Любовник смерти

Мы сидели перед камином, в кресле, которое Том трансфигурировал в небольшой диванчик. Он всё не мог отпустить меня. Я прижался к его боку, мы курили один кальян на двоих, вкус неожиданный — мята-малина, но приятный. Мы просто молчали, курили и потягивали глинтвейн. С мёдом, корицей, кардамоном. Терпкий, горячий, пряный. Напряжение сегодняшнего дня сходило на нет. Неожиданно Том спросил меня, почему в прошлой жизни я предпочёл оппозицию к текущей власти, а не сотрудничество с ней или карьеру. Мне ведь прочили аврорат, главу авроров или, бери выше, кресло министра магии. Я сказал, что каждый должен заниматься чем хочет. Я хотел просто жить жизнь, а не соответствовать ожиданиям. Не хотел жениться на Джинни Уизли, что так любила меня и ждала с войны, поступить в аврорат, что было логично, а потом незыблемой скалой стоять на страже вечного мира. Куда ещё девать живой памятник? Но я любил Северуса. Асоциального, ненавидимого обществом человека, испорченного меткой. Я хотел заниматься артефакторикой, что никого не устраивало. Я устал воевать и защищать. И так как я не соответствовал ожиданиям, а делать то, что я хочу, было осуждаемо, я сделал единственное, что умел хорошо. Чему меня научили, в ожидании, что я умру, оставшись на поле боя. А я взял и не умер. Я вышел на войну. Более того, в процессе продирания по «пути света» я понял, что никакой это не свет. А та же тьма, просто подсвеченная под правильным углом. Мы можем видеть под прожектором круг или прямоугольник, а на самом деле это цилиндр, освещённый с разных ракурсов. Вот и всё. Вот и всё. И ничего больше. И все слова о любви, свете, братстве были произнесены самым лживым на свете человеком, безумцем, который упивался марионетками под своими пальцами. Который любил дёргать за ниточки. И который ради чувства собственной значимости и превосходства готов был утопить в крови целый мир. — Я расскажу тебе сказку, Том, — прервал я сам себя, устав от болезненного монолога. — Возможно в иносказательной форме мне проще будет донести до тебя философию собственной жизни. — Жил-был шут, — начал я: Жил-был шут. Шут был мудр, некрасив и самозабвенно дурачлив. У него был колпак с бубенцами и пронзительно умные глаза. Как у ребёнка, постигшего тайну мироздания. Никто не знал, сколько ему лет и откуда он взялся. Он был всегда. Сменялись поколения королей. Умирал старый, восходил новый. А шут незримо царил за троном, оберегая очередную царственную задницу от скрытых насмешек и интриг. Иногда ему достаточно было сказать пару фраз, и человек оказывался раскрытой книгой, в которой можно было читать. Написано в большинстве своём было неприглядное или пошлое. Сколько же королей получили от него бесценный совет. Как тонка была его речь. Иногда и не поймёшь — то ли поддел, то ли польстил. Больше всего от шута доставалось тоже королю. Ныне в этот момент здравствующему. Ни прошлых, ни будущих он лихом не поминал. Бывало, идёт король важной походкой по тронному залу, а впереди вышагивает шут. И вроде ничего особенного не выделывает, а дамы хихикают в веера и перчатки, придворные краснеют, крякают и прячут глаза. До трона король обычно доходил в багровом состоянии «всех казнить». Но что с него возьмёшь? С шута-то. Ничего, кроме язвительного и острого словца да дурацких бубенцов. Посмотрит на него король строго. Да и махнёт рукой. А шуту — радость. Он давай по залу скакать. Наскачется, нарадуется как щенок и сядет у ног. С этой своей мудростью в глазах. И смотрит. И не соврёшь королю. И глупость не ляпнешь. И не польстишь даже. Неловко как-то… Прям оторопь берёт. Но как-то заболел король. Захандрил. Ни балов ему, ни охоты, ни войны не надо. Ничего не радует. До того дошло, что решил он все свои регалии и права отдать подрастающему сыну и уйти. Никому ничего не сказав. Только вызвал к царскому ложу шута и рассказал ему об этом. Шут посмотрел взволнованно. С пониманием. Прямо в глаза. Прослезился и… исчез. Покатился по ковру колпак, позвякивая бубенцами… Король, просветлённый, понявший сразу слишком много, чтобы оставаться королём, поднялся с ложа и подобрал колпак. Взвесил его. Одел не думая. И закрутился по комнате волчком. Свобода! На следующий день королевство потрясли две вещи. Пропал старый король. Его сын взошёл на престол. У нового короля новый шут. Такой же, в том же колпаке, с теми же бубенцами, но моложе. И он, и не он. Но дурачлив! До чёртиков.