***
— Меченому, северо-запад, три баркаса! — кричит она. Барды дуют в рог, и Меченый отвечает «Принято». В густом тумане едва видны силуэты маленьких парусатых шакалов, несущих взрывчатку. — Разливайте нефть! — рычит она сквозь череп, и оборачивается, встречаясь с глазами квартирмейстера Сайласа. — Я решил твой суд. А потом резкая боль в животе. И тьма.***
Мамба трясет головой, отгоняя воспоминание. Гнев возникает в груди, но уже не такой сильный, как раньше. Да, он предал. Но Аман открыл ей глаза, почему он так поступил. Он ее боялся больше, чем вражеских флотилий или глубинных монстров. Она становилась слишком большой угрозой: угрозой, по которой разъярённые и вечно воюющие пиратские кланы обьеденились и напали на них. Горькая мудрость. Водка разливается по горлу острой болью, и выпив где-то четверть за раз, Мамба мученически отрывается от бутылки и глухо рычит. Соседи косо смотрят на нее мгновение, но затем отворачиваются. Кроме одного. — Плохой денёк? — Плохая жизнь, отьебись. — Воу, барышня, да ты не аристократка, — глумливо ухмыляется мужчина, от которого несёт сладковатым, но дешёвым вином, — В карты играешь? Мамба недовольно стреляет глазами на приставшего и вновь присасывается к горлышку и легко кивает. — Ну и отлично. Партейку? — Рррр… да. Потёртые карты раскидывается перед ними по столу после того, как собеседник с неожиданной грациозностью их тасует. — В покер? — Да. — Хм… на раздевание? — Ты настолько отчаялся? — Ну, просто предложил перепихнуться, — лисья улыбка не сходит с проеденного солью лица, — Свой лик не откроешь, мадмуазель? — Какая тебе разница, если игра не на секс, — Мамба притягивает свои карты в руки, следя за капюшоном. — Сыграем на информацию, беженка? Не замирай, и так заметна твоя побитость жизнью. Айда так — с меня портовые слухи, а с тебя — удовлетворение моего отчаянния. Карты плывут перед глазами, но девушка держит себя в руках. И бутылку. Партия длится недолго: пять конов на два. Ее учила лучшая… картежница. Дэтори… имя безмолвно смакуется на языке привкусом уважения и ярости. — Что ж ты хочешь знать, беглянка? — Как давно нет в море Волчьего Стана? — Воу-воу, детка, охладись. Не поминай чертей… — Как. Давно, — воительница сжимает горлышко опустевшей бутылки, чувствуя начинавшуюся дрожь. — Ну… полгода? Как исчезла Мамба? Ухмылка. — А что говорят, случилось с ней? — Да вариаций много, но какая разница. Скорее всего пришибло, когда их окружили. И поделом! Полгода спокойной жизни. Ну… Более-менее. — Кто теперь главный в море? — девушка облизывает пересохшие губы. — Хм, ну, Крюгер объявился. Димитреску в верхних морях у Северного Берна. У Папуаники Кэвэри. — Крюгер? — это имя заставляет сердце на мгновение замереть, а затем разлиться презрению по горячим венам. — Да, он самый. Говорят, Чернозубка выследила его… или он ее после той битвы. В общем, сцепились эти двое, и главное — где-то тут… На Акронийском побережье бродят шайтаны, да прячутся хорошо. И среди нас есть, наверняка тут тоже сидят. — Что с Джаной? — Проявляй уважением и к пиратам, беглянка. Чернозубка, какой бы шлюхой она не была, красава. Недавно увела Гордость Лютерии из Лютерии. Ахах-хух! Ну, что ж, теперь твоя очередь, — мужская рука стремительно потянулась к ее капюшону, но Мамба аккуратно перехватила ее. Игриво прошлась по запястью, запустив пальцы под бинты на руках. Но тут мужчина одергивается. — Нет уж. С тебя секс. И послушание. Приказ — не касаться меня. — Ну же, я просто хочу посмотреть на твои, — она подвигается и пьяно выдыхает незнакомцу в лицо, — Татуировки… — Кто ты?! — тихо шипит пират, и вся сладостная похоть испаряется из его голоса, заполняясь угрозой. — Знать тебе не обязательно. А попробуешь прикончить, — Мамба не договаривает. Достаточно приподнять капюшон и посмотреть из-под него своими страшными глазами, чтобы пират-шпион испарился из таверны. Слишком он хорошо был осведомлен о делах пиратских для лютерийского моряка. А капитаном он не выглядел, увы. Девушка берет комнату в аренду и заваливается на кровать. Пьяная нега уносит ее в грёзы снов. Где она видит танцующих со тьмой алых мертвецов. Просыпаться после такой бутылки смерти все равно, что пытаться собрать кишки с палубы обратно в живот. Уж она то это сравнение как никто другой понимает. Голова раскалывается, будто лежит между молотом и наковальней. Ее даже норовит тошнить, но после многолетних аньшуйских попоек Канга, — и полугодового перерыва, — она держится. Не стойко, качаясь из стороны в сторону, но держится. Мамба не решается выглянуть на улицу днём. Она проводит часы в блаженной тишине и покое. Никуда не нужно бежать. Ее никто не ищет, нет хвоста. Не нужно идти драться. Заботы отодвигаются на второй план в эти замечательные моменты, но ненадолго. В пустоту мыслей понемногу прибывает ряд острых вопросов. Она не знала, с чего начинать. По Акронийке шляются пираты Крюгера. А значит, там была и Джана. Но на ней нет метки, а убивать своих, да и в принципе пробиваться с боем для… чего? Теперь она отвечает не просто за сообщество изгнанных предрассудками, а за все население Акрасии в общем. Воительница не сможет