тренером вообще не могли найти общий язык, Кейджи это даже не удивляет, учитывая взрывной характер Бокуто и ярое желание отстаивать свою правоту до победного, до пролитой крови. Бокуто был упрямым, но крайне выдающимся первогодкой, только потому он оказался в основе — сам тренер не особо этого хотел, но в итоге, разумеется, не пожалел, когда в первом же матче благодаря этому самому придурошному первогодке команда вырвалась по очкам и взяла достаточно легкую победу. А теперь вот они, знакомые третий год, сточившие свои острые углы в спорах и изучающие друг друга посредством вечного столкновения лбами, вот они — тренер и капитан, смеются в самом деле без всякого напряжения вместе и болтают о чем-то пустом, будто отец и сын, в глазах тренера теплота к каждому из ребят, пусть он и пытается прятаться за суровой маской большую часть времени. Кейджи наблюдает за этим, и он… внезапно думает, что, пожалуй, все-таки хотел бы в следующем году помочь тренеру привести команду к победе. Эта мысль рождается как-то сама по себе неуловимо для него и бьет с размаху. Пугает. Бокуто скачет по всему залу, успевая и тут и там, помогает с подачами первогодкам, дает советы и очень важничает. Кейджи смотрит на него, наблюдает исподтишка с самым теплым чувством в груди, на какое только может быть способен. Скучать по Бокуто, когда он еще даже не ушел, наверное, глупо, но Кейджи тренируется скучать прямо сейчас. Выходит просто отлично. Кейджи вообще сложно с некоторых пор все эти порывы и влечения контролировать в себе. Прежде ему куда чаще удавалось подчинять чувства своей воле, он мог подавить, скрыть, выбрасывать из головы полностью в лучшие дни, однако теперь они постоянно с ним, все время рядом, и что-то назойливо нашептывают, подталкивают к необдуманным поступкам, заставляют временами проваливаться в себя посреди разговора. Их слишком много, и они такие же громкие, как и сам человек, который все это в нем пробуждает. Кейджи в прошлом жалел, что влюбился именно в Бокуто. Жалел, что вообще в очередной раз в парня, к тому же, в товарища по команде. И да, Бокуто в самом деле худший из всех вариантов, в кого можно было влюбиться — хаотичный, непредсказуемый, слишком яркий и невероятный. И все же Кейджи теперь не думает в этом ключе, не считает, что его глупому сердцу следовало выбрать кого-то попроще, потому что теперь уже и невозможно представить кого-либо другого на месте Бокуто. И Кейджи не жалеет — пусть ничего не получится, пусть придется молчать об этом до конечной точки и в определенный момент отпустить его, смириться с тем, что Бокуто, любящий волейбол, полюбит еще кого-то другого так же крепко и преданно. И пусть однажды Кейджи проснется с прозрением: этого больше нет — ни подскакивающего пульса, ни сбитой дрожи, ни смущения. Н-и-ч-е-г-о. Сейчас он счастлив, что это именно Бокуто. Все эти чувства к нему делают Кейджи живым, и он многому научился за время, что они были знакомы, и именно Бокуто невольно помог ему принять себя таким, какой он есть. Кейджи не жалеет. Кейджи благодарен. Он любит его без надежд получить что-то взамен, и это правильно. Но все же нежные чувства, которые расцветают в нем, противно мешаются с надтреснутой горечью, что с новым днем ощущается все настойчивее, чем ближе конец марта. Кейджи, как и тренер, уже сейчас начинает прощаться, чтобы потом не помереть посреди выпускной церемонии, подавившись слезами. Это неизбежно, говорит себе Кейджи. С этим ничего не сделаешь. Возможно, так будет лучше. — Ты так смотришь на него, будто заранее хоронишь, — говорит со смешком Коноха и бесцеремонно приваливается плечом рядом. Вечно так: ты Коноху не зовешь и не ждешь совсем, а он приходит сам. И, как правило, случается это почему-то в нужный момент. Тренер на них не смотрит, так что можно и спокойно похалтурить. Коноха берет с пола бутылку, откупоривает, размеренно пьет, чуть проливая на ворот футболки, и улыбается так, словно эта вода должна сделать его, как минимум, баснословно богатым. Он протирает рот тыльной стороной ладони, спрашивает: — Все в порядке? — Как обычно, просто минутку решил передохнуть, — неопределенно ведет подбородком Кейджи, но продолжает бросать мимолетные взгляды на капитана. И не стыдится почему-то того, что оказался пойман с поличным на таком наглом подглядывании. — М-м. Ну а если честно? — Разве я веду себя как-то иначе? — сухо спрашивает, но смотрит на Бокуто с нежностью, пока тот показывает свое умение держать идеальный мостик восторженным первогодкам. — Боже, ну и клоун, — усмехается Коноха в сторону капитана, а затем более серьезеным тоном обращается к Кейджи: — Я же сказал уже. В последнее время тоскливый ты какой-то. Неужто, грустишь по своим любимым семпаям, а? Коноха коротко смеется и обнимает за шею, чтобы взлохматить волосы, Кейджи не пытается вырываться, только цепляет на себя самое страдальческое выражение лица из возможных и громко вздыхает. — Это же естественно — грустить об уходе товарищей. Вы в прошлом году рыдали, когда уходили третьегодки. — Эй-эй, чш, — Коноха стискивает его в своей хватке еще крепче и кривит показательно лицо, — не вспоминай, ну. — Как скажете, — равнодушно отзывается Кейджи. Они вместе наблюдают, как подкравшаяся Широфуку дает капитану пинка, из-за чего тот валиться на пол с жуткими причитаниями и скулежом. Тренер разрывается между необходимостью прикрикнуть на нее и порывом расхохотаться в голос, поэтому выбирает третий вариант — тихо прикрыться стопкой бумаг, чтобы никто, кроме Каори, стоящей рядом, не подловил его на усмешке. Онага помогает Бокуто подняться и с нескрываемым восхищением говорит что-то о физической подготовке капитана, Бокуто, как всегда, на похвалу реагирует, словно цветок на солнце, и самодовольно голосит, хлопая себя по прессу. Коноха кряхтит над ухом, все еще не отпуская. Его потная футболка с каплями воды чуть перекручена в вороте, но никому до этого дела нет, и Кейджи даже не раздражается от того, что Коноха липнет так близко и лезет как будто бы в душу без приглашения. Разумеется, Кейджи будет скучать и по нему тоже, по всем третьегодкам. — Я и в этом году разрыдаюсь, — доверительно сообщает Коноха и смотрит вдаль так мечтательно, будто представляет наперед, как будет горько пускать слезы на церемонии выпуска. — Я не сомневаюсь, — говорит Кейджи честно. — Но сейчас стараюсь об этом не думать, — пресекает Коноха с той же легкой интонацией, чуть встряхивает Кейджи, будто все пытаясь приободрить, а затем, наконец, отходит на пару шагов. Потягивается с наслаждением, наблюдая за тем, как ребята скачут по залу. — Все-таки, почти месяц впереди. И правда — почти месяц до того, как третьегодки покинут клуб. Потом через пару недель выпускной. И все. Календарные дни утекают раз за разом, словно вода сквозь пальцы, зима должна будет непременно закончиться, чтобы следом за ней нагрянула неповторимая вся в цветах и зелени, с лепестками сакуры и солнечными лучами весна — весна, что повлечет за собой расставание и неумолимые перемены. А все, что Кейджи остается — наблюдать со стороны тихо и без всякого сопротивления, про себя отсчитывать дни до выпуска, как до смертного приговора, который никто не выносил и даже не озвучивал, но который Кейджи сам себе напророчил. Месяц — последний рубеж. Кейджи про себя мрачно хмыкает. Спрашивает: — Этого разве не мало? — Ну. Времени всегда мало, — Коноха расслабленно пожимает плечами и моргает. — Но если знать цену времени, то и месяц — срок. И я рад, что он у нас есть. — Ого, вы что, внезапно умный? — Акааши, засранец, я ж твой дражайший семпай! И я всегда умный! — шипит теперь Коноха, тычась без особой силы локтем под ребра Кейджи, видно сразу, что возмущается больше для проформы и по привычке. Кейджи наказания ловко избегает, но улыбку — слабую, чуть уставшую — не прячет, когда Коноха уже серьезнее продолжает: — Я просто пытаюсь сказать, что ты слишком рано начал переживать из-за нашего ухода. И особенно, кажется, из-за ухода Бокуто. Говорю же, ты так на него смотришь, будто все ждешь, что он, ну, эм, не знаю, в любой момент сквозь землю провалится. И не вернется. — Глупости, — отмахивается Кейджи нарочито небрежно. — Вот и я о том же. Понятное дело, что это все… тяжко. Нам всем страшно вообще ждать этот дурацкий выпуск и думать, что будет дальше, ты бы знал. И Бокуто тоже страшно, хотя он и пытается строить из себя этого, блин, супер крутого. Было бы, конечно, здорово остаться подольше, сыграть еще хотя бы пару серьезных матчей с вами всеми, смотаться в тренировочный лагерь и… — Коноха обрывает себя на полуслове, резко тормошит головой из стороны в сторону, словно пес, отряхивающийся от воды. — Ой, я сейчас себя до слез доведу, ты этого добиваешься? — Вы сами со мной об этом заговорили. Коноха почесывает лохматый затылок. — А, да, точно. Я ведь вел к тому, что даже после выпуска мы все еще останемся друзьями. Ну, если ты захочешь, конечно. Но Бокуто тебя точно от себя не отпустит никуда. Я слышал, кстати, от Куроо — но это, т-с-с, только между нами, — что он передумал поступать в Киото, потому что боится, что ты забудешь о нем, если он будет так далеко. Кейджи замирает, вглядываясь в прищуренные хитрые глаза напротив. Отрывисто выдыхает. — Еще одни ваши глупости? — Ну, это как посмотреть, — улыбается Коноха. — Я бы не назвал глупостями, все-таки круто, что Бокуто настолько тебя ценит, не думаешь? И Кейджи говорит так твердо и прямолинейно, не пытаясь увиливать: — Я бы не забыл Бокуто-сана, даже свали он учиться заграницу. Коноха фыркает, приподнимает в удивлении брови, словно тоже не ожидал подобной пронзительной откровенности. Да Кейджи и не хотел в этом признаваться, но что-то подтолкнуло неясное, с Конохой почему-то часто так случается — говорить вещи, о которых обычно неплохо так молчиться. И Коноха, радый новым открытиям, явно намерен сказать что-то насмешливое и колкое, но тоже удивляет — вместо этого наставляет без всякого ехидства: — Ну, так скажи ему об этом хотя бы. Коноха толкает его в плечо. И Кейджи, словно прозрев, медленно-медленно кивает и не решается моргать. — Так, вы двое! — гаркает вдруг неподалеку тренер. Они с Конохой машинально отскакивают от стены и смотрят с опаской, втайне оба надеясь, что обращаются не к ним. — Что за выходной вы себе устроили? — тренер прожигает их свирепым (не по-настоящему) взглядом. — Сейчас штрафной подбор будете делать, раз скучно стало. Они невпопад извиняются с поклонами, Коноха нервно дергает уголком губ и, с сожалением глянув на Кейджи, убегает в другую сторону зала, имитируя бурную деятельность. Кейджи ничего не остается, кроме как следовать его примеру. И Кейджи бы рад поверить, что этот разговор ему попросту причудился в бреду от недосыпа, вот только Коноха теперь любопытно поглядывает во время игры на Кейджи — выразительно так, пусть и молча, ловит словно бы специально каждый миг, стоит Бокуто оказаться чересчур рядом, повиснуть на плечах и отбить спину своими хлесткими хлопками. Коноха все это видит — как Кейджи тушуется, но не вырывается совершенно, как наблюдает за капитаном с невысказанной тоской в глазах, как улыбается ему из-за какой-то нелепой шутки и нарочно сдержанно что-то поясняет. Коноха ведь подмечает, думает Кейджи, и, возможно, уже не первый день. Становится как-то противно от себя — стыдно. Раньше казалось, что он так хорошо все скрывает — не прикопаться, — казалось, Кейджи выше этих чувств и способен не обращать на них внимание. Но и теперь, зная, что Коноха метким зрением что-то высматривает, он не может заставить себя быть еще сдержаннее — Бокуто сказал бы: куда еще сдержаннее, но был бы не прав, потому что в последнее время у Кейджи с выдержкой безусловный провал. Вот уж проебался, думает Кейджи с усмешкой и не испытывает никакого веселья. Радует только, что Коноха, если и понял что-то, то хотя бы нос от него еще не воротит и ведет себя так же, как обычно — только философствует слишком много, но здесь его понять можно. Когда тренер заканчивает тренировку, Бокуто все еще полон сил, а потому заявляет с торжеством и важностью, что они останутся еще ненадолго поиграть — конечно же, ни у кого не возникает сомнений, кого именно он имеет в виду, когда говорит это звонкое, краткое «мы», простреливающее всякий раз меж ребер у одного конкретного человека. Кейджи предательски срывается на краткий вздох, полный невысказанных чувств, и в этот же момент в его сторону щурится тренер, должно быть, распознав все по-своему и решив, что связующего необходимо спасать из загребущих рук капитана, тренера наверняка беспокоят его круги под глазами из-за недосыпа, а потому он и сомневается, нужно ли разрешать им продолжать тренировку по славному обычаю. Но Кейджи не намерен упускать этот вечер. У Кейджи достаточно сил, чтобы выстоять. И он лишь посылает слабую улыбку тренеру и утвердительно взмахивает ладонью на немой вопрос. Тот хлопает его по плечу и рекомендует раньше ложиться спать. — Мы тебе должны, кстати, — напоминает Коми перед уходом, удобнее устраивая на голове шапку. — И мы, и Бокуто. По желанию. Хоть я и расстроен поражением, но от уговора не отступлюсь, как и положено настоящему мужчине, поэтому придумай желание как можно скорее, чтобы я расправился с ним и зажил уже спокойно. — Надеюсь, Бокуто ты загадаешь решить целый задачник по математике, — хрюкает Коноха и хлопает по спине. — Ты еще не придумал ничего для него? К ним в эту же секунду подлетает Бокуто, подозрительно всех осматривает, останавливается на Кейджи. — Хей, Акааши, что это он про меня сказал? — Я спросил, — придирчиво поправляет Коноха, но Бокуто к нему даже не оборачивается. — Что он спросил? Кейджи отбивает несколько раз мяч от пола и