* Том молчал какое-то время. Потом спросил: — Где ты прочитал эту сказку? — Нигде. Я написал её сам. Незадолго до смерти Северуса. Я ещё не знал, что Дамблдор жив. Не знал, что потеряю единственный смысл своей тогдашней жизни. Что в очередной раз окажусь на могиле, а не на свадьбе. И что не будет счастливого конца, а будет как обычно — тлен и боль. Раньше я считал себя пружиной, не стержнем. Мне согнуться — не значит сдаться. Но даже пружины ломаются. Даже в них есть конечный потенциал. И вот тогда мы готовились к эмиграции в Австралию. Ну, ты знаешь, солёная вода мешает поискам. Мы переводили активы, и, видимо, на этом нас поймали, на готовности покинуть страну. Так вот, я чувствовал, что что-то произойдёт. Мне было плохо. Морально плохо. А когда мне плохо — я пишу. Не важно что: стихи, сказки, короткие рассказы. Раз я не могу нормально написать роман своей жизни, я опишу хотя бы чужую, пусть выдуманную счастливую и продуманную жизнь… И вот тогда я это и написал. Я не знал, что выхода нет. Хотя, как оказалось — он есть. И смерть — лишь поцелуй перед вечностью. Знаешь, что самое страшное? Что Северуса убили, скорее всего, из-за этой сказки. Мои дневники пропали незадолго до этого. Боюсь, сказка больно ранила старика, который всё не мог понять, что трон не самое сказочное место в жизни. И иногда прирастает к заднице, делая тебя калекой. Ты думаешь, что управляешь всем, но на самом деле ты порабощён этой страстью, ты не принадлежишь себе. Ты несвободен. И он захотел ранить меня в ответ. И ударил в самое больное место. Дамблдор когда-то сказал мне, что из-за того, что твоя мать поила отца Амортенцией — ты не способен к любви. — Том вздрогнул. — Так вот, это всё — пиздёж. Неспособен к любви и эмпатии тот, кто любит всех. Потому что это ни к чему не обязывает. И потому что он не умеет любить одного. Тот, кто печётся о всеобщем благе, не способен облагодетельствовать одного конкретного человека, ведь это намного сложнее, чем эфемерных всех. Я помолчал, судорожно сжимая мундштук кальяна, потом затянулся и продолжил: — Там, в прошлой жизни, я очень любил одного писателя. Это русский писатель-фантаст. Мне врезались в память строки его стихов: И мне дороже боль и тлен, И редкий, горький миг блаженства, Чем бесконечный рабский плен Дарованного совершенства! Я с ним согласен. Мне дороже было идти своим каменистым путём, чем выбрать красную дорожку, выстланную ковром оправданных чужих ожиданий. Потому что когда ты отказываешься от себя, ты оказываешься в плену. Ты перестаёшь себе принадлежать. Я подспудно чувствую, как Тома отпускает. Боггарт, получивший свою жертву, разжимает руки. Том тоже перестаёт так навязчиво цепляться за меня. Признавая взрослым. Признавая за мной право на ошибки, на жизнь. Не отпускает, но признаёт равным себе. Самостоятельным. — Ты почитаешь мне свои стихи? Я незаметно морщусь. Как любой автор, я считаю их плохими, топорными. Но с другой стороны то, что рвётся из меня в высшей точке эмоционального накала нельзя считать чем-то поддающимся стандартизации или оценке. Это не я пишу стихи или рассказы, это они пишут меня. Это мои проколы сознания. Я проводник. Той энергии, что составляет душу земли. Там, в этом эфемерном поле весь опыт, все эмоции ранее живущих. Именно там мы можем услышать шепот предков, любимых, близких. Эта та колеблющаяся завеса, которая материализовала себя в арке смерти. За которую рано или поздно заглянет каждый из нас. Поэтому я отвечаю: — Конечно почитаю. Только не сейчас. Том кивает, обнимая меня без истерики и дрожи, просто делясь со мной человеческим теплом, разделяя момент своей беззащитности и моего эмоционального стриптиза. Сейчас мы люди больше, чем когда-либо. И ради таких моментов я живу, несмотря ни на что. Из той жизни я ушёл, потому что больше не было человека, с которым я мог разделить подобный момент. Мои руки трясутся. Меня накрывает откат этого бесконечного дня. — Отнеси меня в спальню, — прошу я. Том бережно берёт меня на руки, не так как обычно, практично перекидывая через плечо. А под колени и лопатки, прижимая к груди. Я обнимаю его за шею. Сегодня ночью он любит меня. Любит нежно и страстно. Выцеловывая каждый сантиметр кожи. Даря признание и любовь.