Голова уже привычно раскалывалась, когда я разомкнул глаза. Темно. Уже темно? Я же только-только нежился на солнце. Низкий потолок, не обсидиановые стены, узкий потрепанный диванчик, здоровое белое, как сахар, мягкое одеяло, пахшее домом, притяннутое чуть ли ни к самому носу; подушка, обнимающая мою голову, уши, волосы так легко, почти что нежно, заботливо. Руки выскользнули из-под белоснежного одеяла и огладили лицо, я потер глаза. Хотелось снова уснуть, растаять в тепле постели, но живот хотел обратного.
Я приподнялся на локтях, снова оглядывая комнатку, поглощенную темнотой. Пыльный столик, покосившийся стульчик, парочка картин с черепами — ничего необычного. Только Туббо, мирно дремавший в соседнем кресле. Точно…
Кажется, я упал в обморок прямо на глазах своего друга. Только я немного не понимал, как он там оказался. Не немного, а много. Он уже поговорил с Сэмом? Я так долго сидел на коленях перед родной землей? Не знаю. Я теперь ничего не понимаю, совершенно. Только надеюсь, что Туббо не будет злиться на меня. Как в прошлый раз…
Я снова взглянул на него. Парень спал, откинувшись на спинку кресла. На нем была та самая старая зелёная рубашка, странно, ну ладно. Его пшеничная челка небрежно лежала на одном глазу, хотелось смахнуть ее рукой. Поза выглядела, как самая неудобная: видимо, уснул от усталости. Бедный, волновался, наверное. Лицо Туббо так красиво обрамлял лунный свет, сияя на кончиках густых подрагивающих ресниц, играя на носу и приоткрытых губах. Розовые шрамы — а их стало больше — расползлись по его коже, поселившись там целыми семьями пятен. Они не уродовали лицо, но как-то тревожно было разглядывать их. Но было еще кое-что, что привлекло мое внимание, хотя было сложно оторвать взгляд от его хмурящегося личика.
Кольцо. Туббо не носил бижутерию, хотя было бы интересно посмотреть на него в сережках или с множеством блестящих золотых колец на пальцах. Оно сияло в лунном свете и казалось таким лишним на безымянном пальце. Безымянном… Обручальные кольца носят на безымянных пальцах. Когда… Что…?
Туббо обручен. Мой- больше не мой мальчик. Он…
ТуббоТаббо никогда и не был моим. Осознание придавило к кровати, словно привязав к сердцу якорь. Я иду ко дну, я больше так не могу. Я был с другим Туббо,
этот уже не мой.
Снова взглянул на него, думая, что мне показалось — не показалось. Я тяжело вздохнул, приподнявшись с кровати. В глазах потемнело, и я поковылял на кухню, желая съесть хоть что-нибудь и убраться отсюда подальше: не мог смотреть на него больше. Мне казалось, что это все тоже иллюзия, что мои глаза меня обманывают снова.
Нащупал спички на столе, зажигая старую лампу. Она раздраженно трескнула в ответ и засветилась желтым. Я цокнул языком, ища, что бы в себя быстрее закинуть, чтобы унять боль в животе.
Хлеб! Отлично.
— Томми?
Я вздрогнул. Снова по имени, но хоть в обморок не грохнулся. Я уже успел захапать два куска хлеба, оглядываясь. В дверном проеме, немного пригнувшись, стоял Ранбу. В его руках тлела свечка желтым огоньком, и если бы ее не было бы, то я бы легко принял его за обычного эндермена, но благо это был просто Ранбу. На нем не было привычного черно-белого костюма, а только короткие свободные шорты (скорее бриджи, если судить по человеческим меркам) с гавайским принтом и широкая выцвевшая футболка, свисающая с плеча. Необычно.
Я оцепенел, просто пялясь на него. Ну, вот не ожидал от слова совсем его здесь увидеть. Хотя к этому времени я уже должен быть готов ко всему.
