Obsessed

— Я буду встречаться с кем хочу! — Ли Сора! — Почему вы мне всё запрещаете, разве я уже не слишком взрослая? Хватит вмешиваться в мою личную жизнь… — Я же тебе говорила, он тебе не… — Даже слышать не хочу! Вы никогда ничего не говорите Хёкджэ, это за ним нужен глаз да глаз! — Тебе нужно учиться!       Ссора. Они почти также привычны, как и отвратительный вкус кофе. Хотя, попивая его на кухне, Хёкджэ почти привык к нему. Нелюбимый напиток впервые приятно горчит на языке. Возможно, на этот раз он добавил больше молока, чем обычно и теперь он почти… не противный. В любом случае, ссора между мамой и сестрой его не касались. Хотя нуна и пытается всячески втянуть его во конфликт, Хёкджэ научился абстрагироваться от чужих проблем. Или, точнее, от семейных. Выработался иммунитет. Он знает, что куда правильнее молча сидеть на кухне и никого не трогать, не защищать и, тем более, не спорить.       Можно после поговорить с мамой, обнять, успокоить — но не хотелось. Не хотелось быть спасателем там, где в этом не нуждались. Хёкджэ комфортнее всего в своей комнате или в школе. Или в компьютерном клубе. К играм он равнодушен, но сама обстановка расслабляет. Даже если чьи-то крики, шум клавиш бьют по ушам, это намного комфортнее напряженного молчания дома.       С сестрой Хёкджэ столкнулся на лестнице. Та, даже не посмотрев на него, только нарочно стукнулась с ним плечом. Если не знать Ли Сору, то можно подумать, что она ненавидит Хёкджэ. Иногда так кажется даже самому парню, но это… такое выражение любви. Ревности. В особенности к родителям. Сора хотела избавиться от постоянной опеки родителей, хотела быть свободной и взрослой, встречаться, краситься, открыто одеваться — но ей запрещали.       К Хёку такого пристального внимания не было. Может потому, что он не выделялся, не был плох в учебе, но и не был идеален, не хулиганил, да и все окружающие отзывались о нём с теплотой. Хороший, спокойный, милый. Хёкджэ почти что эквивалентен слову «нормальный».       Секрет «идеальной репутации» прост: он привык переваривать все свои эмоции внутри. И не то, чтобы он не может злиться, скорее, Хёкджэ не чувствует необходимости выплёскивать их. Эмоции. Особенно среди окружающих и особенно среди своей семьи.       В любом случае, вытерпеть напряженную атмосферу дома он в силе. Даже если Ли Сора накричит на него, он не станет кричать в ответ. А если мама спросит его, всё ли в порядке, он фальшиво улыбнётся.       И его улыбке поверят.       Удобно, легко. В принципе, в последнее время всё легче. Всё так, как было раньше, так, как он построил свою жизнь. В школе он вновь окружен вниманием, друзьями, большой компанией, Донхэ не досаждает, они практически теперь не сталкиваются. Конечно, он прилагает для этого усилия, но Хёк практически забывает о том, что их связывает.       Ссора Чонсу и Хичоля пришлась как никогда кстати. За буйное поведение наказали, как виновников потасовки, так и Донхэ. По случайности.       Родителей Хичоля и Чонсу вызвали в школу, а затем отстранили от занятий на неделю. Если для Хичоля это едва ли не было поощрением, то для старосты Пак — катастрофой. Он вышел из кабинета директора с таким мрачным лицом, что Хёку стало не по себе. Он даже начал сомневаться в правильности своего поступка, когда Чонсу подошел к нему (неужели он всё понял?), однако тот всего лишь вручил ему журнал старосты. Хёкджэ теперь был обязан заменить его на неделю, как и полагалось «правой руке».       Донхэ наказали по-другому. Возможно, он как-то доказал свою невиновность, но в любом случае, ему сделали выговор за то, что он вмешался в конфликт, вместо того, чтобы вызвать классного руководителя. Так не положено.       Хэ, кажется, даже не понял, что произошло, он выглядел хмуро и одновременно растерянно. Его обязали быть дежурным в течении двух недель, а также помогать архивному отделу в библиотеке. Возможно, отсутствовать в школе — более приятное наказание, но Донхэ не хотелось, чтобы тревожили его маму для выяснений обстоятельств.       Несправедливо, но здорово.       Хёкджэ старательно на него не смотрел, потому что секрет всех странных событий был на поверхности.       Достаточно задаться вопросом: почему не наказали тех же Сонмина и Чонуна?       Тем не менее, так называемые «идеальные» дни порою омрачались. Хёкджэ никогда не был единолично ответственен за целый класс, этим всегда занимался Чонсу, причем с охотой. Первоначальная идея о замене не казалась такой плохой даже в первые два дня, Хёкджэ в принципе справлялся, находился на связи с учителями, следил за тем, чтобы не было «отстающих», заполнял разные бумаги — ничего сложного. Но к середине треклятой недели ему хотелось закрыть уши и запереться где-нибудь в кладовке.       Он просто терпеть не мог этот шум. Сколько бы он не ходил по классу, чтобы всех заткнуть — ничего не происходило. Его не слушались, перебивали, перекрикивали. Раньше Хёкджэ не замечал, какими раздражающими могут быть его одноклассники.       Поэтому где-то в заметках своего сознания Ли решил, что с возвращением Чонсу, он будет служить ему верой и правдой. Больше никаких пререканий, только мгновенное исполнение любых просьб.       К концу учебного дня, он настолько погружается в бумажную волокиту, щедро данную Ёнчхоль-сонсеннимом, что даже толком не прощается с Джунсу, Шивоном и остальными. Они с сожалением треплют его по волосам и примерно только через десять минут Хёкджэ понимает, что остался в классе один. Почти.       Донхэ тоже сидел за своей партой и что-то конспектировал в тетрадь. Делал он это весьма сосредоточенно и хмуро, поэтому Хёкджэ не хотел давать каких-либо знаков своего присутствия. Он начал тихо собираться, решив закончить остальное уже завтра, ведь это не так срочно, верно? Ёнчхоль-сонсенним не говорил сдать эти бумаги сегодня, он вообще ничего не говорил.       Хёкджэ уже удачно закидывает на плечо рюкзак и уже собирается к выходу (что было странно, Донхэ действительно его не замечает?), как внутреннее предчувствие его не подводит.       Донхэ прекращает внезапно что-то чиркать в своей тетради, он задаёт вопрос тихо и почти едва уловимо. Но почему каждое слово Хёк слышит отчетливо? И если бы даже он притворился глухим, он бы не смог сдвинуться с места от такого пронзительного взгляда. А вопрос, собственно, прост и больше озвучен, как утверждение. — Твоих рук дело?