говорит ровно: — Коноха-сан предлагает загадать вам желание, чтобы вы прорешали весь задачник по математике. — Ч-что?! — ужасается капитан, таращит глаза в натуральном испуге, отпрыгивает в сторону, словно таким образом надеясь избежать страшной участи. — Нет, ты не сделаешь этого, ты же не… — Посмотрим, — загадочно отвечает Кейджи, вызывая довольный рокот остальных третьегодок. Ребята на прощание машут им с порога, со смешками желают Кейджи целый вагон сил и терпения, только тогда за ними закрываются двери, и спортзал погружается в относительную тишину. Бокуто бухтит под нос, пока копается в корзине с мячами, словно надеется найти там что-то еще, помимо самих мячей (!), и вид у него до смешного умилительный, что хочется любоваться-любоваться-любоваться бесконечно. Кейджи вздыхает, подходит ближе, чтобы продолжить тренировку, но Бокуто на него и не реагирует. — Бокуто-сан? — Я подумал, — начинает медленно Бокуто, — и пришел к выводу, что даже если ты загадаешь мне это желание, я не обижусь. — Поднимает взгляд и смотрит долго с необъяснимым выражением, от которого у Кейджи внутри все переклинивает. — Мы ведь друзья. И справлюсь обязательно. Я же капитан! Я… — Вы, Бокуто-сан, — бросает Кейджи, поспешно пытаясь скрыть собственное замешательство. Главное: игнорировать взбрыкнувшееся сердце. — Вы почти никогда не сдаете математику с первого раза, а ваше капитанство вообще никак не влияет на успехи в учебе. Бокуто, роняя мячи, оскорбленно хватается за грудь с правой стороны. — Но я бы все равно сделал это! — Да, я верю. И я не буду загадывать такое желание. Бокуто шумно выдыхает — облегченно, радостно. — Слава богу! Ты лучший, Акааши! — Я ведь могу вместо этого загадать вам прорешать два задачника. — Акааши! — разносится по спортзалу с содрогнувшейся мольбой в голосе. Кейджи не может сдержать тихого смеха. Бокуто хохлится, ведясь на такую детскую уловку, и Кейджи весело с ним — вот так. Бокуто всего полминуты усилено сопротивляется, а потом все же сдается и подхватывает смех, заглушает все звуки, полностью заполняет собою пространство, как может только он. Кейджи, тайком наслаждаясь каждым мгновением, все же переключает внимание капитана на мяч — тот поддается моментально. Отбивает пасы прилежно, раз за разом, мощнее, лучше, прыгает выше обычного, так тянется вверх, что иногда страшно думать, а может ли он однажды в самом деле проломить потолок вовсе и улететь от Кейджи навсегда — такой неземной и удивительный. Кейджи его никогда не догонит. Но Бокуто сбегать от него пока не намерен — маячит то тут, то там, кричит от радости все так же громко, улыбается, смеется, сосредоточенно перехватывает мяч и тает даже от самой сжатой похвалы в свой адрес. И Кейджи в глубине души сам так рад, что у них все еще есть это время на двоих, пусть его так мало, так ничтожно мало, что готов пасовать Бокуто из последних сил, держаться на одной треснутой воле, чувствуя, как стонут напряженно мышцы, только бы подольше с ним, в этих стенах, в этой потной форме, со скрипом кроссовок и хлестким ударом мяча о пол. И совершенно не расстраивается, когда в очередной раз, как они заканчивают, Кейджи едва может встать с пола. Они лежат в метре друг от друга, глаза слепят лампы над потолком, и Кейджи рукой прикрывает лицо, чтобы отдохнуть. Бокуто тяжело дышит и катает мяч туда-сюда одной рукой — звуки немного раздражают, но нет сил сказать об этом вслух. Пол холодит лопатки, форма, влажная, неприятно липнет к коже, но все равно — Кейджи даже счастлив. И едва ощущает собственные пальцы. — Знаешь, я бы, — горячо шепчет Бокуто, — всю жизнь так лежал. И вместе с этим жаром обдает легкие Кейджи, щеки и те будто бы опяляет так безобразно, что Кейджи решает не рисковать репутацией и отворачивает голову в другую сторону. Кости ломит от нежности, заливающей тело, вытесняя усталость, сонливость и боль. Кейджи в который раз мысленно себя одергивает, спрашивает с прозрачным сомнением: — Да ну? — Ну да, — прилетает ему весьма убежденное прямо в затылок вместе с резким выдохом. Тепло. Кажется, Бокуто придвигается чуть ближе к нему. — Так хорошо. И Кейджи бы мог обернуться и убрать руку с лица, посмотреть в глаза — близко-близко, смело, даже поймать губами его следующий громкий выдох, протянуть руку, чтобы дотронуться — волос, плеч, шеи, разгоряченной липкой кожи. Кейджи бы мог — и продолжает лежать, повернувшись в противоположную сторону, а лицо прячет в изгибе локтя. Перед глазами вспыхивают искры, краски побитой мозаикой сменяют друг друга, словно в зимнее ночное небо кто-то запускает фейерверк, пока уши мерно закладывает ватой, как если бы скакануло давление. Бокуто шуршит неподалеку, молчит, словно не желая нарушать то, что между ними сейчас устоялось. И Кейджи — тоже. Не хочет завершать это, не хочет думать о лишних вещах, переживать и за что-то себя в сотый раз корить. Но Бокуто так близко, Бокуто так много в его голове и днем, и ночью, что теперь, каждый раз, когда его становится так же много в реальности, Кейджи начинает сомневаться в собственной рассудительности и сдержанности. В прошлом году Коми часто шутил про «акаашевскую выдержку», которой, якобы, нет равных, но как бы ни хотелось Коми разочаровывать… Он боится сорваться, сделать что-то, о чем точно пожалеет. Он боится все испортить. — Вот значит как? А кто собирался покорить волейбольный мир? — спрашивает Кейджи с неприкрытой провокацией. — Кто же тогда возьмет это на себя? И, конечно же, конечно же, господи, Бокуто ведется. Всегда на подобное реагирует, как шестиклассник. — Блин, Акааши, ты прав! Чересчур резво для того, кто собирался вовек больше не вставать, он прыжком оказывается на ногах, Кейджи убирает руку, чтобы посмотреть, голова мало-мальски кружится от усталости, и Бокуто мельтешит рядом. Улыбается и нависает сверху — всклокоченный, уставший не меньше, но радостный от чего-то. Самый живой из всех живых. И как только силы находит в себе быть таким? — Мне нельзя всю жизнь здесь лежать, — сообщает он важно, как будто без подтверждения было не ясно. — Да и тебе тоже — простынешь же. И тренер еще разругается наверняка, если человек будет лежать посреди зала, представь, ты же будешь срывать все тренировки! И когда ты станешь старым, это будет вообще странно. — Бокуто-сан, — вздыхает Кейджи. — Я и не собирался здесь навсегда оставаться. — Надеюсь, — кивает он. — Иначе мне придется сюда приходить каждый день даже после выпуска. Кейджи яростно прикусывает ответную улыбку. Спрашивает, пытаясь быть как можно более спокойным на вид, пока внутри от слов Бокуто все горит и скручивается комом: — Вы планируете видеться со мной каждый день после выпуска? — А что, думаешь, не получится? — Бокуто осматривает спортзал, будто надеется на подсказку со стороны — тот в отместку сонно молчит, и Бокуто отворачивается. Задумчиво смолкает тоже, но всего на пару секунд, а вскоре отмахивается: — Ну, если не каждый день, то хотя бы через день. — И, будто вышесказанное вообще не подлежит сомнению, говорит: — Ладно, вставай, правда, болеть сейчас никак нельзя. Бокуто клонится к нему ближе, заглядывает в глаза со смесью эмоций, которые Кейджи не успевает разобрать — подает ему руку и помогает встать. — А вы все-таки собрались поступать в Токио? — спрашивает Кейджи, пока они приводят в порядок спортзал. — Ага, — бросает он буднично и снимает сетку. — Почему? — Да так, ну… А почему нет? Родители тоже поддерживают, что далеко не поеду. А в том универе, что я выбрал, потрясная команда, меня туда пригласили, кстати, так что гарантирована спортивная стипендия, — и в голосе его хвастливые нотки, гордость за себя совсем не прикрытая. Кейджи им гордится тоже, хотя и не говорит напрямую. — А еще я болтал с Ойкавой из Сейджо, помнишь, их капитан? Он тоже туда собирается, так что будет здорово со знакомыми людьми. Кейджи фырчит, не сумев сдержать в себе злой порыв: — Он будет вашим связующим, значит. Но Бокуто, не заметивший этой интонации, только пожимает плечами. — Наверное. Если его возьмут в основу. — И если вас возьмут в основу. — Да в смысле, Акааши! — Шучу, — усмехается Кейджи уже мягче, — конечно, вас возьмут, куда они денутся. И боковым зрением ловит ликование Бокуто. Из душа Кейджи выходит позже него, так как едва не засыпает под теплыми струями воды, убаюканный размеренными звуками. Даже Бокуто не поет, так вымотан, пару раз только слышно, как он что-то мурлычет себе под нос, но быстро затихает. Когда Кейджи возвращается в раздевалку, Бокуто вяло переодевается и время от времени заглядывает в телефон, кажется, ведет с кем-то переписку. Затем, пока переодевается Кейджи, он сушит волосы и с улыбкой предлагает посушить волосы и ему. Бокуто предлагает ему помощь с тем, чтобы высушить волосы. Что? Издевается или правда не видит в этом ничего такого? У Кейджи в животе ведет от одних только обрывистых воспоминаний, как Бокуто близко-близко сидел к нему, привалив к своему плечу, перебирал его волосы, будто бы даже поглаживал, и шею Кейджи обдавало горячим воздухом из фена, точно дыханием взбудораженным. Разве это не слишком интимно, не слишком ласково? Кейджи не спрашивает, не отвечает грубостью, только отмахивается тихо, но со стыдом прячет растерянный взгляд, думает о том, что, в принципе, дружба в понимании Бокуто и прежде немного выходила за общепринятые рамки, поэтому он и не обращает внимание на подобные жесты. Кейджи совестно именно за то, что он этой дружбой так лживо пользуется в то время, как сам питает чувства иного характера, но не находит в себе сил о них рассказать. Полностью собравшиеся, они вспоминают-таки про подарки — бумажный пакет Кейджи прячется под лавочкой, а весь хлам Бокуто небрежно (за это он уже получил несколько замечаний) свален у стены. Он запихивает в рюкзак, сколько влезает, остальное решает оставить до завтра и убирает в свой шкафчик. Когда Кейджи идет к двери, Бокуто вдруг за спиной затихает, чем вынуждает обернуться. — Что случилось? Бокуто в спутанных эмоциях смотрит на коробку конфет в своих руках — явно не покупные, — обвязанную голубой атласной лентой. Он вертит ее несколько раз из стороны в сторону, рассматривает трогательный рисунок с нахохленными совятами, словно не знает, откуда эти конфеты вообще у него взялись или для чего. Кейджи совсем не видит причин для замешательства — ну, подарок как подарок, что в нем особенного, капитан за сегодня получил таких приличное количество. Бокуто на вопрос не реагирует. Они молчат, пока терпение Кейджи не обрывается — он, повышая чуть тон, повторяет сказанное, а Бокуто дергается, словно очнувшись от транса, спохватывается и, наконец, идет к выходу — конфеты тащит с собой, хотя в рюкзаке, очевидно, для них уже не найдется места. — Знаешь, этот шоколад — он встряхивает коробкой, когда они оказываются на улице, — мне подарила Уэно сегодня и… Бли-и-и-н, она так красиво говорила! Я не смогу повторить, но я так удивился, что она вообще ко мне подошла после обеда. И, эм-м, она говорила что-то о своих чувствах и сказала, что не обижается на меня за то, что я так с ней обошелся, и все такое. Представляешь! Но я себя теперь совсем какой-то тварью чувствую! Как считаешь? Бокуто поднимает на него растерянный взгляд — в самых зрачках словно читается призыв к помощи, хотя вслух подобной просьбы не звучит. Кейджи дергает плечами, сам не зная отчего. — Насчет того, как вы с ней поступили? — отстраненно уточняет он и смотрит теперь на дорогу перед собой. — Ну да. Кейджи про себя горестно вздыхает — еще ему не хватало этих разговоров до купы. В День святого Валентина Бокуто, конечно же, окружен женским вниманием, его сверх меры, что тошнить начинает уже к середине дня, но приходится терпеть, ведь Кейджи хороший друг и вежливый мальчик. Несколько третьегодок даже звали Бокуто гулять вечером, пока сам Кейджи стоял тенью за его плечом и допивал через трубочку апельсиновый сок — Бокуто принес ему, когда завалился звать на обед. Бокуто от свиданий признательно отказался, отмазываясь тренировкой допоздна (простите, дамы, но свидание у Бокуто сегодня только со мной, мы будем потные и радостные бегать по спортзалу и бросать друг другу мячик), а Кейджи спрятал раздраженную усмешку и никак не прокомментировал. Он привык видеть с ним много людей, ведь это Бокуто, тот Бокуто, что никогда не против общения, заводит друзей по щелчку пальцев, отзывчиво улыбается едва ли не каждому встречному и нравится, нравится, нравится окружающим. Он их очаровывает своей непосредственной и бесхитростной харизмой, сам не замечая этого, и Кейджи, глупый и наивный, словно мотылек, летит на этот свет тоже. И сам Кейджи всегда старается держать дистанцию с окружающими, поэтому даже неравнодушные к нему девушки редко мозолят глаза настойчивым присутствием, чаще признаются посредством записок и сладостей, не переходят границ — Кейджи им признателен. Но за весь день рядом с Бокуто, конечно, натерпелся — игривых улыбочек, подмигиваний и звонких интонаций, терпкого запаха девичьих духов, мешающегося с шоколадом. Не хватает ему только для полноты картины по дороге домой обсуждать Уэно Карацуми из художественного и их с Бокуто неоднозначные отношения. Кейджи бы не хотел. Кейджи бы с радостью просто помолчал и шел в тишине. Но… Бокуто заводит этот разговор и спрашивает его мнение. Бокуто как будто бы важно с кем-то обсудить тревожащую его тему, и Кейджи в этом случае все же рад быть тем человеком, кому Бокуто готов довериться, даже пусть для него эта самая тема еще более неприятна. Он говорит с задумчивым выражением: — Она вам разонравилась, верно понимаю? В таком случае, вы поступили честно, что сказали ей об этом, а не продолжили встречаться просто… из жалости. Я знаю, что у