просто так прийти, сказать, что жива, и уйти восвояси. Джана, Дэтори, Кэвэри… Вэй. Столько имён, которые оттягивают ее от возложенной цели. Хах, можно было бы и плюнуть на эти Ковчеги, предаться волнам и названной семье, но демоны. Их станет больше. Благие времена породили слабых людей. И всех будет ждать истребление. Не такой участи она хотела: помирать и отдаваться на вечные муки. Но ее жизнь, она и не ее вовсе — куда бы Мамба не пошла, ее ждут пророчества. Пророчество Сиена. Пророчество Беатрис. Пророчество на плите Леонхольда. Пророчество из сказаний Юдии. Пророчество в гробнице Лютерана… возможное от Рунаана. Она была просто оболочкой, видимо достаточно сильной, чтобы принести в мир спасение и искупление. Но ценой собственной свободы. Далуур’р. Старый монстр внутри нее… Мамба надеялась, что хоть он оставил ее, но теперь ей предстояло ещё одно мучение. Тень ли его, или он сам — так или иначе его часть все-еще была в ее сердце. Жутко интересовало, почему он не проявлялся раньше. Кровавая Луна восходила и в Аньшу. Демоны тоже были там. Что-то странное повлияло на нее, заставив занырнуть в самую мглу души. Теперь ее преследовал настоящий страх: она и так считала себя… монстром, но теперь она реально являлась таковым. Найти бы его. Найти спасителя… он все знает. Должен знать, не могло быть иначе. Или слова лазенис, смотрящей из Тризиона — ложь. Из горла вырвался сухой стон. Как все это выдержать… Но за окном уже вновь темнело, день безделия пролетел удивительно быстро. А значит, пора действовать. Капюшон, бесшумные шаги. Она выныривает из окна, не захотев являться к пьяным людям. Мамба просчитывает время патрулей, и ее догадка верна. В Ройале не изменилось абсолютно ничего. Но ей все равно нужно спешить: та, кого она хочет навестить, может вскричать на всю округу, если она явится именно в ночь. Патрули сменяются. Выглядят они лучше, чем год назад, да и вообще порт все-таки немного поменялся — внешне и к лучшему. Смена власти быстро отразилась. И трава зеленее, и солнце ярче, и все в таком роде, но вот спертая Гордость Лютерии… Мамба знала этот корабль. Неплохой, но почти растасканный по доскам прошлым губернатором Мэтисом. Теперь здесь главенствовал Альваро, так говорил Силлиан. Ох… ей оставалось только представлять, как на эту новость отреагировала Джана. Мирные мысли прерывает холодок на шее. Инстинкт подсказывает, что за ней следят. Те самые стражники? Плохо. Очень плохо. Нужно быстро скрыться. Клара может подождать и до завтра. Мамба проходит ещё пару домов, сдвигаясь к правой стороне дороги, а затем ныряет в одну из щелей. Она знала эти портовые переулки получше некоторых постоянных жителей, так что затеряться среди них будет не трудно. Прямо. Налево. Налево. Направо. Прямо. Налево. Девушка все ещё слышит приближающие шаги, слышит, как они вот вот перейдут на бег, и вспоминает вчерашнего пирата. А… ну, тогда бояться нечего. Завернуть направо через пару метров, остановиться и выждать. Тем более, он и так уже совсем близко. Четыре секунды. Она готова нырнуть вниз от преследователя, чьи руки вбиваются по бокам от ее головы: пропитанные морской солью доски причального дока жалобно затрещали под сильным ударом. Мамба кидает мимолётный взгляд на человека перед тем, как напрячь нужные мышцы и изловчиться из странной клетки… и замирает. Они смотрят друг на друга долго. Преследователь, оказавшейся мужчиной, знаком ей. Да не то, что бы знаком — она знает его, как знает небо облака, как хищник кровавый голод, как море косяк рыб. Глаза пронзительны — в темной ореховой глубине сияет острое золото, зрачки то расширяются, то сужаются. К носу подкрадывается знакомый аромат, и девушка перестает дышать, лишь бы не выпустить его из своих лёгких — перезрелое персиковое вино, глициния, едва уловимый треск дикой магии. Слишком значимые вещи застали ее врасплох в самом неприветливом виде бежавшей из королевских заговоров в этот захудалый форт. Но Мамба знает, знает прекрасно, что ему это — не важно от слова «совсем». Воительница замерла в изумлении настолько глубоко, что не замечает медленно подкравшуюся к ней руку. Мозолистые пальцы аккуратно касаются линии ее челюсти, задевая чешуйки на скулах — боится, что она морок, который словно труха вот-вот рассыпется от его привычно-грубых движений на прибрежном бризе… кажется, уже готово остановиться сердце, удариться в последний миг в третий раз за ее историю. Кожа начинает пылать под его подушечками, прикосновения — как яд с ее клыков. Больно, она не хочет их. Могла бы хотеть… но пророчество, треклятое пророчество Сиена. — Я нашел тебя. Живой, — срывается с мужских губ. Голос сиплый, подхрипывающий, вкрадывающийся далеко-далеко в ее душу, ворошащий воспоминания о нелюбимой родине, где земля укрыта молочным туманом по утрам, и где ведут охоту строптивые хуль-цзинь. Картинки мелькают перед глазами: крепко сколоченный дом, староватый, но уютный, кружащие вокруг него синие всполохи защитной магии, перезвон стеблей бамбуковых рощ, мелькающие на земле тени от крыльев мак-таотх… Ноги вспоминают лёгкий треск черепиц, как перепрыгивать дикой баканеко с одной ветви