Дорога без возврата

Весемир взял маленькую ручонку в свою шершавую ладонь. Сжал её, сильно, может быть, даже чересчур, как будто боясь отпустить, словно если разожмет свои мозолистые пальцы — упустит, навсегда упустит. И больше никогда не найдет. Бессмыслица. Он ведь знал, что судьбу не обогнать, а предначертанного не изменить. Но, праведные боги, как же хотелось. Хотелось и не моглось. Вон, практик уже шагает вдоль длинного ряда поочередно отмеряя каждому необходимую дозу. Лишь бы не промахнулся, лишь бы этот старый дьявол, который временами забывал и сам себя верно рассчитал пропорцию, а потом. Потом пусть даже мир падает на его седую голову, Весемир и не взглянет, не вздрогнет даже, оком не поведет. — Геральт. — собственный голос сиплый и тягучий, как смола в бочонке. Когда же ему приходилось бояться так отчаянно и мерзко, впервые, должно быть, той липкой ещё не вступившей в свои права, весной, когда он вышел на тракт и лицом к лицу столкнулся с этой бешеной тварью, имя которой виверна. Правда, у виверны той было жало смертоносней, чем у мантикора, и зубы в точности как бритвы выстроенные в ровные ряды. Но даже тогда чувство страха не подкатывало к горлу так близко и так мучительно не отзывалось вкусом желчи на языке. Ведь тогда он мог уповать лишь на себя, сейчас же надежды строить не на чем, ведь всё туманно и зыбко, как песочный замок на берегу реки. Сердце слабее, легкие не надежные, тело повосприимчивее к эликсирам или же невоспреимчевое вовсе — это как мелкая мозаика, которая под действием испытаний и мутаций должна собрать единую, целостную картину или рассыпаться осколками и погибнуть, ведь слабые не выживают, никогда, да и помирают быстрее прочих. Сколько же приходилось видеть ему этих маленьких тел, укрытых белыми простынями, не сосчитать, не припомнить. Но глядел он на них тогда как на нечто должное и обязательное. Что же сейчас. Может, он сошел с ума, растерял рассудок где-то, прежде чем добраться на эту зимовку, но зараза, пусть говорят, пусть судачат и повторяют, мол Весемир вконец ошалел и творит, что ему вздумаеться. Пусть. Это будет потом. Сейчас же только крохотная рука в шершавой, испещренной шрамами ладони, и больше ничего, мир закоченел, замер, выжидая. — Так, так, так, что тут у нас, — бормотание в обвисшие усы и длинную жиденькую бородку казалось сиплым шепотом, и подбородок чародея дрожал от каждого произнесенного слова, будто от жара лихорадки, но рука оставалась тверда. — Мэттер, подсобите же, держите его, вот так. Превосходно. Крика не было. Только длинный стон. Мальчишка распахнул глаза полные боли, страха, ужаса, непролитых слез. И столько было в этих глазах, что Весемир отвернулся, зажмурился, с жадностью захватил воздух, жаркий, обжигающий глотку и внутренности, как добрая сивуха. Не выдержал, безмозглый чурбан, хотя к чертям ему была эта боль, боли он на своем веку и так повидал сверх меры, разной боли. Видел, как на тракте длинным кровавым шлейфом тянутся кишки. Чуял смрад смерти вблизи, настолько близко, что тот пропитывал ему волосы и одежду, да и оставался там на годы. Смотреть на боль было легко, привычно, обыденно, как выхлебать тарелку хорошенькой похлебки за обедом, но вот зелень, зелень этих глаз вгрызалась в Висемира как тысяча игл, острых чересчур острых. Ясная зелень, как весенняя трава, как лесной папоротник, она тянула к себе, против воли, против желания. Последний взгляд. Весемир выдавил его из себя, чтобы запомнить подольше, в конце концов глаз этих ему больше не видовать. Никогда. Глаза матери. У парнишки её глаза, спорить незачем. Нос того ублюдка, брови того ублюдка, черти бы побрали, даже скулы его, такие же высокие, острые, порезаться о них можно до самой кости. Корин, Корен, Коран, как там его звали? Весемиру не вспомнить, он видел его тогда лишь однажды, но образ так врезался