вас, в принципе, как-то пока не клеится с этим, вы обычно быстро теряете интерес. Но это нормально. Тем более, в нашем возрасте. Вы просто еще не встретили того человека, который будет для вас особенным. И они притормаживают под фонарем недалеко от школьных ворот, и Кейджи видит Бокуто — ломаная улыбка оттеняется бледным светом, что ложится кривыми полосами, из-за чего та кажется вовсе жуткой и болезненной. Бокуто смотрит на него молча, долго, а у Кейджи под кожей жжется щелочью от его цепкого взгляда. Кейджи кратко выдыхает, когда Бокуто опускает, наконец, взгляд, оглаживает острый угол коробки конфет, глядит все с тем же сложным лицом, почти не мигая. Кейджи с опаской думает, что, возможно, Бокуто не так уж безболезненно переживает расставание с Уэно, или даже, быть может, она ему все еще нравится — но тогда зачем сам предложил расстаться? С другой стороны, Кейджи не видит других причин для Бокуто реагировать таким образом. Бокуто первым делает шаг в сторону ворот, Кейджи идет следом. — Да, наверное, — говорит бесцветно Бокуто и не поворачивает в его сторону головы. Они идут пару минут в тишине, выходят за территорию школы и направляются по давно изученной въевшейся дороге в сторону дома. На улицах окончательно смеркается. Бокуто бережно несет подарок от Уэно и временами на него посматривает, у Кейджи ревность едва не хрустит на зубах — вот же, старалась, сама, наверное, делала, всю ночь простояла на кухне, бережно повязала эту ленту своими изящными пальцами, и Кейджи почти ненавидит себя в эти минуты за то, что ему хочется ненавидеть ее. Любовь к Бокуто раньше не мешала так сильно ему жить, он научился принимать себя и отложил влюбленность в самый дальний ящик, терпел все безумные порывы, пресекал всякий раз, когда хотелось надеяться и о чем-то фантазировать. И продолжал жить, как и до. Теперь же что-то все-таки меняется, но Кейджи упускает из виду этот момент, так неосмотрительно не понимает сразу. Кейджи все так же может ходить в школу, сосредоточено учиться и заниматься по вечерам, все еще может вяло и без интереса обсуждать с одноклассниками какие-то нелепые шоу, о половине из которых Кейджи даже не слышал прежде, но он все так же может выслушивать болтовню матери о работе и помогать ей по выходным с готовкой, с отцом смотреть по телевизору волейбол, терпеливо кивая на самые нудные его комментарии. Кейджи все такой же, и вокруг него ничего не меняется, кроме декораций и времен года. Вот только необъятные чувства его словно бы все сильнее и сильнее выходят из-под контроля и начинают руководить им и его поступками. А дело просто в том, что Кейджи все еще до остервенения боится выпуска третьегодок и того, что последует за ним. Если в прошлом он мог довольствоваться хотя бы крепкой дружбой с Бокуто, видеть его ежедневно и пасовать ему на площадке, то совсем скоро тот поступит в университет и у него появится новая команда, другой связующий, окружение кардинально изменится и попытается изменить самого Бокуто. Будет ли Кейджи в самом деле все еще нужен ему тогда, будет ли ему с ним интересно и так же весело? Кейджи с замиранием сердца все ждет того дня, когда он поймет, что Бокуто начинает от него отдаляться и заменять новыми лицами — теми, что будут ярче и успешнее. Противоречиво думает об этом иногда как об избавлении, иногда — как о необратимой катастрофе. — А, кстати, Акааши, — начинает Бокуто, и тон его куда более оживленный, — а тот человек, который тебе нравится, подарил тебе шоколад?  — Кто? — переспрашивает Кейджи, едва не поперхнувшись воздухом, голос его звучит осипше и ломано. Бокуто оскорблённо цыкает. — Не увиливай, ты сам в тот раз признался, что тебе кто-то нравится! Я-то помню! Ну раска-а-ажи, хотя бы кратенько, хотя бы: да или нет? Кейджи настороженно косится в его сторону, но не сбавляет шагу, поправляет рюкзак на плече, перехватывает поудобнее пакет с подарками, пока под ногами едва слышно хрустит снег — в этом году его куда больше, чем выпадает обычно, Бокуто с Куроо по этому поводу в полном восторге и принимаются играть в снежки всякий раз, как встречаются. А Кейджи сейчас совершенно не знает, что сказать. Мысли неприятно пульсируют в висках, отбиваются эхом, но не дают решительно никаких ответов. Кейджи никогда не любил обсуждать столь личную тему с другими, но меньше всего ему хочется обсуждать ее с Бокуто. Разговор застает его врасплох. Приходится говорить правду: — Нет, Бокуто-сан. — Это нет значит, что ты… — Что не подарил. — И ты поэтому грустишь? — не унимается тот, продолжая с интересом рассматривать его, и от этого взгляда, как бы ни хотелось, не скрыться. — Я не грущу, — говорит он вполне убежденно, но ощущает, как с каждым шагом волнение разрастается все шире и давит на плечи. У Кейджи с Бокуто и без того слишком много не. — У тебя глаза такие, — капитан обрисовывает неясный жест свободной ладонью в воздухе, но быстро плюет на эту затею. — Ну грустные, в общем. Не спорь, я вижу. — Я не грущу из-за этого, ведь я не ждал от этого человека шоколада. — Почему? — Бокуто смотрит все еще пристально-пристально и так доверительно, открыто, словно надеется, что Кейджи сейчас раскроет ему все тайны мироздания. Словно ему в самом деле интересно и даже, черт возьми, важно. Кейджи от этого едва не ведет, но он шагает ровно, отводит взгляд, рассматривая витрины встречающихся магазинчиков, тянет с ответом некоторое время, затем равнодушно — почти — пожимает плечами. Вот уж он не думал, что Бокуто от Конохи перетянет страсть к сплетням и любовным интригам. Он говорит: — Потому что не надеюсь на взаимность. — Тебе отказали? Господи, думает Кейджи с паникующей нотой, начиная злиться. Заткитесь, пожалуйста, думает он, не лезьте в это дерьмо. — Нет, я и не собираюсь признаваться. — Но почему? Кейджи тихо цыкает, пытаясь спрятаться за шарфом. Бокуто все равно слышит, но не подает виду. В своем любопытстве он не умеет вовремя останавливаться — впрочем, не только в нем. — Так будет лучше, — терпеливо отвечает Кейджи с видом уставшего родителя, который пытается объяснить своему тупому сыну, почему небо именно голубое, а трава зеленая. — Просто… не хочу все усложнять. Выражение лица Бокуто снова — в который раз уже за краткое время — делается серьезным и непонятным, он круглит глаза, раскрывает рот, затем снова закрывает, и в этот момент он такой очаровательно растерянный, нахохленный и смешной в своей большой зимней куртке и шапке с помпоном. Кейджи эгоистично и алчно жаждет, чтобы таким Бокуто был только для него и лишь с ним. И хотя Кейджи понятия не имеет, что именно Бокуто посредством мимики пытается выразить, все же надеется, что они не будут возвращаться к прошлому разговору. Но Бокуто совсем не разделяет его мнение. Он взмахивает руками, едва не спотыкаясь на мокром асфальте, почти роняет из рук подарок Уэно, но все же перехватывает на сплошных рефлексах, а сам даже не смотрит вниз. Вместе с паром выдыхает и чуть дергано ведет плечом. Такой категоричный. — Ты что! — гаркает с упреком и едва ощутимо тюкает Кейджи кулаком куда-то в локоть. — А если это взаимно? Сердце гулко бьется тяжелыми ударами где-то в районе горла. Порыв ветра проходится по лицу, словно царапает. Холодно. И Кейджи медленно качает головой, не выражает никаких эмоций. Не показывает сожаления, не позволяет дрогнуть губам садняще и едко, пока Бокуто смотрит на него — вот так, пока он настолько рядом и заботливый, сентиментальный — для него. И Кейджи держится на последнем издыхании, броня раз за разом дает трещину, но Кейджи упрям и очень труслив, он не намерен себя никак выдавать. Людям вот обычно нравится привязываться к каким-то событиям, подстраиваться под них и с трепетом ожидать, это касается и признаний в любви — многие назначают свои признания на новогоднюю ночь или день рождения, а на первом месте, разумеется, День святого Валентина — когда же еще открывать свое сердце другому человеку, как если не в день всех влюбленных? Кейджи в жизни не признавался никому в этот день, да и, в принципе, признавался только дважды, один из которых был ответным на признание Изу, то есть, не его собственная инициатива. И сейчас Кейджи думает о том, что будь он смелее, он бы рассказал все Бокуто сегодня — как раз все эти разговоры о симпатиях, окружение насквозь пропитано сахарной романтикой. Будь Кейджи смелее, он бы давно признался, несмотря на риск, и спокойно принял бы любой его ответ. Но Кейджи не такой. Кейджи не хочет брать на себя ответственность за их дружбу, не хочет самого Бокуто обременять его глупыми чувствами. Не хочет решать что-то потом. Поэтому сегодня Бокуто получал признания в любви не от него, но от многих других — наивно-трепетные, волнительные и трогательные, Кейджи их сперва пытался считать, потом про себя ругался и специально отворачивался. Его вообще не должно интересовать, сколько там девчонок решаются испытать удачу, признаваясь Бокуто в этот сопливый день, это не его дело. Бокуто спрашивает спустя некоторое время: — Но ты ведь был бы счастлив получить от этого человека шоколад, да? — Нет, мне все равно, — говорит Кейджи и невольно представляет, как Бокуто при всех в спортзале дарит ему шоколад в День всех Влюбленных, а сокомандники перешептываются у них за спиной и прячут за улыбками брезгливость. Конечно, Кейджи знает, что далеко не все в команде повели бы себя так. Тот же Коноха, кажется, начинающий о чем-то догадываться, не ведет себя как-то иначе. А может, Кейджи неверно толкует его поведение, и на самом деле Коноха совсем не намекал на то, что знает о симпатии Кейджи?  — Ну и ледышка ты, Акааши! — разочарованно вздыхает Бокуто, но следом возвращает прежнее настроение. — Но, уверен, ты таким просто притворяешься, ничего, я никому не расскажу, какой ты на самом деле милый. И подмигивает. Вот так. Улыбается, словно абсолютно все-все в этом мире в порядке. А Кейджи едва не врезается в столб. Они останавливаются на светофоре, у Кейджи настолько спутаны чувства и мысли, что охота взять и шагнуть на красный прямо под колеса. Но пусть бы и решился, не смог, наверное, все равно — тело сковывает ступор, не слышится даже собственное сердцебиение, как если бы оно взорвалось и перестало функционировать. В ушах раздвоенный высокий писк дребезжит так бессмысленно и истерично, режет мозг пополам, пока город равнодушно мерцает огнями, звуками, пустыми лицами, пока люди собираются кучками на светофорах и ждут своей очереди идти куда-то и снова, а ветер гоняет снег по тротуару, и Кейджи все надеется, что его подхватит тоже и унесет куда-то прочь. Одним порывом, и больше ничего. В то же время боится, что эта улыбка, эти слова, этот Бокуто — весь для него — все это попросту привиделось ему, может, приснилось в темноте душной спальни, и утром он проснется с тяжелой головой, но ничего из этого даже не вспомнит. Кейджи кусает щеку, стискивает сильнее пальцами хрустящий бумажный пакет и с запозданием идет дальше, когда загорается зеленый. — Это же так здорово — получить шоколад от человека, который тебе дорог! — продолжает Бокуто неожиданно с мечтательной интонацией, и Кейджи изумляется еще больше. Бокуто говорит: — Куроо на меня накричал, когда я начал встречаться с Уэно, но я не обижался на него, ты не подумай. — И Бокуто говорит: — Он был прав. И я поэтому с ней расстался. Куроо знал сразу, что она мне не нравится, нет, она, вообще-то, очень классная, но я не то чтобы к ней как-то… я согласился с ней встречаться, ну, просто так. Куроо все твердил, как это тупо и какой я баран, и он прав, и теперь меня мучит совесть, понимаешь? Она же правда такая хорошая. Он встряхивает для убедительности коробкой конфет, голубая лента, повязанная поперек, переливается в свете уличного фонаря. — Понимаю, — отзывается глухо Кейджи, хотя не уверен, что говорит правду. Бокуто страдальчески возводит взгляд к небу и кривится на выдохе. — Во-о-от, — подводит он итоги после недолгого молчания, — короче, я идиот, сам не знаю, зачем это все затеял. — Все иногда ошибаются. Запутаться в своих чувствах иногда может каждый, — осторожно поддерживает Кейджи, но тут же оказывается перебит: — Но, — вскидывается еще резче капитан, — я не запутался в чувствах! То есть, я не… — осекаясь, бегает взглядом растеряно по тротуару и не без сорванной обреченности сознается, наконец: — Я не знаю, как это объяснить. Но это ладно, уже неважно. Такого Бокуто донимать неохота, да и Кейджи не то чтобы изначально горит этой темой, поэтому на сказанное только кивает понимающе, хотя знает, что жест остается никем незамеченным. Они проходят следующий квартал, слушают грохот города вокруг, хруст снега под ногами, и Кейджи пытается перевести дух, пораженный всем услышанным и сказанным, анализирует, надеясь, наконец, понять: а что не так? Неужели Кейджи как-то себя разоблачил, и Бокуто догадался? Иначе почему он в последнее время интересуется так часто его личной жизнью? Недомолвки утомляют. Кейджи желает избавиться от всего этого, и так ломит, что он почти готов все это вывалить на Бокуто — так необдуманно и эгоистично, сбросить на него все свое хриплое и нежное, концентрированное до онемения, до одури неподъемное. Кейджи следует быть честным. Следует сказать обо всем. Кейджи говорит: — Хочу онигири. Бокуто начистоту теряется с такой перемены темы, еще больше — с той решительности, которая читается во взгляде Кейджи. Он притормаживает посреди улицы, вскидывает брови так, что те прячутся под шапкой, смотрит по сторонам. — О, эм, зайдем куда-нибудь? — Нет, — мотает головой Кейджи, — вы их сделаете и принесете завтра. Это мое желание. — А, о, — выдает бестолково Бокуто, быстро-быстро моргая. — Ла… ладно. Кейджи вовсе не нужен от него шоколад.

[......]