на другую, укрываясь в сенях деревьев от погони. Уши вспоминают гром без дождя в ясный день и раскаты среди небес, что укрываются в рогатой короне того, кто знает ответы на ее вопросы. Пальцы на мгновение дрогнули, и фантомная горачая кровь аньшуйцев течет по ним, напоминая о ужасе, который застал сменить ее собственное имя. К реальности возвращает неожиданный холод, обжегший ее скулу. Что-то маленькое и мокрое скользит среди чешуек. Она в неверии поднимает свои драконьи глаза, снова сталкиваясь с манящей пустотой его собственных. Девушка видит в них минувшие дни скорби и молчания, видит тонкую грань, что сияет остриём клинка у его шеи, видит гневную дрожь, сменившийся надежой в встрепенувшемся сердце. Мамба вообще помнит только один раз, когда видела его слезы — он гордился ее танцем на Золотой площади, как отец… или некто больший. Солнце алеющего заката греет шею с левой стороны, но ее обжигает нечто более горячее — дыхание мужчины. Он склоняется, почти припадает носом к ее шее, вдыхает, будто зверь добычу. Сердце возобновляет ритм и ускакивает куда-то в недра живота, когда она чувствует его суховатые губы на ее венах. Мамба непроизвольно поворачивает голову вправо, совершенно позорно для себя самой открываясь ему. Перед глазами его мускулистая рука, скрытая за бинтами и кимоно — она знает узоры шрамов на ней так же, как картограф знает местность. Она в клетке, не может ускользнуть отсюда добровольно, потому-что виновна. Виновна в его бессонных ночах, в его кошмарах, в его страсти в сердце, в его преданности и серьезности, в его самоотверженности и ярости. Терпкий запах аньшуйских долин давит на нее, как ощущение его большой ладони где-то у нее на рёбрах. Пальцы дерзко скользят по спине, и пожалуй, именно в этих руках есть достаточная мощь, чтобы сломать их. По крайней мере, он уже давно сломал ее разум. Шея покрывается мимолетными поцелуями, чей настрой меняется — когда она не превращается под его аккуратными прикосновениями в пепел, он, наверное, понимает окончательно — это точно она. Живая, с бьющимся сердцем и алыми глазами. На коже появляется влага, на какой-то момент девушка даже чувствует твердость его резцов, приблизившуюся широкую грудь, в глубине которой сердце, больше и отчаяннее ее собственного, подкатившийся жар и его желание разложить в ее одно умелое движение, но Мамба сохраняет остатки рассудка и произносит одно единственное: — Вэй. Он внезапно останавливается. В его неподвижности — страх и жгучий кнут боли. Она понимает его чувства, она могла бы ответить. Правда. Она могла бы довериться, она знала, что он сделает все — убьет Хранителя, перевернет Аньшу, сотрёт мир в пустынный песок. Но пророчество… Вэй оступается, фактически бросает ее — ноги не совсем готовы к такому резкому приземлению, но они стоят на рефлексе. Которому он обучил. Перед плывущей картинкой лишь его напряжённая спина, и ее мимолётное желание коснуться его в ответ. Нельзя. Пророчество. Пророчество о балансе…***
Люди ценят свой век. Моменты, что быстротечно выскользают из рук, года становления, лучшие времена. Но все они неизменно хоть раз в жизни ужасаются перед смертью, которая так или иначе ждёт их в конце. Вэй смерти не боялся. Лицезреть, как материк, полный дикой магии, только-только привыкает к людям, наблюдать за поколением, которое сменило прежнее… Смотреть, как сила, которую их не суждено понять, с каждым новым ребенком проникает в их кости глубже, дальше. Иногда, когда давление пустоты времени особо сильно влияло на него, он вдруг просыпался, осознавая: аньшуйцы уже не пытаются понять, что такое — водная гладь. Они уже выгарцовывают на ней, не чувствуя никакой скованности, отрабатывают новые техники. Это поначалу пугало, пробирало до мерзкой дрожи на шее, а затем… он привык. Бессмертие, покуда не исполнится Воля, не было ни даром, ни проклятием. Но что Вэй знал точно — в одиночестве среди бамбуковых рощ ему уже хотелось просто дождаться того дня. Единственной миссией, кроме сказания учителя, была слежка. Мужчина должен был издалека наблюдать за императорской семьёй и ее самым опасным оружием, стараясь присекать черту, когда Аньшу вот-вот канет в хаос. Бывало, корона переходила из рук в руки в один век по шесть раз. Бывало, когда сын или дочь покорно ждали дня смерти отца. Политика не касалась его. Династия, основанная Сиеном, была вольна делать все, что считала нужным, за исключением одного. Далуур’ра. Зверь, которого стоило держать на цепи. В первые полколения так и было — это имя стало проклятым, злым знамением, его не упоминали даже в гневе. А теперь — заклятие крови стало очень удобным поводком. И лучше было так. Волк на цепи был отличной тренировкой. Он не угрожал истребить весь Аньшу в один судный час, но делал их сильнее. Слезы над утратами, железная воля, закалённая местью, жажда стать сильнее породили то, что сейчас называется аньшуйцем. Из рода человеческого, ничем не примечательного, кроме желания отчаянно цепляться за жизнь, они стали духами. Ну, должны были стать. Знакомый запах пепелища, который проносился сквозь века, парил в дымном воздухе. Со скал Вэй смотрел за новым Порождением