Он свесил голову набок, тоже тупо глядя на меня своими разноцветными красно-зелеными глазами. Я только продолжил медленно жевать хлеб, молча, как подстреленный. Выглядел, наверное, как ребенок, пойманный на поедании конфет. Ранбу сначала удивленно приоткрыл рот, а потом тихо засмеялся. Я подхватил и тоже захихикал. Гибрид прикрыл рот левой рукой, скрывая светящуюся искренностью улыбку. На безымянном пальце что-то поблескивало — кольцо. Такое же, как и у Туббо. Я в миг помрачнел. Ранбу заметил.
— Хочешь нормальной еды, наверное? — сменил тему он.
Я покачал головой. Темнота давила на маленькие огоньки свечек — кухонка казалась просто крохотной.
— Водички может? — Ранбу пытался быть вежливым.
На этот раз я подумал и решил согласиться. Ранбу пригласил меня присесть, и я нехотя подчинился. Молчание было таким тяжелым, хоть грузовиками вози. Я считал, что это пойдет только на пользу: быстрее уйду отсюда. Не знаю почему, но ноги гнали меня из этого места. Оно мне больше не родное и никогда не было таковым.
— Ты, наверное, знаешь, что упал в обморок, и мы, ну, я и Таббо, принесли тебя сюда. Это мой старый дом. Таббо как неживой был, будто сам в призрака превратился, когда увидел тебя, — начал Ранбу, теребя и оттягивая ткань футболки. Он все-таки сделал мне бутербродов с маслом, которые я сейчас улепетывал за обе щеки. Я кивнул скорее из вежливости: стало неприятно слышать о Таббо что-либо… Я просто не мог осмыслить это, не хотелось думать. — Может мне его разбудить?
Еще чего не хватало. Я живо замотал головой. Ранбу задумчиво хмыкнул, грустно окинув взглядом выход из кухонки.
— А ты молчаливый, — заметил он.
Я хмыкнул, глядя в окно. Из-за треснувшего помутневшего стекла серели голые пеньки в далеке и парочка таких же маленьких домишек, будто сжавшихся в размерах еще больше с тех пор, как прошла война. Да, мы действительно были у Ранбу, правда я давненько здесь не был, пускай мой отель и находился совсем рядом.
Я глянул на Ранбу — он выжидающе смотрел. Вести диалог с самим собой, наверное, сложно. Я хотел было что-то сказать, но слова застряли в горле, и я закрыл рот. Только какой-то хрип слетел с моих губ, будто я разучился говорить. Ранбу забеспокоился.
— Тебе есть куда уйти сейчас?
У него что там помимо телепортации и шелкового касания чтение мыслей прибавилось? Вот он, главный герой, прямо передо мной сидит в своей идеальной домашней одежде, а я всего-лишь надоедливый персонаж второго плана, созданный, чтобы развить других, научить их чему-то. Но я плохо справляюсь даже с такой ролью.
Я резко встал из-за стола, чем удивил Ранбу. Он странно покосился на меня, наверное, уже ненавидел меня: я ведь был таким невежливым, еще и молчал. Не было у меня сил на эти любезности — должен был идти. Все-таки кивнул ему и двинулся на выход. Кажется, Ранбу был слишком удивлен, чтобы спросить меня, куда это я направляюсь, или просто попрощаться.
Ноги шли сами, уносили меня все дальше, как дождливой осенью ветер сбивает кучи из листьев, чтобы те летели, были свободны, а не путались между друг другом. Взгляд пытался зацепиться за каждую веточку на дереве, каждую звездочку на небе, чтобы запомнить все, впитать, запечатлеть и никогда не забывать это мимолетный момент освобождения души. И ничего меня больше не держало в тот миг.