в память, так там закостенел, что выбросить уже наверное никак. Глаза Висенны. Зеленые глаза. Они тихо тускнели перед Весемиром, и рука мальчишки медленно слабела, ускользала из его ладони, а он уже и не держал. Слегка коснулся его лба, убрал темную прядь, поправил старое, шитое перешитое за долгие годы одеяло. Уголок рта у парнишки дернулся, улыбнулся, что-ли, быть может судорга взяла, но улыбка у него тоже была от матери, поэтому Весемир улыбнулся в ответ, сам того не замечая. А после ушел, захлопнул добротную дверь из старого дуба, оставил его наедине со смертью, ведь перед смертью бессильны были они все. А смотреть, как агония пробивает худющее тело, и жар сменяется мертвенной бледностью Весемир бы не смог. Видел это тысячи раз, но сейчас бы не смог. Глаза эти с головы не выходили, образ её из головы не выходил. Висенна, она была как тот луч света, нет, даже не луч, маленький, рыжеволосый лучик, от которого тепла было больше, чем от тысячи костров. Она горела, пылала, кого-то питала своим теплом, кого-то сжигала до тла. А Весемира вот, подожгла и оставила. Бросила лучину оставляя гореть, надеясь, что когда-то всё-таки перетлеет. А оно всё горело, горело, тлело, дымило, за годом год и день за днем. Не проходило. И ложью было бы сказать, что не пытался. Девок разных брал, на большак ходил и работы не чурался, резал, убивал, кромсал, деньги собирал, деньги тратил, жил, выживал, пил, бросал. Засело. Где-то глубоко засело, бывает же так. Бывает, что лишь помани рукой и придет, приползет, притащится, как псина самая верная и самая услужливая. Уляжется у её ног, побитый, измочаленный, временем и дорогами измотанный. Выжидает. Пока она то ли от дружбы старой, то ли от скуки не приласкает, не обнимет, не окутает этой сладостной благодатью, что возле неё кружила, как туман. Временами, думал Весемир, что приворожила, причаровала, мерзавка, травами опоила. Вот только легче жить было б ему, если бы взаправду так и было. Порчу с себя сбросить и чад этот проще стократ, чем её из сердца выдрать. Слишком глубоко она там держалась, будто корни пустила, хоть и не любила его никогда, никогда так пылко встречи не ждала, во сне по ночам его не видела. Не мудрено же, чародейка ведь. То была его весна, лучшая весна, которую он мог припомнить за все свои годы и весны, домик на окраине деревушки, и целый месяц в омуте её зеленых глаз. Весемир думал тогда, что вот оно счастье, спит рядом, на пуховой перине, улыбается во сне, так по-детски, так сладко. Только весна кончается, и сады отцветают. И его сады отцвели, хотя бывало, в трактире за чашкой пива, являлись ему в хмельном бреду. Она была младше него, конечно младше, но подле неё он чувствовал себя таким мальцом, ведь она и сама поначалу была как девчонка, озорная, веселая, манящая. И он за ней шел, всегда шел, когда пути их чудом пересекались. «Друг мой» — шептала она ухмыляясь хитро, по-шельмовски, а он и не возражал, пусть будет друг, пусть крутит им, как вздумается, если уж взялась. Годы шли, Весемир обрастал этой самой ведьмачьей жесткостью и безразличием, как броней, твердым панцирем, что уж поделать, неотъемлемая деталь профессии, жить с которой становиться легче. Забыл её почти да и вспоминать не собирался, пока не появилась, словно призрак живой перед ним. Помнилось ему, как сейчас, летняя ночь, разгар самого жаркого лета. Тогда она, кажется, нашла его сама, впервые сама нашла, сама первая и обнимала. Дрожала, едва ли не плакала. Неладное что-то чуялось ему, но он так и не спросил, словно спугнуть её боялся, разрушить это самое чудное мгновение, которое и без того хрупко. На рассвете тем утром лишь солнце вкрадчиво поднималось над стеной леса сказочно красиво. Волосы её и кожа, что белее снега, и вся она в его руках, как статуэтка фарфоровая, на которую и глядеть то больно, уж шибко красива. Улыбалась