Далуур’ра. Ребенок, окованный в чешую, истреблял войска сопротивляющихся. Монахи, вооруженные копьями, вырисовывали огненные черты, что разрезали пространство. Но скорость — им не хватало именно ее. Их стиль требовал медленных, но сокрушающих ударов. Но у противника было все — сила, потомственный опыт, маневренность, и страх перед болью, которая не будет прекращаться, покуда будет отказ повиновению. Проходит час, и столпы пепла обговерших тел поднимается так высоко, что даже Рунаан должен был их почуять. Хранитель, к сведению, не оберегал. Вэй чтил традиции, чтил мощь дракона с короной из рогов, чтил старшего и мудрейшего. Но грозовой змей не вмешивался, как и он, скрывая свое бездействие через поколения замысловатыми речами. Где-то спустя сто пятьдесят лет Вэй смог привыкнуть к этому существу, но не мог угадать, чего же он ждёт. Сиен часто говорил о Рунаане, как о самом рассудительном Хранителе — в конце-концов, именно он убедил Эвергрейса во Втором Вторжении остаться на стороне Акрасии. Но сколько бы времени аньшуец не вглядывался в его молочные глаза, сколько бы не выслушивал историй и наставлений, почувствовать преклонения перед ним он ее мог. Считаться на равных тоже было глупо — пусть Вэю и исполнилось несколько столетий, Рунаан был существом, рождённым самой магией Света и Тьмы, и был гораздо старше его. Поэтому, возможно, ему не было суждено разгадать что-то за пеленой гроз и грез. Оставалось ждать, перебирая год за годом, как бусины на четках.***
Звенящие рощи были сущим упокоением. Бамбук мягко звенел на пути буйного ветерка, туры ленивыми стадами перебирались по золотистым полянкам, а стаи лис преследовали их, рыская в кустах. Гармония, проверенная временем. Вот уже пятьсот лет Вэй приходит в это логово — небольшой одноэтажный дом без прикрас, оборудованный только необходимым. Аньшуец не видел смысла в роскоши — украшения были бесполезными безделушками, монеты можно было бы коллекционировать, а эстетическим вкусом в отношении утваренных вещей он был ужасающе прост. На людях он появлялся пару раз в столетие, когда уже попросту нужно было что-нибудь приобрести на пару тридцатилетий вперёд, а все остальное аньшуец добывал сам. Умелый отшельник, на этом весь его лаконизм. В первое столетие было очень сложно обстрагироваться от людей. Но он видел, как они умирали каждые лет шестьдесят, и в конце концов, лишаться друзей, возлюбленных, любовниц, да даже врагов, и при этом почти вечно жить самому… Нет. Ему пятая сотня, и он фактически не видел людей. Не контактировал с ними. Конечно, судьба подкинула ему исключений. Айбика — вторая по поколению хули-цзинь. Мудрый оборотень с великолепным шлейфом восьми хвостов цвета луны, внешностью истинного искушения и мощными железными клыками. Они уважали друг друга, как ученик Эсдо и представитель воли Хранителя, и сохраняли прочную приятельскую связь на протяжении веков. Джи Канг. Сравнительно молодой… не парень. Он уже имел внешность, гораздо более старческую, чем у него, но сто пятьдесят лет времени ещё не сломило его сердце, пропитанное Ки. Они обрели дружбу после того, как этот аньшуец, случайно прославившийся в море капитаном флотилии, решил обрести пенсионный покой. С ним было приятно выпивать. И Панфуций. У него и тела не было. Его лицо перенеслось на трехсот летний желтоватый свиток, ибо магом при жизни он был отменным. С ним тоже было бы приятно выпивать, если бы не проблемы оболочки. А ещё он был самым известным аньшуйским лентяем и основателем школы Лотоса. Эта троица время от времени разноображивала его досуг, но он все равно предпочитал оставаться одиночкой-отшельником. Привязанность к простым смертным испарилась безвозвратно. Он так думал.***
Резкое чувство, ударившее его в нутро, сдавило дыхание. Вэй вынырнул из сна мгновенно, но в глазах обратно потемнело. Сердце забилось бешенным ритмом, каждый его удар о ребра был таким болезненным, что он громко застонал от боли. Цепи мучений обвились по его телу, как ядовитые змеи. Что это? Его время истекло? Смерть? Из глотки вырывались лишь хрипы, а затем также внезапно его накатила слабость и покой. Агония настолько сбила его с ног, что он не мог подняться с постели уже сутки. Тяжёлое, как гора, упокоение давило на него. А затем послышался знакомый топот мягких лап. Обращённая лисица пробралась к нему в убежище, затем скинула с себя звериный облик и предстала перед ним прекрасной белокожей обнаженной красавицей. — Вэй, вставай. Время не ждёт. Нужно идти. — Я не могу… я слаб… — Далуур’рец. Мы нашли далуур’рца. — Он напал на город?.. — Нет. Она мертва. Но жива. На ней его метки, но я не чувствую в ребенке мрака. Вэю оставалось лишь медленно осознавать услышанное, и догадываться. — Пророчество Сиена, похоже, началось. Вэй. Вставай. Перед входом к обители Панфуция он собрал все силы и напрягся. Если это правда… кровожадное чудовище может пробудиться. Нужно быть на чеку. Даже за километр, идя по холоду ночи, он ощущал вокруг себя тьму. Тьму, которая отозвалась в его груди. Нет, Зверь, ты на цепи. И всегда на ней будешь! По ладоням разлился свет, освещающий путь и готовый испепелить все