Цветы на могиле наших чувств

>Ну и что? Мне совсем не больно. Что бы я ни говорил, ни твердил ежедневно своим подопечным — это все чушь. Это и неправильно, и отвратительно, и просто ужасно, но я не могу остановиться. И разговор даже не о том, что я люблю причинять боль людям, а иногда и себе. Не о том, что я не стал великим врачом всея Петербурга, слегка расстроив этим родителей и семью в целом. Да даже не о том, что я в свои почти тридцать кроме маленькой квартиры не имею общим счетом ничего. Конечно, если сложить все эти факторы, то я просто разочарование, но стоит мне подыскать хорошую девушку, начать работать усерднее и даже уволиться из моего любимого места — лицея № 57 имени А. П. Гайдара — все станет очень даже ничего. Оставлю после себя потомство, проживу до старости и умру со своей спутницей в один день, особо ничего не достигнув, но зато буду считаться нормальным человеком. Только вот проблема в том, что я не хочу быть нормальным по меркам окружающих — я хочу быть собой. А собой я смогу быть и без спутницы, детей, престижной работы и даже без горы денег, хотя насчёт последнего был бы не против. Дело в том, что я гей. Тарелка полетела вниз и, кажется, абсолютно все на планете замерло, вот только отцовская рука поднялась вверх и готова уже обжечь мою щеку. Я наготове, мать застыла, кошка притихла еще в начале разговора, и я не совсем уверен, что увижу ее до следующего утра — слишком уж она нелюдимая. Все случилось так, как должно было случиться: ладонь отца действительно огрела меня, пальцы мазнули по виску. Больно, но терпимо. Я лишь сжимаю губы и жду хоть каких-то фраз. С одной стороны, я их понимаю. Единственный сын не приведет домой невестку, они вряд ли услышат детский смех в своей старой квартире. И все же, это не причина причинять боль. —Гена! Ну не надо! Слова матери не звучат как те, что могут меня спасти. Я не осмеливаюсь поднять лицо и взглянуть отцу в глаза с упреком, мол «что же ты делаешь, я ведь твой родной сын, твой Дима». Я лишь стараюсь перевести дыхание и немного успокоиться, ведь два разъяренных человека гораздо хуже, чем один. Неожиданный вскрик матери, следующий удар, теперь уже по второй щеке. Ударной волной голову отворачивает в другую сторону, но я вижу, что мама аккуратно кладет свои руки на сильные плечи отца. Возможно, она тихо их поглаживает, этого я различить уже не могу. Молча смотрю на разбитую тарелку. В каком-то смысле мы с ней похожи: больше не нужны этой семье, нами больше нельзя пользоваться, мы разочаровали своей сущностью. А ведь тарелка была хорошая, моя любимая. —И давно ты…—Я лишь тихо усмехаюсь. Не может произнести столь простое слово, но наверняка сможет едкий аналог. — Пидорас…? Так и знал. Беззвучно поднимаю взгляд, и голову в целом. Щеки горят огнём, но насколько же это приятная боль. Знал бы отец, сколько раз его сын бил так же абсолютно левых мужчин, наверное, ударил бы еще раз за подробности и кошмарный фетиш, который мать назвала бы грехом и сатанизмом. Думаю, они просто не знают, как испытывать от боли эйфорию, а я знаю. Знаю и показываю другим, а себе делаю больно только для того, чтобы наказать. О наказаниях позже: их в полной мере я прочувствовал уже после, скрывать не буду — делал я так в подростковом возрасте, не желая принимать себя. — С рождения. — Прекрати! Ты был нормальным! А точно ли я был нормальным? Да, играл в машинки, торчал с отцом в гараже и бегал с дворовыми ребятами по этажам заброшенных зданий. Но ведь у меня не было иного выбора. Все это мне нравилось: было интересно играть в маленькие игрушки, неровно покрашенные краской, которая довольно легко сдиралась уже через неделю, оставляя после себя голый пластик. Было интересно слушать отца, смотреть на его сосредоточенное лицо и думать, что когда-то я тоже смогу вот так разбираться в железных громадинах и с такой же легкостью пересказывать все своему сыну. Было интересно рассматривать старые кирпичи и гонять на велосипеде. А рассказы старших про обнаженные фотографии в родительских журналах и вовсе казались сказкой — хотелось все посмотреть и изучить. Я был ребенком, мы все были. Детьми движет интерес, он же иногда и убивает, но я был довольно аккуратен и ни разу не дал повода беспокоиться за себя. Если мою жизнь можно считать нормальной, то я согласен: я жил как обычный мальчик, которого ругали за плохие оценки и хвалили за то, что помогал донести пакеты соседской бабушке. — Но это правда. Гомосексуальность не выбирают, она… — Это содомия! Ты… Вы все ненормальные! Как бы мне хотелось наплевать на его слова — мне же больно. Это ведь мой отец, он был примером для меня всю осознанную жизнь, а теперь буквально презирает. Раньше я тоже думал, что все это неправильно и я наверняка ненормальный, а мое место в аду. Думал я так, потому что парни с моего двора назвали влечение к своему полу отвратительным извращением. Конечно, двенадцатилетний я послушал их, а потом корил себя за лишние мысли. Больно мне было и тогда, ведь я понимал, что что-то не так, а поделиться, увы, ни с кем не мог. Только в две тысячи шестом году к нам в школу перевелся открытый гей, он был в параллели со мной. Многие не понимали, презирали, отрицали и унижали, но этот парень плевал на мнение остальных и без капли стеснения садился к своему молодому человеку в машину после занятий. Я долго стоял и наблюдал из окна за их смелостью. Для меня казалось чем-то нереальным признать себя, поэтому я часто калечил себя от безысходности. Боже, каким же я был идиотом. — Можно ведь исправить это все, да? — мама зашевелилась. Быстро отошла от отца, схватила веник и совок, в то время как мы с отцом всё ещё пронзали друг друга взглядами. — Дочь Мальцевых, ну, Дим? Не глупая, красивая, молодая ведь, выпускница…— судорожные движения, она явно на грани: голос ее выдает. Не хочется взваливать весь этот груз на нее, но мне слишком надоело скрываться. Я вижу боковым зрением ее неловкие движения, она буквально бегает взглядом с меня на отца и обратно. Не выдержав, я резко поднимаюсь со стула, почти мгновенно разрывая зрительный контакт с отцом, обращаю внимание на маму. В ее глазах слезы, руки и вправду дрожат. Стараясь не напугать, аккуратно отбираю у нее этот проклятый веник с совком и сам начинаю убирать стекло, лишь бы отвлечься. — Дим…? Что я могу сказать? Очередная грубость еще больше испортит отношения, хотя все уже разрушено, только я сам этого не понимаю, или просто не хочу понимать. —Лечиться будешь? Голос отца уже не такой грозный. Сожалеющий? Вряд ли. Наверное, он тоже не знает, что делать. Никто ничего не знает, но делать что-то надо. И именно поэтому я отрицательно мотаю головой, отрывая взгляд от белых осколков, снова поднимая его на отца. Кажется, мы бы легко могли начать еще один громкий спор, я бы получил еще пару пощёчин, а матери бы точно понадобился корвалол. Но нет. Отец просто тяжело вздыхает и уходит в гостиную. Громкость на полную, и вот теперь былую тишину нарушает какое-то телевизионное шоу, а плачущая рядом мать делает мне больно. Все случилось так, как я и представлял. Тогда девятнадцатилетний я и представить не мог, что буквально после окончания университета выйду на работу в тот самый лицей имени Гайдара. А там меня будет поджидать новая порция боли, имя которой Лёша.