она вот только как-то горько, но ямочка всё равно проступила на щеке, крохотная, но такая притягательная. Ведь он рассудок терял даже от изъяна её малейшего. Зараза, он думал, что как прежде уже не будет, что он заледенел наконец-то окончательно и не вздрогнет перед ней даже, и глазом не моргнет. Теплое утро, ни холода, ни ветра, но Висенна сжималась, обхватив себя руками, будто замерзала, он лишь прижал ближе к себе, коснулся губами волос цвета осенней листвы или липового мёда — не понять, они волнами спадали вниз, к шее, лопаткам, пояснице. Молчание это вгрызалось в него с беспощадностью вовкулака, лучше б нарушила она тишину эту побыстрее, иначе начать придется ему, а в словах Висемир не силен, мечом махать, да, горазд, тварей резать — проще простого, заговорить? нет, не получается у него складно. Резала, дрянь, резала без ножа. А он всё обнимал, как болван деревенский глядя на неё, стараясь запомнить подольше, как свет на её лице играет причудливо и прекрасно, забавляясь и переливаясь в зелени глаз. Они затихли, глядели друг на друга. И ждали. Ждали, кто них из двоих не выдержит первым, где струна терпения лопнет и появится брешь, глубокая, досадная трещина. — Я не чародей, Висенна, но знаю, что ты пришла сюда не из-за любви, не из-за пламенной дружбы, и уж точно не от изнывающей тоски. Говори, что надо, и нам пора, пора прощаться, разными дорогами же идем. — Надежда, он чуял эту надежду в собственном голосе, хоть как и старался её скрыть, запрятать подальше. Но слова эти всё равно звучали мольбой щенка выпрашивавшего косточку. Весемир ненавидел себя за эту слабость, перед ней слабость. Чертовка. Лес просыпался вместе с восходящим солнцем, лес переливался трелями соловья и запахом свежей хвои. Они стояли посреди этого леса, как два самых чужих и самых родных человека, стояли, не решаясь сократить дистанцию, не решаясь дать слабинку и обнять друг друга в последний раз. — Я прошу тебя, Весемир — в её глазах стекленели слезы, в тех глазах было всё, и за всё это Весемир был готов продать душу, но то, что она просила. Нет, как можно, это ведь, это… слов не хватало, не хватало сил — В храме Мелитэле, у жриц, он…ты узнаешь его, непременно узнаешь, забери его с собой, в Каэр Морхен, в горы. Те проклятые магики из Аретузы, они не простят, ни мне ни ему. Я не смогу дать мальчишке ничего, потому что труслива, слишком труслива, была бы посмелее, выпила б зелья, погубила б его, а может быть и себя. Но я боялась, я так боялась, и любила, я его любила, так, что разум помутился или я вовсе сошла с ума. Любила. Она любила, хотя он так долго таил в себе мысль, что любить она всё-таки не способна. Кого? разбойника, наемника с большой дороги, головореза без единого понятия о чести, без единого понятия, о том, какой должна быть любовь. Никогда он не видел её такой беспомощной и слабой, слабой до дрожи в руках, коленях, во всем теле, от самых кончиков пальцев. — Висенна, ты не понимаешь, какой это груз, какая это боль, он ведь умереть может, многие умирают. — Его зовут Геральт, Весемир. — Она подошла к нему. Глядела на него без той лукавой искры во взгляде, без блеска в этих чудных глазах. — И молю тебя, заклинаю тебя, сделай так, чтобы он выжил и никогда, никогда не говори ему, кем была его мать. Крик по ту сторону двери, он эхом разлетался по пустынным коридорам Каэр Морхена. Весемир не обернулся, не вслушался, пытаясь различить кому из мальчишек этот крик принадлежит, не Геральту ли, не он ли это кричит, извиваясь на узкой койке. Бедный парнишка. Ведь по-сути, он ни в чем не виноват. Лишь в том, что его мать чертова чародейка и не сумела… не сумела убить его раньше без боли и страданий, отправила на мучения, ведь этот путь — дорога без возврата. Но кто-же виноват в том, что Весемир её слепо любил когда-то, в своей весне, ни мгновением позже.