живое. Айбика, вновь принявшую истинную форму, трусила позади него. Она тоже боялась. Эта ночь может стать судной. Вэй входит и застаёт самую странную в его жизни картину: Панфуций, держащий на углах своего свитка ребенка. Краска старого лица на пергаменте смотрит на него исподлобья. — В ней нет его, и она жива. Вэй нависает над предметом обсуждения. Ребенок: худощавая, но жилистая девочка лет десяти, с алыми длинными волосами, которые никогда не видели расчёски, с звериной чешуей на щеках. Ее глаза, также покрытые ею, закрыты, но он слышит ее дыхание. Мерное и тихое. Мужчина убирает магию Эсдо с левой руки и тянется к шее, когда внезапно Панфуций отодвигает ее. — Ты собрался удушить невинное дитя? — Проверить пульс. Подносить руку… страшно. Но он тоже не чувствует привычную тьму в этой оболочке. Вэй вообще впервые видит далуур’рца вне формы. Замученный ребенок, с виднеющимися шрамами от плетения магии крови… во что превратилась императорская семья? Он с опаской притрагивается к яремной вене на тонкой шее. Стук. Тишина. Стук. Тишина. Живая. Взаправду. Тут сердце подскакивает: мышцы лица оболочки напрягаются, она хмурится. Отскочив, он смотрит на то, как девочка открывает глаза. Красные, налитые кровью. Зрачки расширены. Далуур’рец пялится в них, медленно приходя в себя. А затем она вскакивает со свитка Панфуция. За спиной немедленно начинает колебаться магия хули-цзинь, чернила вылетают из бумаги, образуя копьё, а он вызывает к силе Зверя. Был бы ещё Канг с его превосходной Ки… Ребенок забегает в угол зала, проделав половину пути на четырех опорах. Она сжимается в мрамор, по комнате стремительно распространяется аромат страха. Ее глаза широко раскрыты и напуганы. Они не двигаются все вчетвером, опасаясь друг друга. Оболочка смотрит на раскинувшую лозы хвостов Айбику, на бурлящее чёрное копьё, и на него. Она останавливает взгляд на крутящемся белом шарике Первозданного Света, а затем… смотрит ему в глаза. И не отводит. Что-то внутри ёкает. Неправильно. Неправильная. Как бы он не свыкся с войной, с кровопролитной резней, но дети, рождённые, чтобы стать оружием… Вэй на протяжении пяти веков видел монстра, демона разных поколений, и вокруг него всегда был пепел и дым. Но эта оболо… девочка. Она боялась их сильнее, чем они ее. Трое высших мастеров против беззащитного дитя… может, стоило просто довериться? Пройдет время, когда в крови моих потомков, смешанных с Ужасом, явится тот, кто одолеет тьму истинной ярости и первобытного гнева. Избранный станет решающей силой на весах Равновесия: Порядок или Хаос, что возглавенствует в его сердце — решать тебе, мой юный ученик. Ты должен будешь воспитать его беспристрастно и холодно, подарив неизвестные чувства. Когда заалеет небо, Инь и Янь сойдутся в битве, в которой выживет один, что станет вестником будущего и Наследником Судьбы. Вэй был Инь. В его сердце хранилась истинная тьма, но он использовал силу Света Зверя. Далуур’рец… ее оружием была война, которая всегда несёт лишь черную полосу. Значит ли это, что напуганный и слабый ребенок — ее истинный облик?***
Страшно. Их трое. Женщина, мужчина, что-то странное. Они целятся на меня. Они хотят меня убить. Где стрелы? Я не чувствую стрел, но чувствую угрозу от них. Средний, мужчина, самый сильный. Его оружие одним видом причиняет мне боль. Он мешкается. Оно исчезает. Надо бежать! Нет! Эти двое на страже. Ловушка. Ловушка… смерть. Убейте меня, но не мучайте. Только не оковы, только не цепи… Мужчина делает шаг вперёд. Сейчас! Зажмуриться, не хочу смотреть. Руки сами сжимают плечи. Будет больно. Боль. Боль. Не тяни!.. Что-то касается головы. Укусить! Нет, он разозлится, будет ещё хуже… Это что-то опускается вниз, по затылку. Отпускается. Вновь приземляется на макушку. Опускается вниз. Что это? Ей страшно смотреть. Мужчина повторяет действия. Это… при… ядн… как называли то слово, когда нет боли?***
Он гладит ее по спутавшимся длинным волосам. Сначала она не двигается, он чует сильнейший страх жертвы. Но не уловив от него боли, девочка опасливо приоткрывает глаза. Смотрит на него, все равно напуганно. Вэй отодвигает руку. — Это ладонь. Просто ладонь, — медленно произносит он, показывая свои пальцы ребенку. Он держит их перед ней минуту, позволяя полностью разглядеть, а затем снова тянет к голове. Девочка зажмуривается опять, но вновь смотрит на него, не почувствовав боль. — Это называется гладить. Гладить человека. Это забота. Это безопасность. Боже, что он творит?! — За… бота? — очень скрипуче хрипит ребенок. Даже на мгновение появилось впечатление, что она вообще не говорила в жизни. — Да, правильно, забота, эээ… — Умница, — доносится женский голос. Далуур’рец немедленно переводит взгляд на хули-цзинь, которая рассеяла морок подвластной ей иллюзорной магии. Лисица осторожно подбирается к ним двоим, не моргая. Садится около девочки, расправляя свои хвосты и протягивая один из кончиков к детскому лицу. — Хочешь потрогать? Они мягкие. — Она не знает слова мягкость, — произносит Панфуций, влившись к себе обратно в свиток. Парящая бумага тоже подплывает к ним, и они образуют очень странную картину. — Я тебя