— Акааши! — прилетает прямо в спину, стоит выйти из раздевалки. Кейджи игнорирует, наивно полагая, что грядущего бедлама в лице либеро можно избежать, если пройти мимо и притвориться оглохшим. — Эй-йей, Акааши! Коми в два прыжка оказывается перед лицом — недовольный, ясно сразу. Смотрит снизу вверх, но так напирает, что даже давит энергией — они с Бокуто эту черту делят на двоих. Он и интонации подбирает такие же, какими пользуется капитан, когда непременно хочет чего-то добиться от Кейджи. Кейджи устало вздыхает: — Слушаю, Коми-сан. — Ты не придумал ещё мне желание! — хлестко начинает он, складывая руки на груди. Кейджи знает заранее, что об этом и пойдет речь. Хочется вздохнуть еще раз — теперь оглушающе громко, на весь спортзал, чтобы все вокруг, наконец, поняли масштабы его хронической заебанности и просто не трогали хотя бы до конца тренировки. Потом, к счастью, домой (пятничные занятия английским были отменены из-за сомнительного «бро-вечера» Бокуто с не менее сомнительным Куроо), дальше — выходные, за которые он успеет выспаться и закончить проект по литературе, несколько дней как откладываемый из-за нехватки времени. Тренер задерживается, Бокуто — тоже, так как его по какой-то причине подзывает к себе учитель, и Кейджи хочется верить, что это никак не связано с недавними промежуточными. Кейджи поправляет форму и идет в сторону корзины с мячами. — Прошел буквально один день. Вам так сильно не терпится? — спрашивает он через плечо. — Я никуда не тороплюсь. Коми снова преграждает ему путь, весь заведенный и прыгучий. Признается без обиняков: — Я не могу спокойно спать, зная, что кому-то что-то должен, поэтому я собираюсь разделаться с этим как можно скорее, как настоящий мужчина. Любит же повторять это постоянно, будто главный девиз по жизни. Кейджи хмыкает. — Но я ещё не придумал вам задание. Теперь в тон ему хмыкает Коми, неудовлетворенный ответом. Кейджи предпринимает еще одну попытку сбежать и осматривается — первогодки разминаются под руководством Вашио. Когда Кейджи уже отходит на несколько шагов, Коми бросает ему вдогонку: — Если до выпуска не придумаешь, желание аннулируется! Кейджи оборачивается почти против воли, медленно выгибает бровь. — Нет такого правила, вы сами это придумали, — говорит он намеренно снисходительно, и Коми возмущенно пыхтит, раздраженный его слабой усмешкой. — Коноха! — визгливо дергает он проходящего друга. Коноха почти спотыкается о собственную ногу, но даже будто бы не выражает никакого удивления на то, что его так бессовестно перехватывают, зевает протяжно под двумя выжидательными взглядами и, подбросив мяч, только разводит руками с видимой долей сожаления: — Блин, чувак, звиняй, но такого правила правда нет. То есть, мы не придумывали желанию срок годности, а это значит, что оно может быть бессрочным. Коми изумленно охает, присев в коленях, будто перед решающим прыжком, косится на Кейджи, как на злейшего предателя. — Так что же получается, Акааши, ты хочешь помучать меня и насладиться этой властью? Нет, я знал, конечно, что ты в душе тот ещё засранец и хитрец, а вежливая улыбка так, пыль для дураков, но чтобы настолько… Ну так, значит, ты будешь ждать, пока я стану успешным и богатым человеком, заведу семью и буду счастлив, чтобы потом все это у меня отобрать?! Такой у тебя план? Колись! За его спиной Коноха бесстыже хихикает, закрывая лицо. Кейджи опускает медленно взгляд на выставленный палец либеро, что упирается ему прямиком в грудь коротким ногтем, отходит на полшага под пристальным вниманием и невозмутимо отвечает: — Боюсь, так далеко я не заглядывал. Просто жду, пока на ум придет что-нибудь интересное. — А делать онигири, это очень интересно, по-твоему?! — под ещё более громкие смешки нескольких сокомандников не унимается Коми и дергает бровями вверх. — Интересно их потом есть, — любезно поправляет Кейджи. — Но это желание плевое, и ты загадал его именно Бокуто, потому что ты жалеешь его и делаешь всякие поблажки, разве не ясно?! Как и всегда! Потому что я прав, и вы двое — ужасные женатики! — Поверьте, Коми-сан, — примирительно убеждает Кейджи, — Бокуто-сан не разделяет вашего мнения о том, что это задание элементарное, и вы бы знали об этом, если бы вместе со мной и Конохой-саном сегодня за обедом слушали захватывающую историю о том, как он пытался делать онигири полночи. Именно поэтому я и загадал это ему, ведь знаю, что у вас с Конохой-саном готовка не вызвала бы никаких проблем. И прежде, чем Коми успевает оспорить и подвергнуть слова Кейджи сомнению, он стремительно удаляется в другую сторону зала, краем уха только вылавливая обрывки фраз из разговора — Коми продолжает возмущаться, высказывая все теперь Конохе, но не ясно правда, за что. Но Коноха справится. А Кейджи, разминаясь в отдалении от всех, вспоминает вкус сегодняшних онигири, которые принес из дома Бокуто — с лососем и тунцом. Они были очаровательными именно той своей нескладностью, почти граничащей с безобразием, которое так подходило самому Бокуто (только в лучшем смысле), выглядели они в самом деле неказисто, но и так казались Кейджи аппетитными, каждый разного размера, с приклеенными косо-криво нори, но пахучие. И были вкусными. Попробовав первый под пристальным вниманием капитана, Кейджи внезапно почувствовал неясное счастье и смущение, тщательно пережевывая и смакуя начинку. Почему-то эти онигири так хотелось назвать искренними, если вообще можно было так характеризовать еду. И Кейджи ел один за другим эти потрясающе-кошмарные онигири и даже не собирался ни с кем делиться. Бокуто улыбался так, будто его внезапно признали лучшим асом в стране и позвали на следующую олимпиаду, он наблюдал за тем, как Кейджи ест, и воодушевленно вещал ребятам за столом, каких трудов вообще ему стоило сделать этот непревзойденный шедевр кулинарии, как перепачкал кухню, рассыпав рис, и отмахивался от хохота матери, что его порыв готовить списала на простуду, как пересмотрел с полсотни обучающих роликов, слишком увлекшись и забыв в какой-то момент о сути дела. Его поступок был почти что героическим. Неудивительно, что он собой гордился и ждал отдачи. А в том, что он делал онигири сам, а не попросил маму, сестру, Куроо или еще кого-нибудь из своего списка экстренной помощи, верилось вполне четко. И несмотря на местами чуть капризный тон, с которым Бокуто рассказывал обо всех тяготах, с которыми ему пришлось столкнуться, Кейджи видел — тот сиял, точно неоновая вывеска над входом в заведение. Сдержанную похвалу от Кейджи выслушивал с жадностью и требовал еще и еще. — Решено! Это мое призвание! Я буду волейболистом-шеф-поваром! — воодушевленно подвел он итоги, на что Кейджи только прыснул в свой онигири, не поднимая головы, а Коноха закатил глаза. Спросил: — Типа, откроешь свою лавку и будешь принимать оплату пасами? — Или можно играть в матчах, а на перерывах делать онигири всей команде для поднятия духа, меня будут ещё больше ценить. — Где ты собираешься, придурок, во время короткого перерыва на матче делать онигири? Они спорили до конца перемены. Кажется, Вашио снимал их перепалку на телефон. Кейджи почти не слушал, был слишком занят. Доедая последний, самый маленький, онигири, Кейджи обтер выпачканные губы салфеткой и с сожалением подумал, что зря съел все сразу, не оставив хотя бы штучку на потом — можно было бы взять домой и вечером перекусить, лишний раз с теплотой в душе вспоминая, что это ведь именно Бокуто сделал их, именно ведь для него — пусть из-за глупого желания, но все равно ему вдруг очень с этого трепетно. Да, думает Кейджи сейчас, следовало сберечь на потом немного. Когда еще он заставит Бокуто готовить для него, подвернется ли вообще такая возможность? Кейджи тянется пальцами к носкам кроссовок, замирает, уставившись на собственные колени, думает — середина февраля. И осталось так мало времени. Хотя Коноха и рекомендует не зацикливаться на днях и датах, а просто наслаждаться тем отведенным временем, что им осталось, выбросить назойливые цифры из памяти так же трудно, как переубедить Бокуто, если его переклинивает на очередной гениальной идее. Ощущение, будто в череп встроили детонатор, что неумолимо отсчитывает, так насмешливо и высокомерно, до момента, когда все, что дорого Кейджи, рванет на воздух. Настолько легко — тик-так-тик-так. Ночью в кромешной тьме, хмурыми вечерами в скользящих бледных тенях, посреди учебного дня в переполненном суетном классе. Везде. Тик-так-тик-так. Это никогда не остановить. На это никак не повлиять. Следует все обдумать и разложить по нужным полкам, но за эту зиму, еще даже не догоревшую, произошло так много, что Кейджи теряется — мелочи, но не дают покоя. Структурировать в себе этот абсурд и свои реакции получается плохо, особенно рядом с самим Бокуто — анализ обрывается на очередных восторженных интонациях, на хитром прищуре глаз и улыбке от уха до уха, которой так охота всякий раз без тени сомнения заразиться. Рядом с Бокуто не хочется думать, рядом с ним нужно — любить. — Да я понял-понял, конечно, — доносится вдруг ворчливый голос Бокуто со стороны входа, и Кейджи почему-то вздрагивает. Поднимает взгляд — на пороге они с тренером о чем-то препираются, меняя обувь, и на этот раз оба не кажутся веселыми. Тренер цыкает так громко, что Кейджи слышит со своего места весьма отчетливо. — Ты меня услышал, — он строго грозит пальцем, — никаких скидок ни за веселенькие шуточки, ни за отличные съемы, это последний раз. Так, лентяи, на построение собрались, живо! Кейджи нехотя поднимается, идет к остальным, пока Бокуто с виноватым видом мнется у тренера за спиной. Он еще что-то бормочет, пинает воздух, но вскоре тоже встает в линию. — Сейчас тренируем подачи, да-да, снова. Разбивайтесь на пары. А ты, Бокуто, — тренер останавливает цепкий взгляд на капитане, — десять кругов подбора, и никаких возражений. Будешь мне все учебники наизусть пересказывать, если еще раз повторится! Бокуто, явно уже вообразивший себе обещание в полных красках, мгновенно оживляется. Хватаясь за волосы, стонет: — Тре-ене-ер! Да это же чистой воды мазохизм! — Садизм, Бокуто-сан, — поправляет на автомате его Кейджи под смешки третьегодок, — вы имеете в виду садизм. Бокуто оборачивается к нему с застывшей на лице вселенской скорбью, но, хлопнув ладонью по лбу, тут же воодушевляется отчего-то и смотрит на Кейджи теперь радостно. Этот контрастный калейдоскоп эмоций Кейджи никогда не надоест и не приестся. — А, да, точно! Все время путаю! — Без нытья! — припечатывает тренер и отвлекается на первогодок. Бокуто бодро отправляется делать выписанные круги подбора — их боится куда меньше, чем учебников. И Кейджи провожает его долгим взглядом и глубоко вдыхает. Уже не нужны объяснения, чтобы понять: Бокуто завалил тесты. Делает мысленно себе пометку обязательно поговорить об этом позже, а сейчас послушно выполняет указания тренера, не желая навлечь его гнев и на себя.

[......]

Бокуто спрашивает у него: «хейхей ты дома Акааааааши?» А Кейджи смотрит бестолково на сообщение, медленно выдыхает вместе с рассеивающимся облачком пара и почему-то сомневается в своем ответе. Взгляд соскальзывает в правый верхний угол на экране — время 21:13, и он сам не знает, что дергает его в такое время пойти на прогулку, тогда как изначально он был намерен этим вечером отсыпаться, но ноги несут по знакомым улицам, пока город глохнет под натиском музыки в наушниках, а в голове хороводом незавершенная домашняя работа, экзамены, предстоящий выпуск третьегодок и нежелательные мысли о том, как именно Бокуто в будущем будет от него отдаляться и через сколько новые, более интересные люди, окончательно вытеснять Кейджи из его жизни. И, конечно же, он совершенно не понимает, к чему вообще Бокуто спрашивает об этом в такое время, именно сейчас. Кейджи рассеяно пишет: «Нет, сейчас не дома» и прячет руки вместе с мобильником в карманы, мешается с толпой и старается никого не задевать в этом потоке — люди из пришедшего поезда прут к выходу, будто все разом опаздывают на самый важный для себя рейс, но Кейджи упрямо идет им навстречу, не вглядываясь в лица, чтобы ненароком не найти знакомое (давняя привычка), и с облегчением вздыхает, когда снова становится тихо — поток благополучно рассасывается, пару человек на перроне топчутся около лавочек, дожидаясь прибытия, а над головами их мигает причудливо фонарь. Кейджи идет дальше вдоль платформы, доходит до лестницы, что ведет к надземному мосту. Чувствует вибрацию в кармане — новое сообщение прилетает буквально в ту же минуту. Нехотя приходится снова достать телефон. Читает: «а где ты сейчас? гуляешь? с кем-то или один?» Замерзшими пальцами набирает: «Брожу возле станции, один» И зачем-то продолжает пялиться на открытый диалог, нога замирает на первой ступеньке, он остается стоять, буравит взглядом иконку с тремя точками, плотнее кутается в шарф и почти не моргает. Бокуто что-то долго набирает, все пишет и пишет, и Кейджи уже начинает беспокоиться. Спустя пару минут приходит краткое: «никуда не уходи» И когда Кейджи собирается уже задать наводящий и весьма логичный вопрос, вдогонку прилетает: «я неподалеку сейчас приду» Кейджи несколько раз перечитывает, но решает ничего не отвечать, знает: его согласие в данном случае не особо-то нужно, потому что Бокуто не спрашивает, говорит: я приду. Почти приказывает: жди. Разве Кейджи может сопротивляться? Кейджи медленно поднимается по лестнице, смахивая ладонью с перил снег, рассматривает рельсы в бледном свете фонарей. Бокуто непременно найдет его на этом мосту — летом они иногда сидели здесь вдвоем или вчетвером (если примазывался Куроо и тащил за собой Кенму) прямо на нагретом душным днем бетоне, провожали поезда под банку газировки и с попсовой музыкой, наблюдали за закатом, пользуясь тем, что этот наземный переход практически всегда безлюден, почему-то его предпочитали игнорировать окружающие (Кейджи иногда ему завидовал) и прокладывали путь в обход. Он останавливается на краю около ограждения, чуть ржавого, но все еще крепкого, упирается локтями, свесив руки вниз, взглядом снова скользя вдоль рельс. Железнодорожные пути простираются полосами, переплетаясь и расходясь в разные стороны, будто линии судьбы на чей-то большой морщинистой ладони. Темная сталь мешается со снегом, исчезает в тенях. В наушниках затихает скрипка, и начинается другая песня — на рваных басах, с тихим прокуренным голосом и призывом о помощи, кажется, ее на прошлой неделе присылал Бокуто, сказав, что это шикарно. Правда, хорошо, особенно под такое настроение. Кажется определенно странным, что Бокуто сейчас зачем-то желает встретиться, ведь у них с Куроо их бро-посиделки только для двоих, за которыми всегда следует ночевка у одного из них, когда они не спят до рассвета и маются дурью. Ради них Бокуто откладывает и дополнительную тренировку, и их пятничные занятия, так что Кейджи интересно, что же он забыл на улице в такое время, только