Передо мной возникло огромное поле, и я остановился. Поздний ветер хлынул в лицо свежей струей, принося теплые воспоминания. Я зажмурился и увидел залитую солнцем ромашковую поляну — открыл глаза и увидел такие же бутоны в лунном блеске. Пускай они и были закрыты, но в нос фантомно хлынул цветущий запах зелени, сладкой пыльцы — на деле пахло только сгоревшей пылью и влагой раннего утра. Прошел дальше и почувствовал, как трава щекочет пятки. Даже и не заметил, что был без обуви, когда шел сюда. Захотелось присесть, остановиться подольше. Мне все равно теперь некуда торопиться.
Когда я сел, все то, про что я забыл, словно дало о себе знать. Придавило к земле своим весом так, что стало даже тяжело дышать. Еле слышный шелест травы успокаивал, но лучше не становилось.
Туббо. Все мысли занимал он. Но каким образом? Человек не может же раздвоиться? Может это глюки? Да нет, не может же быть все настолько реально. А может…
Я запрокинул голову к небу, ожидая что звезды нарисуют мне ответы на все мои вопросы, но ничего не происходило. Они уже начинали тухнуть, а небо светлеть с каждой секундой — скоро рассвет. Я тяжело вздохнул, прикрыв глаза.
А Таббо? Что мне с ним делать? Он выглядит, как Туббо, я-. Я не знаю… А Ранбу? Жестоко я с ним все-таки поступил. Что же мне делать?
На плечо легла теплая рука, и я отлетел, как ошпаренный от прикосновения: боль вернулась. Это был Таббо, от чего легче не становилось, только наоборот: сердце в пятки упало, разбившись на осколки.
Я не готов к разговору сейчас, абсолютно. Нет-нет! A разговор, чувствую, намечается серьёзный.
Таббо был сонный и встревоженный. В глубине души что-то радовалось, потому что он пришел. Хотелось привычно прижать его к себе и шептать что-то нежное-нежное, пока он не успокоится и снова не заснет. Но потом это что-то совсем замолкло, видя злосчастное кольцо и тихо застенало от горя и одиночества. И я страдал вместе с этой маленькой частичкой всем своим существом.
Таббо присел рядом, решив выдержать хоть какое-то расстояние между нами, видимо заметив, как я отреагировал на него. Даже не знаю, стало ли мне легче или больнее от этого.
— Почему ты ушел? — прошептал Таббо, поворачиваясь ко мне.
Я глянул в его голубые грустнючие глаза и отвел взгляд: все еще не мог смотреть на него.
— Захотелось подышать, — задыхаясь, еле выдавил я: слова давались с трудом.
На самом деле, я и сам не знал почему. Просто ушел — захотелось.
Таббо хмыкнул, чуя, что я что-то недоговариваю. Я смотрел то вперед, на небо, то вниз, на траву и закрытые цветы. На горизонте уже выглядывал желтый солнечный диск, заливая теплым золотом округу. Некоторые ромашки зашевелились, словно желая подставиться под первые лучики, напитаться энергией, раскрыть свои бутоны и во весь цвет радоваться новому дню.
— А по правде? — еле слышно сказал Таббо, я ощущал его взгляд на себе.
— Не знаю, прости, — прошептал я.
Небо загоралось новыми красками с каждой секундой. Звезд уже не было видно, а бледноликой луны и подавно. Легко дунул ветерок, проводя своей воздушной рукой по влажной утренней зелени. Цветы засуетились, распуская свои первые бутончики.
— Томми, посмотри на меня.
Я так не хочу, не хочу. Но поворачиваюсь.
— Я знаю, что тебе сейчас тяжело, но, пожалуйста. Мы- я волнуюсь за тебя, Томми. Ты же знаешь, что ты всегда можешь мне доверять. Мы друзья в конце концов.
«Друзья». Мы друзья. Это ненавистное приторное слово въелось в голову, было больно.
Его глаза, о его глаза. Я смотрел в них, пристально, завороженно. Голубые, как бы это прозаично не звучало, как океаны. Они затягивали, тянули за собой на дно. Туббо больше не мой. Никогда не был моим. Но я тонул в его глазах, как в первый раз, без шанса выбраться.