коснусь сейчас, — предупреждает Айбика, потянув хвост. Белесые шерстинки касаются чешуйчатой щеки, — Чувствуешь их? Это называется мягко. Девочка все с тем же страхом в глазах смотрит на хвост, быстро моргает, чтобы не упустить ни секунды его движения. — Ну-ка, отойдите, бездетные мужланы, — приказывает твердым голосом оборотень. Далуур’рец вздрагивает от ее тона, отшатывается от хвоста, проскальзывая снизу него, и нечаянно врезается Вэю в грудь, хватаясь за хитон. — Э-эй, вообще-то только из всех вас воспитала пятьдесят восемь лисят и знаю, как обращаться с детьми, — обиженно произносит лисица, но ее уши высоко подняты. Готова перегрызть глотку этому ребенку. Одна эта мысль внезапно будит в нем пламя ярости. Он инстинктивно хватается за девочку и прижимает ее к себе сильнее. — Не трожь ее. — Ты сам посмотри, что делаешь, придурок! — вскрикивает Айбико. Вэй оглядывается на девочку и замечает, что она отчаянно пытается выбраться из клетки его прочных… о, боже, он что, обнял ее? Мужчина немедленно ослабляет руки — девочка стрелой вылетает из них, перебегая в другой конец комнаты и засиживаясь там. — Поздравляю с первым отцовством. — Что-что ты сказал? — Ты теперь отец этой девочки, — мягко улыбается Панфуций, но затем его лицо приобретает вид глубокой филосовской печали, — Родного то у нее нет. Отцовство…***
Прижиматься к его груди в свете тусклой луны и покалывающим морозцем воздухом. Знакомое чувство защиты и безопасности. Его сердце сильное, она чувствует, как оно бьётся сквозь многослойную одежду. Мерный такт успокаивает ее. Мамба прикрывает глаза, когда на волосы опускается по-медвежьи тяжёлая рука, которая начинает нежно поглаживать их, будто бездомного котенка. Домашний уют в его объятиях укрывал ее теплым пуховым одеялом, и воительнице вовсе не хотелось просыпаться от этих чувств. — Расскажешь мне, что произошло, — не спрашивает, а утверждает Вэй. Его баюкающий голос обманчив, потому-что она почувствовала, как напряглись его грудные мышцы. Он знает, что она попробует увильнуть. И он схватил ее в нежную ловушку. — Что я могу сказать тебе нового? Я все та же беженка, убивающая налево и направо. Просто занесло немного. — Занесло на противоположный конец света? — Не на так уж и противоположный, кто-то слепнет со старостью и не может разглядеть карту. — Ты пахнешь солью, но далеко не морской, — горячо выдыхает мужчина ей в лицо, чтобы затем втянуть ее запах вновь, — Это соль солнца, а не океанов. — Я начала с Артемиса. Затем Юдия. Теперь я здесь. — Но вот Артемис то далековато находится от… от туда. Мамба мнется, кусает нижнюю губу. Ей страшно продолжать этот разговор: страшно неловко, страшно стыдно, и просто страшно открыть Вэю правду. Она знает, к чему это приведет. Возможно знает. Вэй один из немногих, чьи действия она не могла предугадать. — Ты не можешь это так оставить, тан-мао. Я тебе не позволю, — свободная рука проходится по ее щеке. Мурашки пробегают табуном диких туров по ее загривку, и она непроизвольно сдается. — Меня убили. Застали врасплох. Сайлас вонзил в меня клинки впритык, я не могла увернуться. И затем он сбросил меня. Я утонула во тьму, где меня перенесло. Перенесло… в Тризион. Там была Беатрис, лазенис, не коснувшаяся Ковчега Процея. Она сказала мне о том, что я снова блядская Избранная. А затем снова тьма, и я у побережья Артемиса. Я шла. И я нашла один из Ковчегов. Передала. И теперь нужно идти дальше… Она может давиться лишь рваными фразами. Ей не хочется переживать прошедшее вновь: от хлада жизни после воскрешения до слов Амана. Вэй… он и так поймет. И понимает — наставник прижимает ее к себе сильнее, его сердце дрогает, но затем вновь успокаивается. — Я чувствовал. — Чувствовал что? — Что ты мертва. Что ты жива. Мне были невыносимы эти муки, дорогая, — сухие теплые губы медленно касаются ее лба, взяв паузу, — Но во что же ты ввязалась… — Я думаю, что ты знаешь об этом больше, чем я. Молчание. — Мы можем обсудить это утром, Мамбеныш? — Конечно. Они ложатся на просаженную постель, и он не отпускает ее из своих рук ни на мгновение. Где-то внизу шумят другие постояльцы таверны, разносится скрип половиц и громкие пьяные песни. Мамба замечает, как Вэй прислушивается к происходящему, а затем на его устах мелькает грустная улыбка. — Такумм… Девушка распахивает глаза, встречаясь с золотыми омутами. Золото не благородное, отдающее глубоким медным оттенком. Цветом заходящего аньшуйского солнца над затянутыми туманами долинами, где они годами тренировались, познавая друг друга и искусство боя. — Таам нэв, кат туум хоррат э маррат, — выдыхает она в ответ ему в лицо, трепеща черные пряди. — Таам олук, туум кирраф таам элоэк. Нээт маррат. — Валлор шаргот туум, ат тээм культарнат, хоррази мэт цаккум. — Фэннаш мэт зэннаш, олеймкэуниан, кэннэн рэверсен, — он тянется к ней, медленно втискивая ее обдавшее жаром тело. Он выше ее, он смотрит на ее лицо, расположившееся в районе его ключиц. — Паврат тээм, грас тиим вэ мазохвун, — Мамба знает, чего он ждёт и чего хочет. Она знает, что привело их к этой тягостной муке, но не понимает, почему же так вышло. Почему вышло так, что