если они с Куроо не шляются по городу вместе. Тогда, если они намерены втянуть в это еще и Кейджи, ему лучше бы скорее бежать домой. Ведь он совсем не уверен, что вытерпит сейчас их обоих со всеми их каламбурами, хохотом и приторным «бро», тянущимся звонко и бьющим по перепонкам. Когда эти двое объединяются, масштаб их дурости разрастается до неприличных размеров и может нести весьма разрушительный характер. Кейджи бы хотел вернуться домой и закончить уроки, лечь спать пораньше, как и порекомендовал тренер, но неясная тревога уже который день мешает все карты, не дает сидеть на месте, тянет в морозную ночь, словно завлекая в ловушку. Ни одна влюбленность на нем так не сказывалась, вспоминает он, никогда прежде он не был так прочно зависим от чувств. Отвратительно. Особенно, если начинать думать, сколько за последнее время у него было поводов дать росток призрачной надежде на взаимность, хотя Кейджи и понимает умом, что сам притягивает все за уши и вкладывает двойное толкование в некоторые жесты, слова, касания. Небо кажется низким и тяжелым, шероховато-серым, Кейджи запрокидывает голову, выдыхает, а в мыслях проносится кратко: рухнет. И не до конца уверенный, про небо ли он, все равно наваливается на ограждение сильнее и прикрывает веки, прислушиваясь к себе. В эту же секунду его резко кто-то хватает за локоть, разворачивая, и Кейджи только замечает огромные глаза Бокуто, горящие тревогой, но не успевает сказать ни слова, как тот дергает его на себя за ворот куртки, едва не заставляя вжаться в объятья. Кейджи спотыкается, дергается, пытаясь все же не потерять равновесие, но теперь на корке льда поскальзывается уже Бокуто и, не отпуская Кейджи из своих рук, тянет за собой вниз — шлепается на спину, а Кейджи, случайными взмахами выдергивая из уха один наушник, сваливается сверху на него и остро ударяет локтем в живот, что Бокуто надсадно хрипит и давится воздухом. — Ака-а-а-аши! — грохочет он, переходя под конец на обрывистый стон, и Кейджи вздрагивает снова, когда его дыхание обжигает шею. — Что вы делаете?! — в тон ему вопрошает вместо того, чтобы позволять себе застенчиво краснеть. Не дожидаясь разъяснений, приподнимается с мягкого тела и порывисто отскакивает назад, лопатками врезается в кованную решетку до боли даже через одежду, смотрит растеряно, как капитан потирает затылок и перекатывается сперва на бок, затем принимает сидячее положение и находит упавшую шапку. Кейджи поправляет свою следом, но скорее на рефлексах, заторможено вытаскивает и второй наушник — только чудом те не порвались. — Я же тебя звал! — прилетает ему в лоб внезапно возмущенное и чересчур нервное. — Я вас не слышал. — Я думал, ты собираешься прыгать! У Кейджи смешок застревает в горле, он вскидывает брови, не скрывая недоумения. — Что?.. С моста? С чего бы... да с чего вдруг? — спрашивает он. — У тебя нужно спрашивать! От таких обвинений у него едва не дергается глаз. Бокуто смотрит сердито. — Да я же просто стоял спокойно. — Вдруг ты собирался с духом! — Чтобы сброситься? Серьезно? Почему? — Откуда мне знать?! — Бокуто всплескивает руками, переходя на откровенный крик. Коленями упирается в асфальт, покрытый снегом. — Ты ведь вечно не говоришь, что у тебя на уме! Ходишь в последнее время такой тоскливый и странный, один вон ночью гуляешь и со мной ведь совсем не делишься. Остается только гадать! Кейджи, и без того не до конца пришедший в себя после такого непредвиденного падения, удивляется еще больше, но раздражение затихает, уступая место знакомой нежности. Он пытается говорить мягко, чтобы успокоить и Бокуто: — Я бы не убился, Бокуто-сан, даже если бы прыгнул. Максимум — переломал бы ноги. — А этого мало?! А если бы поезд ехал в этот момент?! — А разве он ехал? — Кейджи вздыхает, показательно глядя вниз через кованое ограждение, чтобы убедиться, что железные пути все еще свободны. Затем медленно оборачивается, сталкиваясь с распаленным взглядом, видит, что Бокуто все еще на взводе и будто бы не хочет слышать его вовсе. — Бокуто-сан, — медленно и тихо, как утешая плачущего ребенка. — Я и не собирался прыгать, все нормально, так что хватит об этом, и не подкрадывайтесь так со спины впредь, пожалуйста, вы меня очень напугали. — Это ты меня напугал! Я переволновался! — звучит теперь не обижено даже, а беспомощно и глухо, словно Бокуто был на грани панической атаки. Кейджи глубоко вздыхает, все еще пытаясь перевести дух. — Ясно, — отвечает так же примирительно, — это все из-за того фильма, на который мы ходили с ребятами на прошлой неделе, да? Вам не понравился момент, когда того парня сбросили с моста. — Акааши, не напоминай! Ну да. Точно. Слишком Бокуто эмоциональный, слишком впечатлительный. В нем столько всех этих слишком, сколько по идее вообще не должно умещаться в одном человеке разом. Следует бы подняться с холодной земли и заставить встать самого Бокуто, но Кейджи, проверив карманы и отключив музыку, поднимает голову с начатой фразой на языке, но вдруг вперивается снова прямиком в пристальный, будто сверкающий в темноте, взгляд Бокуто. Он кажется почти суровым. — Акааши, я… Бокуто произносит его имя таким тоном и такой необыкновенной, но приятной интонацией, что невольно хочется про себя ещё раз прокрутить услышанное в памяти и шепотом повторить. По спине проходит ряд мурашек. В черепушке бестолково бьёт набатом фраза, за которую не ухватиться никак, но кончики пальцев, замерзших на морозе, немеют теперь будто бы совсем не от холода. Внизу под ними грохочет прибывший, наконец, поезд (вот теперь нужно прыгать), и Бокуто резко выдыхает, выталкивает воздух из легких будто бы с особой силой, смотрит на него, смотрит, смотрит, смотрит, а затем подается ближе одним диким рывком и — целует. Его теплые сухие губы с размаху врезаются в обкусанные губы Кейджи, задевая носом нос и едва не стукаясь зубами. Кейджи вздрагивает мелко, но не отстраняется, смотрит широко распахнутыми глазами прямо перед собой в зажмуренное румяное от мороза лицо Бокуто и замирает, словно заледенев, как телом, так и сердцем на краткие мгновения, после чего пульс истерикой отдается под самым кадыком и в ушах — частый, нервный, глушит рокот станции и обрывки чужих разговоров в стороне. Дрожь от поезда подхватывает Бокуто, Кейджи замечает, как трясутся его руки и плечи, пока краткий порыв ветра чуть не сносит у него с головы неровно напяленную шапку. А в мыслях Кейджи подозрительно пусто и тихо, и пальцы Бокуто, такие же холодные, как у самого Кейджи, робко касаются его левой руки, зажатой в кулак. Кейджи чувствует поцелуй губами, но совсем его не понимает. Лицо Бокуто всего в миллиметре от него, и выглядывающие из-под шапки прядки его волос щекочут открытый висок, он не пытается сделать что-то ещё, просто прижимается с надтреснутым отчаянием и так же, как и сам Кейджи, не дышит совершенно. Осознание накатывает с запозданием хлесткими обрывками. Боже мой, что?.. Что? Бокуто. Его. Поцеловал. Зачем. Какого черта? Волнение все заходится по новой, готовое пробить ребра и выскочить наружу окончательно, и собственные чувства давят на горло, застревают поперек костью. Сильно. Слишком. У Кейджи подозрительно темнеет перед глазами, и проходит всего несколько мгновений с того момента, как Бокуто делает то, что делает, но время, эфемерное, тягучее, кажется беспощадно долгим, пока Кейджи совершенно не знает, что ему следует делать и как реагировать. Поэтому он отстраняется первым. Затылком — в жесткий метал ограждения, кожа горит огнем несмотря на то, как холодный воздух тут же обдает своей зимой. Бокуто, словно только сейчас очнувшись ото сна, тоже откланяется в сторону — едва не заваливается на спину. Молчит. Неловкая тишина между ними накаляет напряжение настолько, что Кейджи все еще не может толком продохнуть, сердце продолжает ошалело греметь на весь Токио, и от потрясения подкатывает тошнота. Что он сделал? Зачем он сделал? Что вообще… блядь? Он бестолково таращится на Бокуто, не в силах сказать ни слова, а тот отвечает таким же удивленным широким взглядом, словно и сам не понимает, что сейчас произошло и для чего. Но постепенно выражение его лица делается сознательным и вместе с тем напуганным, и Кейджи кажется, что собственная растерянность находит отражение в глазах напротив. В них Кейджи почему-то видит столько же вопросов, сколько сейчас роится хаотично в нем самом. Первым прекращает эту глупую игру в гляделки Бокуто — хватается за голову и со злостью выплевывает: — Блядь! Вопль режет по ушам, Кейджи разделяет настрой всецело, хотя не говорит об этом вслух, только смотрит, выхватывая каждую деталь — и дернувшийся кадык на оголенной шее (забыл шарф, что ли?), и брови, что сходятся на переносице под острым углом, и зрачки, бегающие в панике по окружающему пространству, вцепившиеся с опасной силой пальцы. Губы Бокуто кривятся, но это совсем не похоже на улыбку. Эмоции на его лице за эти десять секунд сменяются с фантастической скоростью, что совершенно не удается их уловить и понять. — Прости! — надтреснуто продолжает он, отойдя от замешательства, едва ли не с визгом стягивает шапку на лицо и зажимает ею рот и глаза. — Я все перепутал! Прости! — бормочет теперь приглушенно. Кейджи все еще смотрит обескураженно, облизывая бесшумно губы, сцепляет ладони вместе, заламывая пальцы и выпуская шумно крохи воздуха сквозь зубы. — Что?.. — Я облажался, Акааши! — сознается он с искренним раскаянием в голосе и, отвернувшись, роняет шапку из рук и внезапно припадает к земле в низком поклоне, даже не побоявшись набить шишку, упирается лбом в заледеневший снег и бьет кулаками по обеим сторонам от макушки. — Блядь, боже! — Он глубоко вдыхает, будто бы только-только вынырнув из-под толщи воды, Кейджи видит его скривившийся профиль в тусклом свете далеких фонарей. — Я хотел!.. Ну, знаешь, чтоб как надо, ну романтично там и красиво, и чтобы ты услышал мое признание и не устоял, ну чтобы сразу в меня влюбился! Я все придумал! И та-а-ак долго пытался найти удобный момент! А в итоге… А-а-а-а, блин! — продолжает он избивать бессильно землю, но с ожесточенной горечью, а Кейджи отстраненно думает, что нужно бы его остановить, пока не поранился, и попросить все объяснить, как следует. — Куроо же сказал, что сначала нужно спросить, а потом целовать! — Что?.. — снова тихо срывается с языка. Кейджи, наблюдая за самобичеванием Бокуто, гнет суставы пальцев не до хруста уже, а до жалобного скрипа и пытается вернуть себе дар речи. Судорога скручивает, едва не ломая кости. И в голове — ни единой четкой мысли, только бесформенные ошметки, мечущиеся в лихорадке. Комок чувств неприятно пульсирует. — Извини меня, — повторяет в который раз Бокуто, но куда тише, издавая следом полузадушенный сбитый звук, от которого внутри все окончательно стынет. — Я не знаю, что на меня нашло, ты просто был такой, а я так давно пытался, но не знал, как… Пожалуйста, не ненавидь меня теперь, я знаю, что тебе нравится кто-то другой и вообще… Кейджи не понимает. Кейджи ощущает, как его будто бы подбрасывают в воздух высоко-высоко и совсем не собираются ловить, поэтому остается дальше — только разбиваться о грязный асфальт в кровавые ошметки. Решительно. Насмерть. — Я люблю вас, — на грани шепота говорит он и зачем-то опять бьется затылком о решетку сзади — обессиленно, побежденно. Сдается. Поднимает белый флаг. Собственный голос Кейджи совсем не узнает, до того он звучит хрипло и надрывно. Жутко. Ему казалось, что это будет сложно — сказать. Но по итогу: самое простое и правильное, что он только мог сделать. И плевать. — Да, да, я понимаю, — лепечет сокрушенно Бокуто, глотает окончания слов, скороговоркой продолжая: — я такой идиот, вообще не знаю, на что рассчитывал, когда собирался… — а затем он вдруг затихает, и Кейджи видит, словно в замедленной съемке, как его глаза распахиваются и упираются в снег. Оба молчат, слушая в отдалении гул очередного поезда, и пока Кейджи не двигается, будто опасаясь спугнуть — Бокуто или себя самого (?), — Бокуто медленно-медленно поднимает голову, и, наконец, выпрямляется полностью. Сидит на коленях в ничтожном метре, волосы его взъерошены от шапки и всех его эмоциональных бумов, лоб покрасневший от удара, глаза словно два вычурных блюдца. В них читается сомнение, неверие, шок. — Что?.. — спрашивает он так несмело, каким Кейджи его не видел и не слышал доныне. — Я люблю вас, — повторяет он тверже, делая паузы между словами. Снова легко и на выдохе всем своим промерзшим и одиноким до костей. О чем не мог осмелиться сказать и болезненно молчал дольше года, чего боялся и стыдился до глубоких шрамов. — Ты… — Люблю вас. — А? — Да. — Что?! — Может, хватит переспрашивать? — вяло огрызается Кейджи и ненадолго прикрывает веки, словно намереваясь вздремнуть. — Вы ведь услышали. — Я… да. Но. Но-о-о!.. И на более сформулированную речь Бокуто пока не хватает, Кейджи не винит его за это. Бокуто смотрит долго и озадаченно, и Кейджи про себя отсчитывает секунды, а сердце его по новой мчит куда-то запредельно громко отдается дрожью в кончиках пальцев. После того, как Бокуто сам поцеловал его и устроил все это представление, он все еще не знает, взаимно ли это или он что-то напутал, правда ли все так, как кажется, а, может, здесь есть другое объяснение — даже порывистым словам его, что трактуются весьма однозначно. Мозг напрочь отказывается верить в то, что все может быть именно так. Рациональная его доля призывает не делать поспешных выводов, все еще не позволяет никакой радости. Но несмотря на волнительное ожидание какого-либо ответа, Кейджи и без него… нормально — признание камнем с плеч, а дальше уже ничего от него не зависит. Он вверяет все в руки Бокуто и ждет, пока тот отойдет от шока. Бокуто, тем временем, отупело моргает раз, два, три, вытягивает лицо еще сильнее и, точно рыба, выброшенная на берег, попеременно то открывает, то закрывает рот, не издавая ни единого звука, только пар вырывается мелкими облачками, рассеиваясь в воздухе. Он изучает Кейджи, как если бы видел впервые и все ждал подвоха, угрозы, но все же подползает на коленках чуть ближе и не перестает что-то упорно обдумывать. Наконец, он тихо выдавливает без какой-либо эмоции: — Погоди, но ты… — и, резко распаляясь, орет прямо в лицо Кейджи: — Что-о-о?! Нет, что-о-о?! Ты серьезно?! Акаа-а-аши! Кейджи хмуро продолжает заламывать пальцы. — А таким, вы думаете, обычно шутят? — Но как же, ты же сказал, что тебе кто-то нравится, и я думал… А, о-о-а! В смысле… в том самом смысле?! — Да, в том самом смысле. — Ты это не из жалости говоришь?! — Вы совсем идиот?! — Ака-а-аши! И с горящими глазами Бокуто снова подается вперед, сгребает обеими руками в свои медвежьи объятья, Кейджи только и успевает растеряно ойкнуть, прежде чем утыкается носом в ворот куртки, в теплую кожу его шеи, и чувствует, как губы Бокуто смазанно целуют где-то за ухом. — Это правда? — переспрашивает он