Но там, на дне, в зеленом свете жили монстры. Они были не отсюда, чужие, огромные, чёрные, с длиннющими щупальцами, чтобы было легче меня схватить, задушить, убить. И я задыхался и весь сжимался изнутри, меня выворачивало. И видел чужие шрамы на родном лице, чужой зеленый блеск в любимых голубых глазах. Самый дорогой мне человек казался уродом, был ненавистен мне.
В моих глазах уже начали собираться слезы, и я отвернулся. Как же мне горько и мерзко. Я не могу так больше, не могу.
— Томми, что случилось? Пожалуйста, не молчи, Томми, — в его голосе звучала тревога.
Я резко встал и, не смотря на него, побрел оттуда. Таббо сразу же подскочил, ловя меня за руку. Руку словно обожгло, и я попытался выдернуть ее, но он не отпускал. Сердце стучало где-то в ушах, мозг просто плавился. Он не мой, не мой.
— Пожалуйста, мне нужно идти, прости, — прошептал я, уже не стараясь выпутаться из его хватки.
— Расскажи мне обо всем.
Таббо стиснул меня в объятиях, обернув руки вокруг торса, сжав их в плотный замок. Хотелось растаять в его руках, забыть обо всех своих проблемах. Но я не мог. Золотое кольцо блеснуло в лучах утреннего солнца на его такой красивой, прелестной руке. Я заплакал сильнее, мне стало так мерзко, так больно. Испорчен, испорчен, испорчен. Больше не могу воспринимать простые человеческие жесты, которые должны дарить людям заботу, уют и спокойствие. Меня начинало трясти и словно выворачивать наружу. Ужасно, отвратительно.
Таббо развернул меня к себе, пытаясь понять, почему я ослаб у него в руках. Его лицо исказил ужас, пока руки как сжигали мои плечи. Мне стало так стыдно, и я попытался удержать всхлипы, засунуть боль в себя поглубже, встать прямее. Но я не мог. И мы просто стояли вот так. В его зеленющих глазах блестело голубым сочувствие, а мне было так противно от этого. Нужно уходить, пока ничего не случилось…
— Прости, но мне нужно идти, правда, Т-таббо, — прошептал я, все еще пытаясь совладать со своими эмоциями.
— Но куда? В таком-то состоянии? — Он горько улыбнулся и смахнул слезинку с моего лица — я отшатнулся от него. Каждое его касание словно обжигало кожу, жгло сердце.
— Прости! Д-давай поговорим позже? Пожалуйста? — Почему-то я надеялся, что это будет наш последний разговор, хоть его разговором-то и не назовешь.
Туббо Таббо хмыкнул, нехотя отпуская меня. Очевидно, он волновался, но, кажется, понимал, что этими разговорами приносит мне только больше боли. И я покинул его.
Обернулся в последний раз. Таббо смотрел на заходящийся рассвет, уже сидя в распускающихся ромашках. Его фигура казалась просто крохотной, беззащитной среди огромного поля. Он сидел, согнувшись, обхватив руками колени. Солнце уже мешалось в глазах, и я отвернулся.
Он перебирает ту картошку, что у нас осталась, тяжело вздыхая. Почему-то новой нам не выдают, поэтому приходится беречь то, что есть.
— Подай мне нож, — говорит он, хотя нож лежал буквально в нескольких сантиметрах от него.
Молча подчиняюсь, получив похвалу в виде поцелуя в щеку. Голова не так сильно болит, поэтому я сильно не жалуюсь на свою жизнь своему возлюбленному. Он рад, я рад от этого только сильнее.
Мои мысли решил посетить дьявол. И теперь они неправильные, склизкие. А еще вырываются наружу:
— Но когда я убегу, что станет с моим отелем?
— Томми, — его выражение не менялось: каменное, словно на нем была маска из этого без различного выражения, — забей. Все образуется.
Я люблю другого человека. Мне нужно забыть.
***
Я шел к своему отелю. Мне казалось, что кто-то за мной следил, но как я не вглядывался вдаль — никого не видел.