Вэй тянется к ней, касаясь своими губами ее, и почему она так хочет ответить ему. Но она позволяет себе лишь мимолетную страсть и отстраняется, чувствуя на языке возникший аромат терпкого персиково вина. — Не пой эту треклятую песню… — Ты забываешь язык эйвы, тан-мао, — с хрипотцой доносится до нее сквозь пелену, потому что она чувствует, как его рука скользнула по ее спине. Большие мозолистые пальцы прекрасно помнят, где проходит шрамы от гидры. Помнят потому, что залечивали эти раны, накладывая швы и холодящие мази. — Вэй, не надо… — Не сбегай от меня хотя бы в этот раз, Шивана. Умоляю тебя. Только он может произносить это исчезнувшее имя, которое причиняет ей столько боли. Нежная боль, которая разливается по ее телу, пока он стягивает с ее плеча рукав кофты. Мужчина приподнимается на локте, целует ее в открывшуюся ключицу аккурат на очередной шрам. — Ты знаешь, почему нельзя переступать эту черту, — она пытается отрезвить его, но сама млеет до дрожащей слабости в челюсти. Язык начинается заплетаться, не слушаться, и воительница пытается оттолкнуться. Ее руку перехватывает до беспомощнества легко крепкой хваткой. Вэй целует тыльную сторону ее ладони с прикрытыми глазами, а затем протягивает ее пальцы к своей грудине. В прочем, это и не нужно: она уже слышит, как жалобно и громко бьётся его жизнь в своей оболочке израненных костей. — Ты погибла дважды. Я умирал по сотне раз на дню, пока искал тебя и не находил среди людских пустынь. Скитаться в мире, где тебя не существует даже призраком, или видеть тебя рядом и не иметь возможности жить с тобой: я не могу так, Шивана. Я не могу… — Мамба. Зови меня Мамбой. Шиваны больше нет. И не будет. Никогда. — Тогда кто передо мной сейчас? Дыхание сбивается от этого вопроса. Она зажмуривается, не в силах смотреть на него, загородившего всю комнату своим телом. Мир окунается во тьму, гораздо более глубокую, чем мглу ее предсмертных хрипов в толщах соленых окровавленных вод. Он знает ее тело, как никто другой. Знает, где проходит каждый ее шрам, каждая белесая царапина. Знает слабые места, знает, куда нужно коснуться своими горячими губами, чтобы возбудить животный трепет. Вэй знал ее слишком хорошо, иногда даже пугающе хорошо. Она знала тоже. Знала, что когда он нависнет над ней, нужно заправить его седую выбивающуюся прядь волос с лица за ухо, а затем провести по наружной яремной вене, прочувствовать его ускоряющийся пульс, довести пальцы до задней части шеи на позвонки. Притянуть, вновь слиться губами. Вэй властен, закусывает ее губы, отрывается, грузно выдыхает в чешую на скулах. В глазах женщин он был бы идеальным любовником: с таким то опытом в пятьсот лет ошибиться хоть где-то сложно. Но Мамба чувствует лишь жгучую горечь в душе, скручивающуюся тонким жгутом боли вокруг сердца, когда позволяет ему эти ласки. Аньшуец приподнимается, позволяя ей наконец вздохнуть свежего воздуха, пахнущего солью, а не глицинией. Момент отчаянной свободы прерывается движением мужских рук по выпирающим косточкам ее таза. Даже сквозь ткань она чувствует грубость его знакомых мозолей. В прочем, это всего-навсего секунда прелюдии: пальцы переходят на ремень, слышится расстегивающийся звук, давление с бедер ослабевает. Девушка не смотрит на него, просто не в силах. Глаза устремлены на стену, потому-что она боится, что если взглянет, то сама поддастся. Но хотя бы она не должна переступать эту черту. Как бы ненавистны были ей все эти пророчества с ее участием, именно это она не могла попытаться изменить. Мамба знала, что если они станут чем-то большим, чем ученица и учитель, потерявшиеся в отмуте своих грез, то Акрасию может ждать враг гораздо сильнее, чем Владыки… «Те, кто был с самого начала». И в нем, и в ней. Морозец касается кожи на ее ногах. Она обнажена, желана им настолько безумно, что слышит его мученический стон сквозь зубы. Чувствует, как он запрокидывает голову и тянется к собственному ремню. О, он прекрасно понимает, что собирается сделать, и не менее прекрасно понимает всю неправильность своих действий. Мамба знает, что они оба предпочли бы быть простыми людьми без магии и сверхспособностей, чем аньшуйцами. Эйва связывает их дикими инстинктами, они животные, запертые в клетке низших желаний эволюции. Они были неимоверно сильны, сильнее, чем другие представители их… расы? — и ощущали эту тягу каждое мгновение, пока были рядом. И Мамба чувствует, как он входит в нее без труда, потому-что ее тело готово. Оно закусывает губу, пытаясь сдержать тягостный стон, тянет связки на ладонях, вцепляясь в простыни, сдвигает бедра на его торсе. — Трахни меня уже, — горестно-умоляюще просит девушка, когда понимает, что Вэй замер, — Только быстро. Он выдыхает, до нее вновь доносится аромат персикового вина. Похоже, он был в жутком запое последние полгода, потому-что даже его пот тянется сладкими нотками. Ее… ее наставник всегда был уверенным в своих действиях, и поэтому начинает немедленно и жёстко. Мамба задерживает дыхание, когда чувствует быстрый, животный ритм, и упирающуюся головку члена в матку. Он становится внутри нее большим и твердым, она течет, как самка животного