сдавлено, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, будто пытается убаюкать Кейджи, и уже не то чтобы дрожит, а едва ли не вибрирует от накативших эмоций. — Правда? Правда? Правда-правда-правда? — Я ведь вам уже сказал, — заторможенно отзывается Кейджи, все еще не веря, что на признание в любви его обнимают, а не посылают пройтись куда подальше. Он несмело поднимает руки и кладет на лопатки Бокуто, будто все еще боится: оттолкнут, одернут, осудят. — Давно? — Давно. — Повтори! То, что ты сказал, — настаивает внезапно Бокуто и вместо всех опасений только льнет ближе. Но, хотя Кейджи почти что млеет от прикосновений и исходящего от чужого тела жара, взбрыкнувшая гордость подмывает обломать, и Кейджи, не выпуская его из своих рук, пытается вернуть голосу самообладание и будто бы между прочим уточняет: — А вы сами не хотите что-нибудь сказать?.. Как-нибудь ответить? Если… — Ой, конечно! Бокуто теперь отстраняется сам, но Кейджи настолько быстро привыкает к их замечательным объятьям, что тянет плюнуть на все слова и объяснения, и снова уткнуться ему в плечо, чтобы вот так же близко и ласково. Только встретившись с сияющим взглядом Бокуто, он подавляет в себе порыв впечататься в него всем телом и обхватить руками изо всех сил, что в нем остаются. Ловит искреннюю улыбку — от уха до уха, радостную и в то же время смущенную. — Прости! — Бокуто чешет затылок рукой, второй продолжает приобнимать Кейджи за плечи и коленкой трется о его бедро — через одежду Кейджи все равно чувствует каждое его касание. — Я просто… не ожидал вообще от тебя. Ты ведь… Как?! Я же не знал, что ты тоже! У меня теперь вообще не получается нормально думать, ужас! Я когда шел сюда, готовил целую речь в голове, а теперь, знаешь, — смеется тихо на сбитом вдохе, — все забыл. Там что-то было про глаза и твой невероятный голос. И столько всего, нет, правда, столько всего! Но и без всех этих долгих речей я помню, что в итоге хотел сказать, что ты лучший из всех, кого я знаю, и я, кажется, люблю тебя. — Так вам кажется? — шипяще и сквозь зубы, пока еще не потерян окончательно дар речи. Язык от волнения заплетается. Бокуто склоняет голову на бок, будто бы засматриваясь с восхищением на него даже в эти минуты, и это так нелепо, так бредово, что осколки зарождающегося счастья — тоже такого глупого, что жуть — врезаются в Кейджи с разбегу, но проникают под кожу безболезненно. Кейджи, хотя и не верит в это все до конца, все равно замирает и внутренне заходится визжащим воплем. А Бокуто, чуть помедлив, говорит более собранно: — Я долго думал, как назвать это чувство. Нет, я правда об этом думал! У меня еще никогда не было, чтобы… так. И после всего проведенного вместе с тобой времени я даже не знаю, может ли это быть всего лишь влюбленностью. Сердце в очередной раз на простреле затихает и падает куда-то в пятки. Мысли проносятся сквозняком, но он все пытается анализировать услышанное и думать разумом, а не эмоциями. Паршиво. Сложно верить, страшно, странно — все это, — но Бокуто ему улыбается и смотрит открыто и честно, восторженно, что так отчаянно — хочется. Его. Себе. Навсегда. Кейджи хмурится. Вертит слова Бокуто, переставляет так и эдак, хмурится еще усерднее, но сидит соляным столбом, пока внезапно не расходится трещинами по всему телу и — сам бросается в руки напротив, будто солдат, подстреленный вражеской винтовкой исподтишка и свалившийся от сквозной пули, истекая кровью, а Бокуто, надежный, сильный Бокуто, тот самый, что только что ему, кажется, признался, с готовностью подхватывает его и не позволяет упасть, как если бы собирался спасти Кейджи от гибели, прикрыть от любых пуль, вынести на своих плечах из самого дьявольского пекла. И Бокуто прячет его от всего мира рядом с собой, прижимает к сердцу, и объятья его сродни стальным тискам, он цепляется за Кейджи в ответ на хватку самого Кейджи. Бокуто еще мощнее вминает в себя, дышит жарко в затылок, и Кейджи так хорошо, именно с ним. В холоде, на мосту, февральской ночью и с колотящимся сердцем — Кейджи ощущает, как сердце самого Бокуто отвечает тем же, вырываясь навстречу, наружу, к нему. Так сладостно-хорошо, как раньше могло только сниться. И Кейджи, теперь не давая себе права на страх, чуть приподнимает голову и ловит шумный выдох Бокуто на излете своими губами — щекотно, горячо, прерывисто. Правильно настолько, словно в миг попросту сходятся все уравнения в мире и находятся недостающие детали, разрешаются все непостижимые загадки. Бокуто на каждое его прикосновение отдается лаской, одуряющей и невыразимой, отстраняется ненадолго, чтобы шепнуть что-то бестолковое и потереться носом о холодную щеку, а затем целует снова и первым поцелуй углубляет, медленно, на пробу, будто спрашивая разрешения, будто после всего сказанного и сделанного могут оставаться у него сомнения, что ему правда все это можно, и Кейджи неожиданно для самого себя улыбается ему в губы, одной рукой зарывается в волосы — проводит мелко-мелко, чуть стискивает между пальцев, но все еще осторожно. От Бокуто пахнет фруктовой газировкой, корицей и совсем отдаленно чем-то спиртным и резким. И они оба посреди зимы без перчаток на земле жмутся друг к другу, словно слепые котята, находят тепло и вверяют себя в чужие-родные руки. Так просто. Так крышесносно, что никакими словами, никакими красками. Для Кейджи удивительное открытие, каким ошеломляюще нежным может быть привычно буйный и дурашливый Бокуто. Даже не хочется думать о том, что они могут быть застуканы случайным прохожим уже в следующий момент — люди здесь бывают редко, но исключать совсем такую возможность нельзя. И им до этого совсем нет дела. Слепо слетают все предохранители, словно происходит короткое замыкание, что искрит, но не испепеляет, не делает больно. Под кожей перебежками мурашки от каждого нового — от всех выдохов, поцелуев, взглядов из-под полуприкрытых век. Руки Бокуто холодные, мозолистые, но самые приятные из всех, какие только могут быть у нужного человека. Кейджи приходит в себя, только когда с неба большими хлопьями прилетает хлестким ударом ветра. Он опускает ладонь на плечо Бокуто и нехотя отталкивает от себя, говорит тихо: — Я сейчас околею. И вы тоже. Бокуто инстинктивно тянется сперва за ним снова, но тут же раскрывает глаза, таращится удивленно, все еще не ориентируясь в пространстве и будто бы даже не услышав. А затем он кричит: — Ака-а-а-ши! Точно! Извини! Тут же оказывается на ногах, хватает Кейджи за руки и тянет на себя, словно бы нечаянно обнимая снова всего на миг, неловко хихикает себе под нос, пока поправляет шарф на Кейджи, поднимает свою шапку с земли, отряхивает припорошенный снег. Натянув ее небрежно на макушку, Бокуто перехватывает руки Кейджи, трет в своих ладонях несколько раз. И затем он подносит их руки к губам, горячо дышит, выпуская пар, и у Кейджи сейчас точно остановится сердце. Бокуто поднимает взгляд на него, а Кейджи с замершим выражением удивленнного смущенния в отместку смотрит с таким же вниманием и совсем не может перестать. Бокуто говорит с сожалением: — Я ведь забыл, что это я только к холоду не восприимчив почти! Черт, ты совсем замерз, нужно было раньше сказать! — Да как-то не до этого, вроде, было, — бросает со сдавленной усмешкой Кейджи и прячет глаза. — Аха, ну да, — конфузится моментально Бокуто и переминается с ноги на ногу. — Ладно, нужно срочно тебя отогреть, иначе твоя болезнь будет на моей совести, и вся команда меня загнобит! О нет, Широфуку же меня точно под автобус бросит, она обещала! Так нельзя, Акааши! Блин, и даже рукавиц у меня с собой нет, и ты, как всегда, их не берешь! Пойдем быстрее! Кейджи не сопротивляется, когда Бокуто тащит его к ступеням, когда отпускает только одну руку, а вторую вместе со своей прячет у себя в кармане, когда большим пальцев поглаживает тыльную сторону ладони и радостно улыбается. Кейджи улыбается тоже и шагает за ним, будто опьяненный. Они идут через перрон к выходу из станции, как Бокуто говорит: — У меня… дома никого нет и не будет до послезавтра, может, у меня останешься? И вид у него такой, будто он правда, серьезно надеется на положительный ответ, будто ему настолько сильно не плевать, что он как будто бы даже пожевывает внутреннюю сторону щеки от волнения. И Кейджи удивляется. Его смятение явно отражается на лице, потому что Бокуто моментально смущается, расценив нерешительность Кейджи по-своему, выпаливает: — Нет, ты не подумай, ничего неприличного! Просто не хочу тебя теперь отпускать! Кейджи срывается на смешок, глядя в расплавленное золото глаз напротив, и теперь задается вопросом, как его сердце все еще не остановилось от всего произошедшего и как еще не устало реагировать на каждое-каждое необычное так бурно и податливо. Он ощущает, как резко подскакивает пульс и как у самого начинают гореть уши, невольно представляя обрывками то самое «неприличное», от которого так рьяно открещивается Бокуто. Конечно, он и прежде в редкие моменты слабости позволял себе думать об этом, но всякий раз впоследствии строго себя отсчитывал и обещал (бесполезно) в будущем не наступать на те же грабли. Он начинает снова взволнованно путаться внутри себя, словно до него только сейчас доходит, что все это правда и Бокуто — черт возьми (!) — отвечает на все его чувства и готов их разделить с ним на двоих, что в самом деле хочет быть с ним, Кейджи. Вместе. Словно в подтверждение Бокуто улыбается легко и успокаивающе, крепче перехватывая пальцы Кейджи в своей руке, и Кейджи ловит внезапно особо сентиментальный порыв и говорит: — Пойду с вами куда угодно. То сияющее, по-детски восторженное лицо Бокуто хочется отпечатать на обратной стороне век, чтобы никогда-никогда не забывать. Красиво. Словно на расстоянии вытянутой ладони фейерверком взрываются звезды и галактики, но обещают непременно пощадить. И Бокуто, оглядевшись по сторонам так воровато и взволнованно, тянется к нему, целует, припадая всего на несколько секунд, но у Кейджи по всему телу растекается тепло и ноги перебирают на сплошном автомате, пока по всему телу так по-шальному гуляет влюбленная эйфория. Пробуждает лето очумелое, не по срокам совсем, не по планам, и ветер бьет ворчливо в спину, подгоняет их домой, щеки от мороза щиплет, и так это удивительно и обманчиво, будто мир сошел с ума, будто все вокруг ошибаются, ведь на деле сейчас не зима совсем, и тепло так, будто августовское солнце припекает макушку, а по пальцам растекается вишневый лед на палочке, и нужно срочно спрятаться на пустой детской площадке под козырьком проржавевшей горки и самозабвенно целоваться, клеймя чужую шею своими липкими пальцами. В это лето с запахом вишни и пыли, что падает на голову без приглашения зимней ночью, Кейджи почти готов поверить, когда смотрит на Бокуто, почти готов самого себя записать в сумасшедшие (да-да, давайте, где подпись, где дату поставить, я тороплюсь, мне нужно прямо сейчас целоваться и любить без памяти), и даже не будет больше совестно называть себя дураком. По дороге Кейджи звонит матери и невозмутимо врет о том, что они с Бокуто засиделись за учебниками, поэтому он останется с ночевкой, Бокуто радостно передает привет, чуть не вырывая телефон, но мама не ругается, спокойно здоровается и желает обоим спокойной ночи, но только перед завершением диалога уточняет, почему в динамике слышится шум ветра, будто бы они на улице. — Я вышел на балкон подышать, — говорит так же ровно Кейджи и ловит сотую за вечер, но все еще непохожую ни на одну предыдущую улыбку Бокуто. Не должны такие незатейливые жесты отдаваться в человеке с настолько ощутимой силой, разве нет? — Поверить не могу! — выдыхает шумно Бокуто, задирая голову к небу, стоит Кейджи завершить вызов. — Когда я собирался тебе признаваться, я почти был уверен, что ты вежливо откажешь мне! Или невежливо! У меня в мыслях не укладывается вообще, как это все так сложилось! — У меня тоже, — чистосердечно соглашается Кейджи. Они идут вдоль улицы, притираясь плечами, чтобы не особо заметно было, что они все еще держатся за руки. Квартал не то чтобы людный, и им на пути почти не встречаются прохожие, но ощущать Бокуто так приятно и спокойно. — Нет, просто, — с запалом говорит Бокуто дальше, — ты ведь даже никак не намекал — ни словом, ни делом! Я все вокруг ходил, пытался подобраться через всякие разговоры. И таким идиотом себя чувствовал! — Вы тоже не то чтобы намекали со своей стороны. — Да как?! Постоянно! — То есть, хотите сказать, ваше ужасное поведение вызвано тем, что вы всего лишь мне намекали на то, что я вам нравлюсь? Бокуто фальшиво сердито отфыркивается, безуспешно пытаясь прогнать улыбку с лица. И весь он сверкает ярче новогодней елки, на которую они всей компанией ходили смотреть перед Национальными (Куроо все предлагал под шумок своровать гирлянду). Огни Бокуто совсем не искусственные, теплые, разные. — Ну Акааши! — ноет он чуть уязвленно. — Я пытался, как мог! И надеялся, как-то издалека вбросить свое признание, типа, подготовить тебя, чтобы это не стало сильным потрясением. — А в итоге вы потрясающе уронили меня на землю. — Знаешь, — заявляет он с долей торжественности, — я был прям намерен все рассказать на Рождество. — Так вы поэтому пришли? — Ага, — кивает, придерживая Кейджи за плечо, когда он поскальзывается на неочищенной дороге, задерживает руку дольше, чем положено, и от этого чуткого жеста кости ломит нежностью. — Куроо и Яку зарядили меня уверенностью, и я решил, что сделаю это обязательно, именно сегодня, все дела. А потом струсил, когда ты сказал, что тебе кто-то уже нравится, особенно, из-за того, как ты отреагировал на мой вопрос о парне. — Мое удивление было вполне оправдано, — закатывает глаза Кейджи, на что Бокуто согласно хмыкает: — Ну, возможно. Но я, в общем, понял, что теперь точно ничего не получится и нужно сдаться. Да и мы так хорошо сидели, что я зассал все портить. Блин, если бы я только знал! — повышает он голос, сжимая пальцы Кейджи сильнее в своем кармане. — О, как же настрадался! Бокуто смеется сам с себя и чешет ребром ладони нос, а затем притормаживает и тянется поправить шапку Кейджи — Кейджи уверен, что та сидит и без того нормально, но это неожиданное рвение никак не комментирует (не найдет слов) и ни за что не попросит не делать так больше. Кейджи глубоко вдыхает и говорит: — Не вы один, Бокуто-сан. Зачем тогда нужна была Уэно и остальные, если все так, как вы говорите? Он конечно не хотел, не хотел, не хотел. Меньше всего Кейджи собирался рушить их чудесную атмосферу упоминанием его бывшей девушки, да еще и таким сухим тоном. Это все ни к чему, не стоит того, чтобы обсуждать сейчас и омрачать настроение, но слова вырываются раньше, чем Кейджи успевает себя остановить (так редко подобное с ним происходит), что остается только сделать вид, что он вовсе не жалеет о сказанном. Бокуто, на удивление, тоже. Не злится и не тушуется смущенно, как предполагал Кейджи, и он видит, как Бокуто вскидывает