Сейчас раннее утро, надеюсь, что там кто-нибудь есть. Или хотя бы ключ никто из-под коврика не вытащил, потому что у меня с собой ничего нет, даже обуви. Как я мог забыть об этом?! Знаю, что немного глупо с моей стороны хранить запасные ключи в самых очевидных местах, но никогда не знаешь, что может случиться!
По пути я немного успокоился и пытался не думать о Таббо и о том, что произошло со мной за последние недели, но получалось плохо. Наверное, окружающие считают, что Томми Иннит не умеет размышлять, если я выпаливаю не подумав, но знали бы они…
Вот я и пришел. Вроде ничего не поменялось, но табличка… «Отель Джека Манифолда». В голове пусто.
Подошел к двери — не закрыто. Хозяин носился с какими-то бумаги, звенел ключами и совершенно меня не замечал. Черт меня дернул окликнуть его. Нужно было уходить.
Его глаза округлились от ужаса, а какие-то бумаги разлетелись кто куда.
— Что за хуйня? Ты должен быть мертвым.
Я даже задумался. Что я ожидал еще услышать? Дрим, наверное, был прав, когда говорил, что меня никто не любит. Моя смерть принесла только счастье другим.
— Но я жив, — я повесил голову.
— Нет, ты не жив. Ты мертв. Ты мертв, мертв, мертв, мертв, — повторял он себе как мантру, будто это его спасет.
Я тяжело вздохнул, потому что не хотел ничего объяснять. Я так устал.
— Уходи. — Кажется, руки Джека дрожали, он их то сжимал, то разжимал, пока взгляд бегал по моей измученной согнувшейся фигуре.
Как не вовремя стрельнуло в голове, и я согнулся в три погибели. Это когда-нибудь прекратится?
— Эм, Томми, все хорошо? — Ого, да в нем есть что-то человеческое.
— Да не-не, чувак, просто голова болит. Прости, у тебя случайно нет чего-нибудь от нее? — прохрипел я, не моргая глядя на него.
Манифолд сразу же умчался отсюда. Откуда такой энтузиазм? Очень странно это все.
Прибежал с такой довольной рожей, всучив прямо в руку красную колбочку с густой жидкостью, в которой плавала белая пилюлька. Сказал, что поможет. Не знаю, поможет ли, но поверил.
Честно, все зелья на вкус отвратительные. Это — как кровь, подстать цвету, но вкус раза в три ярче обычной. Я поморщился, но выпил все до капли. Джек все это время не сводил с меня взгляд, странно улыбаясь.
— Это все, что ты хотел? — Головная боль начала сходить на нет, и я кивнул. — Отлично.
Я покинул отель в довольно смешанных чувствах.
***
Господи, боже, что это была за таблетка. Хоть я и шел не к Паффи, но смог дойти только до нее, потому что ноги совсем ослабли, поэтому я просто добежал до ее двери, рухнув прям там. Попытался привстать, но в итоге просто повалился вниз. Снова мутнело в глазах.
Мне очень повезло, что Паффи была дома. Правда, она чуть мне голову не сшибла, слишком резко открыв дверь.
— Ебать.
Ага, ебать. Ну, у меня была бы такая же реакция, потому что я больше на трупа походил сейчас: еле двигался и медленно моргал. А вкупе с тем, что все считают меня мертвым уже как, да я даже не знаю сколько, то это комбо.
— Паффи, помоги мне, пожалуйста, — промямлил я, выпучившись на, буквально, испуганную овечку.
Ей не нужно повторять два раза, потому что она сразу же схватила меня под руки и потащила в дом. Не женщина, а богиня, честно. Усадила на диван, а сама убежала куда-то.
А что творилось в голове моей ой-ей. Стены ходуном ходили, вся комната вертелась вокруг моего носа. И я словно находился в узле мироздания: в моих глазах рождались все новые краски, смешивались и тут же взрывались, наполняя уши хлопками, затыкая ватой. Я зашелся истерическим хихиканьем. Все казалось таким забавным и уморительным.
