ludovico einaudi — the earth prelude
Солдат улегся на мироточащую землю, и кровь его также разлилась, будто молодое вино из опрокинутого на белоснежную скатерть графина. Вата из снега послужила солдату периной. Пуля попала, видно, в рот или горло — он хрипел, выкатив глаза, исходил кровью и тяжко мучился, но мученья эти он не отдал бы: так пылко и горячо презирал он врага. Солдат был совсем мальчишка, успел осознать Николай, юный воин, полный горячности и безграничной веры в свою религию. Нынешний король сам когда-то был таким. Как ясно запомнилось ему лицо этого фьерданского мальчика, его первого мальчика на этой войне. Со свалившимся кивером и угловатыми конечностями юнца, еще не успевшими окрепнуть, обрасти мышцами, как у его товарищей, с которыми сражался он плечом к плечу. Полуребенок, полувоин, что никогда не возмужает, не познает зрелых лет, не приласкает женщину и не выпьет на свадьбе брагу. Он станет одним из сотен других, этот мальчик, другие переймут его ревнивую тоску о победе, умирая, и соленая кровь будет литься из них, как из минерального ключа, и растравлять рубцы в первородном чреве их царицы-земли. Наверно, мальчику явилась родина. Горы, что стояли горделиво, вскинув пики. Кружево хрусткого льда на голубых озерах. Бисер из ляпис-лазури на платье матери. Во всем его мятежном существе еще теплился отпечаток страстного порыва любви к жизни, да только кто нынче хотел умирать? На миг раздалось хрипение крови, но Николай не расслышал. Мальчика он уже убил.๑۩۩๑
Глаза разомкнулись, Николай часто заморгал, щурясь от дремотной солнечной полосы, что расчерчивала царицынское ложе. Уже подкралось ко дворцовым воротам утро, солнце истекало на беломраморные фасады пчелиной пыльцой, но еще дремал бархат потолков, и из двоих один пошевелился на постели. Зоя спала, и солнечные зайчики скользили по ее изумительному лицу, отскакивали от украшений, высвечивали чернобархатные тени под глазами. Она видела сон, и во сне день ото дня она, как и он, платила кровавую цену за их победу. Высохшие дорожки из пролитых слез, которых стыдилась Зоя при свете дня, пролегли на щеках, как на месте давным-давно пересохших русел. Николай долго не думал. Наклонился к ней и поцеловал, вынуждая проснуться, стряхнуть с себя затяжной пестрый кошмар, как мягкую пыль с давно пустующего ложа. Он целовал ее лицо и сомкнутые веки, и губы в маленьких розовых трещинках, пока густые ресницы ее не дрогнули раз-другой, осыпали на щеки кристаллы соли. Зоя открыла глаза, заморгала, сперва не узнавая его, ее ладонь скользнула вверх от его локтя, останавливаясь на плече, не стянутом ничем, кроме нагой кожи, с вытканными на ней обещаниями будущего для их страны. Для них двоих. Зоя будто бы вспоминала, что эта тяжесть сверху — это он. — Птифуры уже как с час подают к завтраку, а драгоценнейшая королева еще в постели. Ты гляди, как бы наши дражайшие гости из Керамзина все не слопали без тебя, — сказал он с шаловливой интонацией, но остальное все доселе оставалось в нем серьезным. Николай притянул ее к себе, свою царицу и правительницу, что в этот час была не иначе как напуганной, растерянной девочкой, которую хотелось приласкать и укачать в объятиях. Скоро вернутся к ней холодная сдержанность и язвительность, и мрачное недовольство, и ощущение стыда от слабости, коей не должна была она при нем стесняться, какую не следовало ей от него скрывать. Но Зоя менялась с ним и открывалась ему, неспешно, как под целебной силой нового дня затягивались на лихих тропах судеб рваные раны, и Николай ждал и будет ждать, сколько потребуется, ведь возлюбил он ее более страны и одного его великого моря. — Скажи на милость, с какой стати ты до сих пор в столице? — нахмурилась она, сбросив с себя остатки сна, отстраняясь, вновь становясь той суровой женщиной, которой доверил он свой трон. — Первые штормы не станут ждать, когда ты соизволишь выйти в море. — Я — Штурмхонд, в моей команде — лучшие из твоих шквальных, к тому же незачем скрывать, что не раз из-за подруги-бури моя изящная шхуна давала течь. Но ведь ты, Зоя, и так это знаешь, — сказал Николай с лукавым огоньком в глазах, пока его губы продолжали свою ласку. — Совести у тебя нет, — отмахнулась она, но позволила ему его маленькую игру. Они сели на постели, на бугристых подушках до сих пор были видны отпечатки их сонных тел. Руки Николая скользнули вверх по ее изящной спине, расшитой кружевом застарелой боли, белесыми зазубринами, оставленными в обмен на силу ее солдатского духа. Все в ней, Зое, было прекрасно, и в одночасье стал Николай самым счастливым мужчиной, которому дозволено было засыпать и просыпаться с любимой женщиной, и делить с ней слова любви, и называть своей.