брови, пряча их под шапкой, и сладко тянет: — Ака-а-а-аши, ты что, ревнуешь? Вау! Теперь смущение ловит Кейджи, но из чистой вредности не хочет соглашаться, поэтому отворачивает голову и отвечает: — Это не ревность, а вполне логичный вопрос, не преувеличиваете. — Ну ладно-ладно, — примирительно гремит Бокуто, но, не глядя, Кейджи узнает по тону его накормленное самодовольство. — Насчет Уэно, ну, эм. Не знаю, как это объяснить, — он замедляет невольно шаг и передергивает плечами, всем своим видом выказывая робость. — Ты мне так нравился и так давно, что я не знал, что делать, и иногда я просто… начинал думать, что если рядом будет кто-то другой, то я смогу переключиться. Да-да-да, я знаю, это очень тупо! Особенно было бы тупо признаваться тебе, когда я буквально был с ней в отношениях. Куроо мне уже вправил мозги! Прости! Кейджи долго вглядывается в его раскаянное лицо, не знает, почему замирает на пару секунд, будто бы сам чувствует призрачную горечь вины. — Вам не нужно за это извиняться, — отмахивается он мягко. И они подходят, наконец, к дому Бокуто, и тот, не выпуская руки Кейджи, свободной пытается отпереть дверь, копается некоторое время с замком, бормоча что-то неясное, но все же честно побеждает и запускает их, в теплую прихожую. Только там он высвобождает ладонь Кейджи, но делает это будто бы нехотя, пусть никак не говорит об этом вслух — Кейджи прячет растроганную улыбку и отворачивается к стене. Бокуто небрежно скидывает свою обувь, наступая поочередно на пятки ботинок и чуть не спотыкается о чужие туфли, швыряет куда-то в угол шапку, а куртку — на крючок, совсем не глядя, из-за чего Кейджи приходится тут же подхватывать ее и перевешивать аккуратнее. — Простите за вторжение, — бормочет запоздало Кейджи в воздух чисто по инерции, а Бокуто, ускакивая на кухню, оборачивается через плечо, восторженный и смешливый. — Ты здесь, как дома, Акааши! Остается только сконфуженно нахмуриться, пользуясь тем, что никто не видит. Кейджи оставляет свою обувь в стороне и раздевается медленно-лениво, лицо горит от резкой перемены температуры, пальцы колет-колет, но так приятно, что и не хочется, чтобы прекращалось. Бокуто на кухне крутится около холодильника, и пока Кейджи моет руки под обжигающими теплыми струями, объявляет: — Сейчас будем есть! — Как-то не неохота, — отвечает Кейджи, на что Бокуто вопросительно оборачивается: — А? Почему? — Я дома ужинал, — приходится пояснить. Чуть тише добавляет: — К тому же, думаю, я так перенервничал, что аппетит пропал бы в любом случае. — Я даже не знаю, мне умилиться или возмутиться, — растеряно признается Бокуто. — Можете возмутиться. — Хорошо, Акааши, я возмущаюсь тем, что ты отказываешься от еды! Кейджи озорливо фыркает и падает на стул, сразу откидываясь на спинку и задирая голову к потолку. — Что ж, обязательно учту это. Бокуто смеется, Бокуто мимолетно проводит ладонью по его волосам, когда проскакивает поблизости, Бокуто продолжает его уговаривать поесть, пока сам рыщет в холодильнике. Его так много в этих четырех стенах, и так от него ярко, что кажется, будто можно выключить весь свет в доме, но будет все еще светло, как днем. Кейджи хочет, чтобы так было всегда, потому что когда Бокуто много, ему хорошо и спокойно. И он глядит, как тени плавают по стенам, вяло отбивается от всех предложений, просит только чай. Бокуто роняет ложку, проливает молоко и хаотично все прибирает. Откуда у него только энергия вся это, думает Кейджи слегка сонно, но все же выравнивается на стуле, когда Бокуто садится напротив и кусает жадно дынную булочку — мама Бокуто по праву богиня выпечки. — Кстати, а что с вашим «бро-вечером», почему вы так быстро разошлись? Вы, случаем, не поругались с Куроо-саном? — А? — Бокуто заторможенно моргает, пережевывая, а затем улыбается. — Да нет, все отлично, мы посидели у меня и, ну знаешь, разговаривали о всяком. И пока мы говорили, я снова загорелся идеей попытать удачу. А Куроо, он ведь охренительный друг, и не стал обижаться, так что мы с ним около станции и разошлись, а потом я к тебе рванул. Он, довольный собой, громко отпивает из своей кружки, берет следующую булку, играется со спецовниками в виде двух сов — черной и белой — задушевно мурлычет себе под нос и болтает ногами под столом. Кейджи склоняется, чтобы вдохнуть запах лимона, что витает вместе с паром над кружкой, делает на пробу маленький глоток своего чая и прокашливается, обжигая горло. — Почему именно сегодня? — спрашивает следом, не поднимая глаз. Бокуто затихает на пару секунд, даже звенящие спецовники отставляются в сторону, доедает в задумчивой тишине. — У нас зашла речь о выпуске, — говорит он внезапно мрачно. — Мы обычно избегаем этой темы, потому что она, ну… стремная. Выпускной, экзамены, поступление, все это. Всегда после мыслей об этом как-то тревожно. Но почему-то сегодня мы заговорили, даже не помню, кто начал, и я вдруг понял, что осталось ведь так мало времени — чтобы вот так, с нашей командой, с тобой. Раньше я заставлял себя не считать и даже не думать о том, что после февраля будет, вообще-то, март. Нет, я, конечно, не собирался отставать от тебя и потом, но все равно все будет совсем по-другому, ну, понимаешь? Почему-то я решил, что если не расскажу до выпуска, то не смогу никогда, а ведь я очень хотел! Кейджи кивает растерянно, когда Бокуто впивается в него взбудораженным взглядом. Приходится одной рукой вцепиться в обивку стула, чтобы не рвануть к нему навстречу через весь этот чертов стол. Бокуто явно расслабляется, получив хоть какую-то реакцию на свои слова, доедает уже без напряжения. — Вы ведь пили что-то с Куроо-саном? — вдруг вспоминает Кейджи, наблюдая за тем, как Бокуто небрежно смахивает с лица крошки. — От вас пахнет алкоголем, хотя уже почти нет. — О, — застывает он со смешным выражением лица, ежится под взглядом Кейджи, хотя тот даже не пытается быть строгим, и, немного погодя, сознается: — Мы чуть-чуть, серьезно. Куроо у сестры стащил, ну и принес, уже некуда было деваться. Но, — он весь вскидывается, отодвигая стул, и настойчиво нависает сверху, — это никак не влияет на то, что я говорил и делал, разве что, может, это придало мне чуть больше смелости, но я давно собирался, правда. И до того, как Кейджи успевает понять, что он вот судорожно хочет поцеловать его прямо сейчас, Бокуто отклоняется назад, допивает свой чай залпом уже на ходу и убирает посуду в раковину, где следом ополаскивает руки. И Кейджи смотрит на него, смотрит. Бокуто хрюкает внезапно по-дурашливому и оборачивается к нему со словами: — Знаешь, я подумал, прикинь, как было бы смешно, если бы мы начали целоваться на улице и примерзли бы друг к другу губами, ну, хотя температура все-таки не такая низкая, и, то есть, это, конечно, наверное, было бы не смешно, а больно и страшно, я бы начал паниковать и тебе пришлось бы нас спасать, зато потом, когда все бы утряслось, мы бы вспоминали эту историю и… Кейджи его затыкает, затыкает так легко и неожиданно даже для самого себя, просто бросается навстречу со своего стула, делает один смелый шаг и вплетается руками, губами, касается мягко лопаток, оглаживает горячую щеку. Бокуто, напротив, невольно отступает назад от неожиданности, вздрогнув всем телом, но тянет Кейджи за собой и в следующий момент уже обнимает сам, прижимается теснее, касаясь шеи, и… Смеется. Серьезно, он берет и смеется Кейджи в губы, мелко-мелко содрогаясь. — Бокуто-сан, — на выдохе зовет Кейджи и поднимает тяжелый взгляд, — не хихикайте, вы портите момент. — Прости-прости, — сдавленно бормочет Бокуто и все равно продолжает, — я чего-то тоже перенервничал. Ну и вообще. Сейчас, секунду. Он задерживает дыхание в попытке успокоиться, и Кейджи терпеливо дает ему время, наблюдает, как тот взволнованно жмурится перед тем, как ткнуться вперед, слепо и резко, и это скорее напоминает столкновение, как при безобразной аварии, в которой все погибли, но никто не пострадал. И перед глазами вспыхивает, Бокуто мажет губами по щеке, громко вбирает воздух, словно бы желая запомнить, чем пахнет этот миг между ними — лимонами и домашней выпечкой его матери. Под пальцами колется теперь точно не от мороза. И, наконец, Бокуто находит его губы, не мешкая, углубляет поцелуй, а Кейджи, изголодавшийся и все еще не до конца верящий, что это все взаправду происходит с ним, отвечает, отвечает, отвечает на каждое движение с необъяснимой безнадегой, что воет в подреберье даже сейчас, Кейджи отвечает на все его вдохи и поцелуи, пока по хребту будоражаще проходится табун мурашек и пол предательски ускользает из-под ног. (Господиблядьюбожегосподиблядьбоже) Как же это все невероятно, непозволительно хорошо. Бокуто упирается копчиком в кухонную тумбу, тянет на себя, и напрочь выбивает воздух, когда руки его обхватывают Кейджи поперек спины с чудовищной силой. Он давится тихим кашлем. — Прости-прости, — снова виновато отзывается Бокуто, чуть отстраняясь и ослабив хватку. Касается губами скулы — невесомо, нежно, словно опасается теперь навредить, неловко вплетает пальцы в кудряшки Кейджи, и когда Бокуто ладонью проходится вверх от загривка и сжимает в кулаке на затылке, Кейджи неожиданно для самого себя издает странный урчащий звук — сам не знает, можно ли назвать это стоном, но моментально смущается. А Бокуто доволен, улыбается снова своей шальной и неповторимой, и Кейджи, как и представлял себе прежде много раз, ловит эту улыбку ртом и проводит по нижней губе Бокуто языком. И Кейджи тянется к нему навстречу — всем своим клокочущим и наболевшим, неприрученным, но все равно ласковым, смотрит мягко из-под полуприкрытых век и целует до пустеющих легких. Стискивает между пальцами ворот толстовки Бокуто и зачем-то тянет, тянет на себя сильнее, словно можно быть еще ближе, но он все равно оттягивает и приникает, целует настойчиво, почти властно, несмотря на то, что все еще не уверен, что делает все так, как надо, что в самом деле имеет на это право. А затем руки Бокуто оказываются под его водолазкой, ведут горячими ладонями вдоль позвоночника, словно Бокуто мысленно их пересчитывает, и эти руки, широкие и мозолистые, без сомнения самые нежные, самые надежные и приятные — в таких хочется и жить, и умереть. Бокуто снова перехватывает инициативу, выдыхает отрывисто и шумно, что кожу обдает жаром, и Кейджи чувствует, как все горит и внутри, и снаружи, но впервые так послушно готов предать себя огню — даже пусть все это и неправильно. Кейджи дергается, когда Бокуто в очередном необузданном порыве чуть прикусывает ему язык — это больше внезапно, чем больно, но Бокуто, словно ошпаренный, пытается отскочить и вырваться из хватки Кейджи и смотрит с таким видом, будто сломал Кейджи, как минимум, руку и, как минимум, перед Национальными. Бокуто давит из себя слова так растеряно и застенчиво: — Ой, я… — Бокуто-сан, — шипит Кейджи и перехватывает бегающий взгляд. — Перестаньте уже извиняться, все нормально, просто заткнитесь. Кейджи целует его снова, подаваясь вперед со всей своей бушующей смелостью, а Бокуто почему-то все равно отстраняется, куда мягче, чем прежде, смотрит глубоко в глаза, и Кейджи кажется, что он сейчас захлебнется. — Ладно, ладно, послушай, — хрипит Бокуто, выравнивая дыхание, и берет лицо Кейджи в свои ладони, — я, — он вязко сглатывает, — думаю, пора спать. Кейджи долго на него щурится с предельным вниманием, сомнением, и все-таки вздыхает, чуть разочарованный, но покорно соглашается, как если бы ему снова было восемь и мама выключила любимый мультик по телевизору, чтобы он делал уроки. Отпускает ворот толстовки Бокуто и приглаживает зачем-то ему волосы. — Хотите остановиться на этом? — уточняет скептически он. — Думаю, что так будет лучше всего, — Бокуто ненадолго опуская взгляд. — Нам некуда спешить теперь, когда я знаю, что… что ты, ну тоже. — Что я люблю вас? Бокуто хватает ртом воздух с видом подстреленной лани, хлопает ресницами абсолютно беспомощно, но тут же одним рывком сцепляет Кейджи в свои большие объятья, что тот и отреагировать не успевает, прячет лицо у Кейджи на плече и жалуется, потираясь щекой о щеку: — Боже, Акааши, нельзя так спокойно говорить такие вещи, у меня сердце не выдержит! Охуеть, точно сейчас остановится! Из-за тебя! Кейджи в показательном недовольстве цыкает языком, но и не думает вырываться. — Пожалуйста, не надо, иначе мне придется долго и нудно объясняться с вашими родителями, а я бы не хотел с ними портить отношения.  — Ой, они тебя обожают, серьезно! — Да, и мне это нравится, поэтому вам не следует умирать, чтобы все так и осталось. Бокуто серьезно кивает и размыкает-таки объятья, напоследок целует смазанно сперва в лоб, затем в нос, но, когда отходит на несколько шагов, правую руку так и оставляет на плече Кейджи, словно бы опасаясь его окончательно отпускать. Но Кейджи не видение, не игра воображения и не ночной кошмар — вполне себе из плоти и крови, и сбегать совсем не собирался, только не теперь. Кейджи говорит: — Я бы перед сном в душ сходил, если… Бокуто дерганно его перебивает: — Да, точно! Конечно! Уносится вихрем на второй этаж с каким-то бормотанием, а когда Кейджи поднимается за ним, тот с порога протягивает ему чистое полотенце и сменную одежду — штаны на завязках и большую футболку с Дартом Вейдером, та изрядно ношенная, убитая временем, но все еще мягкая. — Иди первым. Кейджи бессвязно угукает, глядя на Бокуто — тот потешно суетный и носящийся по сторонам — Кейджи знает, что тот хочет успеть немного прибрать, чтобы он не увидел и не узнал масштабов бардака, каких достигает команда Бокуто в обычные дни. Это одновременно и льстит, и забавляет, учитывая то, что для Кейджи далеко не секрет все беды капитана с уборкой. Но, решая подыграть, он молча берет одежду и полотенце, а в ванной находит специально шампунь, запах которого он иногда подмечает на Бокуто. Теплая вода стекает по волосам и шее, разбивает напряжение в стеклянную крошку, греет мышцы. Кейджи успокаивает сердце. Кратко конспектирует в своей голове события этого вечера и все еще с трудом себе верит. Жмет ладони к щекам и сам себе усмехается, когда вспоминает, каким беспокойным, но трогательным был все это время Бокуто, и на его фоне даже со всем своим хаосом Кейджи ощущает себя куда проще. Приятно думать, что не только для него одного все происходящее кажется чем-то сюрреалистичным, вроде сна. Принимать это за правду сложно. И ощущая все еще поцелуи Бокуто, помня прикосновения его рук и свой собственный взгляд, что смотрел совсем недавно Бокуто в глаза с той неподдельной открытостью, что раньше была для него под запретом — даже так все еще будто бы это нереально. Наверное, когда пройдет первый оглушительный эффект и окончательно происходящее будет осмыслено и принято, Кейджи на лету снесет неудержимой волной счастья. Сейчас он радуется тихо — чуть устало, но не менее искренне. И он возвращается в комнату, обтирая влажные волосы, Бокуто полностью поглощен