«Томми, ты пил зелья?» — послышалось через статичный шум и бульканье в ушах. Я закивал и почувствовал, как мой рот открывают и вливают туда что-то. Сладкое.
Все помаленьку начало останавливаться. Я зажмурился и понял, что выпил молоко. Открыл глаза — сердце екнуло от резкой остановки всего крутящегося и ходящего ходуном секунду назад, как на американских горках, когда маленький вагончик со стремительной скоростью визжа и скрипя летит вниз — сердце бухается туда же. Да уж, законы этого мира меня иногда пугают.
Наконец смог взглянуть нормально на Паффи. Сегодня день пижам? Наверное, только Джек не был в ней: он как никак был на работе, а ещё Таббо… Ладно, на ней была однотонная розовая майка и огромные шорты с мультяшными кошачьими мордочками. Oh man! That's a woman. Простите за мой английский.
— Ты как? — встревоженно спросила Паффи, положив руку на мое плечо. Я недовольно зашипел, спихивая руку: больно.
— Все хорошо, — я сел прямее, а Паффи продолжала недоуменно глядеть на меня. Наверное, я столько хлопот ей сейчас доставил. Я такой идиот.
— Может чаю? — прервала мои мысли Паффи, и я согласно кивнул.
Может, если я не буду вести себя как мудак, то мне помогут? Потому что все, что я делал раньше, так это не следил за языком и оскорблял всех подряд. Как меня еще терпят, о боже…
— Да ты мой несчастный мальчик, никто тебя не понимает лучше чем я, да? — гладит по голове, а я чуть ли не мурлычу от восторга.
— Да, милый, — последнее слово вибрирует в мозге, разлетаясь на мелкие частицы, чтобы впиться в мысли сильнее чем обычно. Мне больно даже думать не то, что говорить.
— Тебе везет, что я тебя еще терплю, мой маленький гаденыш, — хихикает, я только хриплю в ответ. — Я тебя так люблю, люблю, люблю. — Целует, зацеловывает. Я тону в его любви, не хочу всплывать.
— Поцелуй меня.
Я и рад подчиниться.
Паффи поставила две дымящиеся кружки на стол. Комната запахла ромашками, и я нахмурился.
— Не любишь ромашковый чай? Знаю, что он помогает при мигренях. А ты ходишь бледный, как мертвец, — шутку я не оценил, — поэтому подумала, что у тебя, может, мигрени?
Паффи смотрела на меня так нежно, как на собственного ребенка — хотелось расплакаться. Молча взял кружку в руки и снова вдохнул этот запах. Больно от свежих воспоминаний, больно, словно в легких проросли эти ромашки. Я не мог отпустить так легко, конечно не мог.
— Просто я с этими болями так намучилась, что перечитала кучу книжек. Ни одно зелье, ни одна таблетка так не помогает, как обычный чай. Это блин… удивительно! — Паффи взяла кружку в руку, сделав глоток, а после слегка улыбнулась. Я вымученно улыбнулся в ответ.
Ого, она разбавила чай, и я не выпил чистый кипяток. Филза, знаю, как настоящий хардкорщик пил очень горячий кофе, может это умение сделало его бессмертным когда-то? Скучаю по нему…
— Как тебе? Я добавила туда ложку сахара, — она быстро взглянула на меня и снова сделала глоток.
— Спасибо, Паффи, у меня действительно частые головные боли.
Кто бы знал? Паффи удовлетворенно улыбнулась и спросила:
— Если ты знаешь причину, то быстрее избавишься от них. — Это так очевидно, но заставило задуматься немного о другом.
— Человек может стать причиной головных болей? — спросил я и получил взгляд полный сочувствия. Все она знала и понимала, конечно.
— Ну, — тяжело вздохнула, — конечно может, Томми.