в весну. Девушка ненавидит себя за это, ненавидит свое тело, ненавидит эту связь, ненавидит вырывающиеся стоны. Ненавидит, когда кожа вспыхивает под его пальцами, когда он потянулся к ее спине. Вэй поднимает ее с миссионерской позы, притягивает разрумяневшееся лицо к себе. Они целуются, нет, кусаются с закрытыми глазами, а внутри вспыхивают звёзды, потому-что он входит в нее слишком глубоко. Мужчина меняется на редкие, размеренные толчки, и она тягостно вскрикивает при каждом в его губы. Мамбе приходится держаться за его широкие плечи, чувствовать перекатывание их мышц, когда его пальцы начинают блуждать на ней. Симметричный обвод бедер с нажимом, переход на живот, — тут внезапно девушка натянувшейся кожей чувствует, как она обтягивает его член, и это почти доводит ее до предела, — он ненадолго задерживается на рёбрах, затем следует грудь. Не снятая рубашка жжет ее кожу фетранийским огнем. — Убери. Руки. От. Ме…ня… Вэй не слышит, гладит ее по шее, и тут она теряет контроль над собственным руками. Пусть он тоже чувствует ее муки: быстрое царапающее движение по паху, его стянутое шипение. Ее наказание следует немедленно — ему достаточно одной руки, чтобы приподнять ее и войти сильнее, до белой боли в глазах. В прочем, он скорее навредил самому себе, потому что недовольные рычание сменяется тоном, выдох становится прерывистым. Его пальцы сжимаются, оставляя красные следы, пока он кончает. Замершая, Мамба чувствует прибывающую толчками сперму внутри. — Спасибо, — с ненавистью выдает она хрипотой, напрягая колени. Слышится громкий «хлюп», и по ее внутренней стороне бедер вытекает липкая слизь, — Тебе очень повезло, что я бесплодна. Мамба держится за вспотевший живот, и ей хочется разрыдаться от безвыходности. Через бесшумную минуту слышится скрип кровати, шаги. Ей на шею приземляется сухое полотенце, и Вэй вытирает ее. — Прости, прости, прости, прости… — с щенячьей мольбой шепчет аньшуец, который может уничтожить Форт-Ройал в пару минут. Она не может его не простить.***
— Рмяу! — громко зовёт Шая впереди. До Форт Ройала осталось не так далеко, буквально пару миль, когда Райдзю что-то находит. Силлиан подъезжает ближе, видит какую-то черную кучу. Монарх спрыгивает с лошади, нагибается и поднимает вещи. Седло. Конское седло. — Что, Лютерия настолько похорошела, что при тебе уже и седла вместо ромашек растут? — смеётся Михан, но замечает неуверенность в глазах короля. К Силлиану подъезжает Аман, тоже начав всматриваться в седло. — Оно мне знакомо… — Оно мне знакомо… Мужчины замолкают, смотря друг на друга. Странный блеск мелькает в глубине серебристых глаз короля, а затем он обращается к кошке. — Это связано с ней? — белая малявка, — по сравнению с ростом мужчины, — удовлетворённо кивает. Скинутое седло и уздечка коня… Мамба выезжала на вороном жеребеце. Это его экипировка. Но самого коня не видно, как и ее. С ней что-то случилось! — бьётся внезапная мысль в сердце. Почему она оставила необходимые вещи здесь, проследи поля? Где конь? Мужчина оглядывается в надежде увидеть где-нибудь силуэт жеребца. Но вокруг лишь пустынный ветер… — Двигаемся дальше. Она могла пойти только в Форт Ройал. Только он поблизости находится кусочком цивилизации. Нужно спешить. Так и так, скоро прибудут политические делигации, и ее еще нужно отыскать. Лошади идут рысцой. Ему не терпится увидеть море, как в книжках: синие волны, взбивающие пену, заходящий круг солнца, отражающийся в них, золотой берег, на котором будет стоять она… Едва ли на горизонте проявляются первые флаги порта, Силлиан не выдерживает и стегает лошадь на галоп. — Кто еде… — издалека слышится вопрос стражника, который не озвучил его окончание. Юнец смотрит на него, как на бога, вцепившись в алебарду и проглотив собственный язык. Напарник не лучше. — Да как мы могли ее пропустить! Шайтанка чистой крови! Обманщица! — И к врачу не заходила. Ух, перерезать бы глотку этой женщине, а лучше взвесить на виселице! — раздается за воротами, которые неспешно открываются, — Ну, ей-ц ребятки, вам повезло, что мы пораньше к вам при… шли, — сменные тоже теряют дар речи, увидев его доспехи и свиту, а вот у Силлиана к ним возгарается очень острый интерес. — Король Лютерии и законный наследник трона, потомок Лютерана, Силлиан Первый, — представляется монарх, — И я хочу знать, о ком это вы сейчас говорили. Стражники продолжают молчать глазеть на него, как олени на лук. Наконец, тот самый, что хотел задать ему вопрос, отходит от шока и тыкает тупым концом алебарды в товарищей. — А, ой, эй, извините, Ваше Высочество… — Величество. — Ваше Величество! Верно, извините, не очень грамотен! — покрывается потом муженёк, — А, так, ничего интересного, обсуждаем даму в свете заката, романтичное настроение… — Какую именно даму вы сейчас обсуждали, — Силлиану стоит сил сдержать скрежет зубов. — Ваше Величество, помилуйте! — внезапно падает второй сменник, — Мы по глупости своей простолюдинской пропустили тут одну женщину, не взяв ни документа, ни имени! — Как же так вышло? — Аа… Ну, она подошла и сказала, что… сказала что… что у нее вот-вот выкидыш случится! Что простите случится?