своим телефоном, сидит за рабочим столом, покручиваясь из стороны в сторону на стуле и перекатывая свободной рукой туда-сюда рабочую тетрадь. Кейджи готов поставить весь свой валентинов шоколад на то, что он переписывается с Куроо и обо всем рассказывает. Наверное, это нормально, если Бокуто делится новостями касательно их отношений — Кейджи изначально понимает, что если влюбляешься в Бокуто, то в комплекте с ним неразлучно идет Куроо Тетсуро собственной персоной, и это не то, что хочется менять, да и в силах ли он. Куроо хороший друг и хороший человек, правда, Кейджи ему об этом никогда не скажет лично. И главное, чтобы в жизни Кейджи его не было так же много, как в жизни Бокуто. У самого Кейджи нет таких друзей, кроме самого Бокуто, которым можно было бы доверить что угодно, поэтому ему писать и делиться всеми потрясениями даже не с кем (это не огорчает), хотя внезапная идея почему-то подмывает рассказать обо всем Конохе — тот ведь и раньше подозревал их, и, судя по всему, не станет осуждать. Но писать никому не хочется, вообще говорить сейчас с кем-либо, кто не является Бокуто, неохота, поэтому пока Бокуто моется, Кейджи кладет телефон на стол и почти засыпает. Коноха в любом случае вскоре сам узнает, в этом Кейджи не сомневается. Он лениво перебирает в голове сокомандников, пытаясь предугадать их реакцию, если те вдруг узнают, но представить сложно, поэтому он делает заключение, что рассказывать всем и не обязательно, а лучше — вообще быть предельно осторожным на людях. Выныривает из дремы Кейджи, когда слышит шаги поблизости — Бокуто осторожно над ним склоняется и касается плеча в попытке растормошить. Кейджи встает, моментально смахивая сон, и заглядывается на мокрые волосы Бокуто, растрепанные, без укладки, к ним хочется прижаться губами. Но Бокуто снимает полотенце с плеча, а Кейджи только сейчас вспоминает: — Нужно расстелить футон. Он уже делает шаг к шкафу, как в спину ему прилетает неуверенное, но пылкое: — Погоди, Акааши. Кейджи оборачивается, но Бокуто на него не смотрит, щелкает выключателем, оставляя только прикроватный светильник, и с преувеличенным интересом изучает собственную стену, обклеенную плакатами, которую и так видит каждый божий день много лет подряд. Бокуто отворачивается с видом, будто сдается. Он говорит: — Давай, может, так ляжем? Места хватит. — И, спохватившись, вдруг чистосердечно зарекается: — Не бойся, я не буду к тебе приставать! Кейджи хмыкает, вспоминая невольно, чем все закончилось у них внизу, и без слов делает несколько шагов к Бокуто навстречу, тот вопросительно смотрит, но Кейджи ничего не поясняет, перехватывает за руку, опрокидывая на кровать, чтобы самому нависнуть сверху. Бокуто таращится теперь во все глаза с застрявшим поперек горла очевидным вопросом, а Кейджи игриво седлает его бедра и усмехается. — А я вовсе не боюсь, — шепчет он своим самым соблазнительным тоном, чуть склоняясь и кладя ладонь на его часто вздымающуюся грудь. — Может, это я захочу к вам приставать. А Бокуто едва не заикается, вот это зрелище, кашляет, подавившись воздухом. Уши его нещадно краснеют и взгляд все норовит проследить за скользящей рукой, что медленно подбирается к шее, но он не может никак определиться, куда смотреть — на лицо или вниз. Он выдыхает так, словно пытается вытолкнуть с воздухом и легкие прочь. — А-Акааши! — звонко и испуганно, но напополам с невообразимым восхищением. Кейджи не сдерживает смеха и, приподнимая несопротивляющегося Бокуто за затылок, кратко чмокает в губы, большими пальцами гладит шею, и волосы Бокуто холодные от воды, влажные, но Кейджи ощущает их мягкость под своими пальцами и хочет в этом моменте безвозвратно раствориться. И каким-то образом — момент предательски упущен — ладони Бокуто оказываются на талии Кейджи, и так хорошо им там, думает блаженно Кейджи, бросая мимолётный взгляд вниз и прислушиваясь к себе, хорошо этим рукам, ему-то уж точно лучше всех — в них, как в броне, и ладони Бокуто так идеально-идеально повторяют изгибы его тела, так мягко придерживают и греют, что в очередной раз Кейджи спотыкается о мысль, что в этих руках не страшно вообще ничего. Кейджи тихо прочищает горло, надеясь вернуть голосу спокойствие. — Но не бойтесь, не сегодня. Сегодня я тоже не буду распускать руки, — доверительно сообщает он и напоследок цепляет ногтями плечо. Бокуто подозрительно молчит, едва моргая, но Кейджи как ни в чем не бывало скатывается с него, устраиваясь под боком, и когда спустя две минуты шуршащей тишины от Бокуто не следует никакой реакции, он встревоженно приподнимается. — Бокуто-сан? — Охренеть, — ухает впечатленно Бокуто и опускает-таки взгляд на Кейджи — взгляд-обожание. — Акааши, ты такой… Если бы я только знал, давно бы решился. Ох. Держите Кейджи скорее. За весь вечер у него должно было так износиться сердце с этими перепадами, с подскакивающим давлением, с невероятным волнением, что, возможно, он и помрет завтра — зато счастливым. На секунду перехватывает дыхание, но он упрямо старается держать марку, чтобы остаться оплотом спокойствия в их паре хотя бы пока. Садится на кровати и прикусывает предательскую улыбку. — Не сожалейте о том, что не изменить, — говорит поучительно. — Это очень хорошо, что вы вообще решились, потому что я бы, наверное, так и не осмелился, если бы не знал о том, что это взаимно. И мы можем поговорить об этом завтра, а сейчас предлагаю вам выбрать, что мы будем смотреть. — Вау. Что угодно? — Что угодно, — эхом отзывается Кейджи. — Акааши, — сердечно шепчет Бокуто, и в это «Акааши» он снова вкладывает столько всего бесконечного, что страшно. Обескураживает. Они сбрасывают все подушки к стене, чтобы разместиться поперек кровати, Бокуто накрывает их обоих одеялом по пояс и тянется к ноутбуку. Пока он что-то спешно вбивает в поисковике, Кейджи беззастенчиво рассматривает его, любуясь, радуясь, что теперь ему, черт возьми, можно, а когда Бокуто спрашивает его мнение насчет, кажется, жанров, он только отмахивается бездумно, соглашаясь на автомате, и Бокуто, наконец, включает какой-то новый фильм, название которого Кейджи не запоминает, но который посоветовал Куроо, а ведь «бро не советует фигни!». Кейджи все равно. Кейджи не то чтобы хоть чуточку интересно следить за тем, что происходит на экране, пока рядом, так близко и так по-родному Бокуто, который как будто бы теперь его Бокуто и можно прижиматься к нему свободно, ничего не боясь, и можно посреди какого-нибудь сеанса в кино, например, украсть в густой темноте у Бокуто поцелуй со вкусом колы и попкорна, и точно знать, что тот не будет против. Кейджи улыбается своим мыслям. Это Бокуто любит перед сном что-нибудь посмотреть, но именно поэтому Кейджи не против смотреть с ним все, что выходит в прокат, все, что советует Куроо, Коноха и неважно кто еще. И даже не будет жаль потраченного времени. Бокуто с чего-то весело ухает, глядя в ноутбук, и будто бы ненавязчиво придвигается вплотную. Кейджи удовлетворенно охает, но тихо-тихо, чтобы не привлекать внимания, и только успевает подумать, как тут же делает — съезжает на подушках вниз и кладет голову Бокуто на колени. Тот умилительно урчит в ответ и вплетает пальцы в волосы Кейджи, как тогда снилось-не-снилось ему на Роджество. Кейджи думает, что вот так вот ему идеально, и думает, что не встал бы с этих колен и под угрозой выстрела — ну, только если в себя. Он полностью тонет в растекающихся ощущениях, в этой завораживающей неге, что одновременно и тяжела, словно свинец, и одуряюще невесома. Бокуто склоняется над ним, заглядывая в лицо, когда фильм уже подходит к середине, но Кейджи все еще не может заставить себя следить за сюжетом. — Спишь? — шепот на грани слышимости и пальцы в волосах останавливаются. — Если бы я спал, я бы вам не ответил, Бокуто-сан, — отзывается Кейджи, но даже не думает вставать, льнет только ближе и потирается щекой о бедро. Бокуто заговорщицки улыбается. — А мы ведь теперь встречаемся, да? — спрашивает. Кейджи хочется сказать: «да», нет, ему хочется завопить: «да-а-а!», но он такой вредный и невозможный, что все время подмывает зачем-то пакостить и перечить (и в самом деле, прав Коноха, почему только все вокруг считают его хорошим?). Поэтому он отфыркивается и, не поднимая взгляда, говорит наигранно недоуменно: — Вы мне не предлагали. У Бокуто перехватывает дыхание — даже не нужно видеть. — Но я ведь первым тебя поцеловал! — настаивает он горячо, и вполне понятно, что он обижен и смущен одновременно. — Это не равносильно предложению встречаться. — А… но, — запинается он и чуть притихает, а затем разворачивает Кейджи к себе за плечо, заставляя смотреть в глаза, и припечатывает этим безобразно прелестным: — Хорошо, Акааши, пожалуйста, встречайся со мной! Кейджи кажется, что даже в приглушенном освещении он видит, как румянец расползается на щеках Бокуто, и ему так хорошо с этого, так хорошо от его взгляда, что он не может теперь противиться своему желанию открыто улыбаться. Находит рукой свободную ладонь Бокуто и касается осторожно. Говорит на выдохе: — Конечно, Бокуто-сан. От улыбки Бокуто можно свихнуться только так, ему следует запомнить и быть осмотрительнее. Бокуто радостно склоняется к нему, чтобы обнять, целует в макушку и будто бы случайно щекочет живот, смеясь на встречное шипение-брыкание. — О, — вскидывается он все такой же бодрый и шебутной, будто бы совсем не полночь на часах по окончании длинного дня. — И раз мы теперь встречаемся, нам нужно называть друг друга по именам! И никаких «вы», — добавляет с неумелой суровостью, тыкая Кейджи пальцем в бок. Кейджи, отпихнув руку, потягивается, снова укладываясь боком, и едва не мурчит от удовольствия, когда сногсшибательные прикосновения к его волосам возвращаются. — Если мы резко начнем звать друг друга по именам, люди могут что-то заподозрить, — замечает он с явной неохотой. — А мне плевать на людей. Какая разница? Я еще на Рождество понял, что тебя слишком беспокоит такая фигня. — Это не фигня, — придирчиво перебивает Кейджи и бросает короткий, но красноречивый взгляд в его сторону. — Бокуто-сан, я всего-навсего не хочу лишних неприятностей. Бокуто сердито сопит, но не продолжает спорить. — Ладно, тогда мы можем практиковаться называть друг друга по имени, когда мы наедине. Хорошо… Кейджи? — Ладно, Боку… — Нет-нет-нет! — тараторит настырно он, хлопая по плечу. — Ладно, Котаро, — тихо-тихо произносит Кейджи, сжимая в пальцах края одеяла. Бокуто издает в противовес ему оглушающий вопль и подпрыгивает на кровати, Кейджи снова перекатывается на спину и смотрит в глаза, что блестят взбудораженно, ликующе. — Ох, — отзывается Бокуто потерянно, — нет, правда сердце не выдержит! Если оно будет каждый раз так замирать, когда ты называешь меня по имени, тогда это может быть опасно! А ведь у меня еще впереди карьера спортсмена, сам понимаешь! — Это ваша идея, — унимает его Кейджи с мнимым безразличием, пока у самого сердце заходится, как при длительном беге. Бокуто, не реагируя на колкие нотки в его тоне, жадно отвечает на взгляд, говорит уверенно: — Да! И я не отказываюсь от нее! Мы будем пробовать постепенно. Договорились? — Я ведь уже дал согласие. — Офигенно, — заключает Бокуто и тянется поправить одеяло. Про фильм они оба как будто забывают окончательно, зато Кейджи вспоминает кое-что другое, поэтому задает вопрос в лоб: — А, кстати, почему вас сегодня тренер ругал? Бокуто ежится. Конечно, не хочет говорить. — Ну, понимаешь, я там… по математике тесты завалил. — И, опережая любые упреки, обещает со всей имеющейся в нем честностью: — Но ты только не злись, я все исправлю, я буду готовиться и все сдам! Честно-честно! К тому же, — Бокуто выдерживает театральную паузу и вкрадчиво спрашивает: — Акааши, а ты ведь будешь любить меня даже с самым низким баллом по математике? Кейджи по правде не удивляется заваленному экзамену, не слишком. Кейджи думает мельком, что ему следовало больше внимания уделить учебе Бокуто, чем бесполезно тосковать от нераздельной к нему любви. Разумеется, это не его обязанность, более того, вся команда до сих пор хихикает над тем, что Бокуто по учебе подтягивает его же кохай, но Кейджи все же ощущает ответственность за результаты экзаменов Бокуто, пусть это и может показаться слишком самонадеянным и эгоистичным. На третьем году экзамены особенно важны. А ему ведь не все равно, только не на Бокуто и не на его будущее. Он прикрывает ненадолго веки, затем все с тем же убийственным спокойствием смотрит вверх в прямой взгляд, что даже в полумраке отдает чистейшим золотом, и медленно выдыхает. — Мы с завтрашнего дня начнем подготовку, Бокуто-сан, — говорит непреклонно. Бокуто карикатурно обижается, надувая щеки. — Акааши, ты ведь не ответил на мой вопрос! А Кейджи вместо этого отворачивается. — Тише, вы мешаете смотреть фильм. — Да не правда, ты и не смотришь его! — М-м. Очень интересно. — И не Бокуто-сан, а Котаро! — Актерская игра впечатляет. — Ну Ке-е-е-йджи! — тянет бессовестно Бокуто, не бросая попыток повернуть Кейджи к себе лицом. Тон ребяческий, несерьезный, но собственное имя такое тягучее в его устах и приятное, что спирает дыхание. Каждый раз невозможно оставаться непричастным и спокойным под этим шквалом, что волнами о скалы, ветрами во встречные паруса. Бокуто — это тысяча и одна эмоция в минуту, снежный буран, в котором теряются безвозвратно и насмерть, в котором сперва видится только хаос, но внезапно отыскивается дом. Кейджи не против заблудиться, никогда не против всего, что связано с Бокуто. (Боже, да пусть даже Куроо в жизни Кейджи станет так же много, как в жизни Бокуто, он и это вытерпит, не без язвительных шуток, разумеется, скрепя сердце, но вытерпит. Если ради Бокуто) Бокуто — это порыв, что сносит на своем пути вековые крепости, Бокуто — неаккуратный мазок на холсте, ставший той самой нужной и правильной деталью, причина и следствие, необходимый итог. Бокуто — это видение, которое стоит застать лишь раз, чтобы влюбиться и пойти следом за ним на край света. Бокуто Котаро — человек, звезда, всеобъятная катастрофа, о которой никто почему-то не предупреждает заранее и за которой Кейджи ни за что в истории не угнаться. Но даже так. Пусть. Кейджи тоже постарается. И он побежденно стонет сквозь прорывающийся смех, пихает локтем под ребра и перекатывается, чтобы снова глаза в глаза. Шепчет: — Боже, ну конечно же да. Бокуто застывает с зарождающейся улыбкой на лице, щурится сверху вниз. — На что да? — уточняет он подозрительно и лукаво, тоже шепотом. — На все. На все, что ты захочешь, Котаро. И небо осколками заглядывает в окна сквозь задвинутые плотные шторы. Самые лихие катастрофы в эту ночь отступают, потому что все нужное и правильное уже случилось, и лето — внесезонное, сумасшедшее — прорывается внезапно над тучами и снегопадом только для двоих. По крышам гуляют незатейливые вьюги, между собой остервенело воюют и спорят, но никто этой ночью в них не теряется.