Что я еще ожидал услышать? Что я себе надумал? Нет, конечно! Я вышел из тюрьмы, а тюрьма осталась во мне. Туббо показал мне, каким я был, но кем я могу стать. Мне так больно осознавать, что я был таким. Но я вынес урок. Я теперь другой.
— Об этом нужно говорить, наверное, а у нас психологической помощи нет, к сожалению, — сказала Паффи, вертя кружку в руках.
— Но есть зелья?
— Этой кислотой все болячки не вылечишь: мозг проест и все, а до корня проблемы не доберется, — она повесила голову, — если бы было зелье, чтобы что-то забыть навсегда…
Что-то здесь было, пока меня не было.
— Сколько времени прошло с тех пор, как я ушел?
Паффи замялась, уставившись на меня.
— Полтора месяца? Два? Я не знаю, когда точно ты ушел, — проговорила она, сочувствующе глядя мне в глаза.
Стало неуютно: диван, на котором я сидел, словно сжался в размерах, впиваясь спинкой прямо в позвоночник. Когда я был в тюрьме все слилось в один огромный день. Я забыл, что такое время. Забыл, как дышать. Туббо научил меня жить, помог увидеть то, что я не видел раньше. Я не могу винить его в том, что это заняло так много времени.
— Как ты? — вдруг спросила Паффи, и я вздрогнул, так как ушел в мысли.
— Не знаю. — Она молчала. — Я…
— Все хорошо, Томми-
— Нет. Все плохо, все очень плохо. — Внезапный всплеск энергии поднял меня на ноги. — Мы-я… Боже, блять!
Я начал выводить круги по комнате. Ноги словно надеялись вытоптать в старых досках оккультные символы, и меня кидало из угла в угол. Необузданная злость, невыносимый гнев бурлил во мне. Вот как с потолка он взялся. Хотелось разнести всю квартиру, ударить кого-то. Сделать что-нибудь, хоть что-то, чтобы ее выплеснуть.
Я не смогу стать идеальным. Я не изменился. Я все такой же идиот. Он не будет любить меня, потому что я все еще надоедливый, прилипчивый, мерзкий, громкий. Не могу даже ебаные эмоции сдержать. Я ничего не могу!
Слезы выступили на глазах. Какой же я жалкий. Снова все порчу: Паффи застыла, не говоря ни слова. Не нужно было говорить с ней. Нужно возвращаться домой.
— Прости, Паффи, — бросил я, выбежав из ее дома.
***
Я бежал до дома и плакал, задыхался по дороге. Ноги дрожали, но несли все дальше и дальше. А на спину ложился чей-то тяжелый взгляд, но не было сил обернуться — только вперед, все вперед. Солнце бесило голову, кружило ее, жгло, как бешеное, убивало лучами, толкало в спину, лезло в глаза. Горько и горячо.
Моя землянка на глазах выросла, обсыпанная мертвыми цветами. Прошло так много времени с моей смерти? Никто и не собирался за ними ухаживать — они все завяли и сгнили.
Толкнул старую дверь, и она с таким треском открылась: показалось, что дом сейчас развалится. И… Да, сука. Я просто хочу поспать и все, блять! Хочу, сука, жить в своём доме, спать в своей кровати и, блять, не видеть в ней никого кроме ебаного себя.
— Вставай, Коннор! — чуть ли не заорал я.
Все. Я больше не могу это терпеть. Не могу. Туббо этого не увидит: я ему не скажу. Это вынужденные меры.
Коннор насилу разлепил глаза и вскочил с кровати, притягивая одеяло к себе.
— Блять, призраки, не подходи ко мне! — завопил парень.
Он вытащил из-под подушки… меч? Да, меч и направил его на меня. Да кто к чертовой матери хранит мечи под подушками?
— Тихо-тихо, я не призрак, успокойся, — я выставил руки перед собой и понизил тон. Да, один только вид оружия способен отрезвить, особенно, когда на тебе нет брони. Да даже обуви нет нормальной!
Кажется, Коннор начал успокаиваться, но продолжал рассматривать меня, как восьмое чудо света. Мальчик, воскресший из мертвых — всем смотреть!
— Как ты… Что? — голос дрожал, его пальцы впились в одеяло да так, что костяшки побелели. Меч снова оказался под подушкой.
Кажется, мне придётся терпеть все это снова и снова, пока все не узнают, что Томми Иннит воскрес, больше не мертвый, теперь жив и готов все портить снова. Боже.
— Да, я жив. Я живой, вот, — подошел к нему, но Коннор передвинулся ближе к стене — решил его все-таки не трогать, — живой, живой, живой.
— Ладно верю-верю! Не трогай меня. — Неужели и у него какие-то проблемы с… этим?
Господи, я только-только обратил внимание. Что он наделал с моим домом?! Верстаки все сдвинуты, печки тоже, все в каких-то царапинках, трещинках, будто их двигали много раз. На столе валялась раскрытая книга — уже тошнило от них — вся изляпанная в чернилах и рисунках. Где-то в углу было отверстие в потолке, откуда проникал солнечный свет, и, что самое интересное, там был какой-то маленький зеленый уголок. Из пола торчали маленькие ростки. Гребаные ростки.
— Это что… пшеница там?
Коннор медленно повернул голову налево, куда я показывал, а потом засмеялся.
— Да, мне казалось это милым, — сквозь уже истерический смех ответил он. Я тоже начал хихикать. Это просто немыслимо.
Слезы уже давно высохли — только глаза болели, но больше от усталости, а не от недавней истерики. Злость словно вышла из меня вместе с неловким смехом. И вот он я! Снова уставший и замученный вдвойне. Хотелось спать.
— Прости, но, кстати, это все еще мой дом, — напомнил я, и Коннор выглядел так удивленно, будто я неправду говорил.
— Тебя месяца два не было, чувак!
— Ну, извини меня, я это не контролировал. — Теперь Коннор выглядел крайне расстроенно. Я бы тоже расстроился, не буду его винить.
— Мне нужно снова съезжать?
Я кивнул. Мне даже стало его как-то жаль. Он уже выглядел таким уставшим, хотя даже не начал собирать вещи.
Однако желание вздремнуть было больше, поэтому, когда Коннор поднялся с кровати, — у него, кстати, классная пижама — я сразу же нырнул под одеяло. Он грустно вздохнул и окинул взглядом домик.
Я же закрыл глаза и отвернулся, надеясь, что он ничем не собирался греметь.
Игнорирует меня. Знаю, что заслужил. Катал картошку по полу и доигрался: ее съела лава, а не мы. Это была наша последняя еда.
Жмусь к нему, а он отталкивает. Мне больно, но не физически. Вина точит зубки о мою душу, чтобы вонзиться уже острющими клыками в мозг, в мысли. Заразить его этим беспорядочным ядом, чтобы мысли стали чужими, не моими. Это чувство не было присуще мне, но не сейчас.
— Отлипни от меня уже!
Как ножом по сердцу. Мне так одиноко, я такой пустой. Мне нужен он. Пускай он и сидит в двух метрах, но мне мало, я хочу быть ближе.
— Пожалуйста, — скулю я.
Он смотрит на меня, как на отброса, жалкого человека, его глаза блестят зеленым. Снова разум мутнеет, все становится хуже.
— Ты все портишь, Томми! — Мое имя звучит так остро и отвратительно, стеклом встает поперек горла. — Но я все еще люблю тебя.
Я снова тянусь к нему, но он не принимает меня и только отталкивает.
— Не понимаю, как тебя терпели еще. — Убей меня уже. Вырви сердце из моего хрупкого тельца и съешь. Не мучай меня.
Но сейчас руки открываются, и я льну к нему, заливаясь слезами. Он гладит меня по спине, но все еще молчит. Тишина стала для меня новой пыткой. А чувство вины палачем в круговороте мыслей — каждый раз голова с плеч. 
