Баллада о царицынском муже и корсарской жене

Зоя пробудилась, ощущая непривычное тепло неподвижных объятий. Бестревожное дыхание спящего щекотало уязвимое местечко между ее шеей и плечом, как мягкая кисточка хвоста пробравшейся в постель деревенской кошки. Чувства были незнакомыми — Зоя позабыла, когда в последний раз просыпалась в одной постели с мужчиной, а уж об утренних ласках и говорить было нечего: не той она была женщиной. Не помнила она и ощущения, когда в необъяснимом волнении заходится сердце, а потому знать не знала, как ей надобно поступить, стоило схлынуть сладкой дреме. Чего еще Зоя не могла упомнить, так это ночи без сновидений, да только нынче спала она как дитя, убаюканная легендами о морских чудовищах и глубоким голосом сказителя. Она сама не знала, что на нее нашло, но стоило им, изнуренным часами любви, улечься подле друг друга и разделить предолгий поцелуй неугасающей страсти, как она вдруг пожелала послушать диковинные истории, одна дурней и зачарованней другой. И он рассказывал ей — о безудержных плясках в портовых тавернах, куда они еще обязательно наведаются, чтобы вдвоем станцевать жигу; о жгучем вкусе старого рома, от которого у самых стойких капитанов на глазах выступали слезы. А еще они говорили о том, что наутро обычно казалось всяческими глупостями. Чародейка-ночь, развязавшая им языки и в ореоле мечтаний благоволящая сердечным порывам, сменилась явью наступающего дня, где раскованность вдруг обернулась стыдливостью. Зоя давно не была девицей, но сердце ее залихорадило, стоило выхватить из памяти сладострастные моменты любовных слияний, неистовость губ, щедрость поцелуев. Она покрутила головой, силясь телом оставаться неподвижной, и увидела красивое лицо, такое безмятежное в минуты покоя, лицо настолько близкое к ее собственному, что от разрываемого разумом дыхания всколыхнулись непослушные золотые кудри. Вот они, упали на покрытый испариной лоб, когда златой царевич отнял от нее блестящие уста и шутливо сказанным ее оконфузил, да только чистый крик удовольствия полился тогда из нее с еще большим неистовством, поощряя ловкие моряцкие пальцы. Зоя тряхнула головой, сбрасывая неугодное видение. А сердце меж тем, будь оно неладно, теперь уже само вовсю плясало жигу, потому что спящий красавец вдруг проснулся, и вместе с ним пробудилось то, о чем Зоя умоляла себя не думать. Она прикрыла глаза в тщетной надежде сойти за спящую, но Николая Ланцова, хитрого выдумщика и великого притворщика, было не провести. — Подумать только, а ведь я уже и не припомню, когда последний раз так славно спал, — сообщил он и с ленцой потянулся, отчего одеяло соскользнуло и только чудом удержалось на бедрах. Зоя пожалела, что разомкнула глаза, но отступать было поздно: Николай уже глядел на нее и ее открывшиеся взорам тяжелые груди. — А коли это на редкость приятное пробуждение — новый побочный эффект тех гадких микстурок, я предпочел бы, чтобы ты, дорогая Зоя, в следующий раз любезно напоила меня еще одной. — Советую тебе дважды подумать, прежде чем меня о таком просить. Я слышала, эти микстурки очень безжалостны к шевелюрам некоторых господ. — Не переживай, Назяленская, мне облысение не грозит. Но, боюсь, в этом дивном сне я порядком увлекся и сжевал клок твоих волос. Зоя хмыкнула: ее кудри, такие же своенравные, как она сама, порой усмирить было не под силу даже ей. Ее гордость, ее сулийское наследие, которое так долго она от себя гнала. — Тебе придется к этому привыкнуть. Губы Николая поймали и закусили завиток ее волос. — Демонстрирую всю серьезность своих намерений, — заметил он и зарылся в ее кудри целиком, а позже самым хулиганским образом поцеловал ее шею, отчего скоро пришлось Зое сомкнуть бедра в отчаянной попытке облегчить муки от бесстыдно чинимых над ней зверств. Под ясным взором позднего утра нарастающее томление и клокочущие внутри нее чувства казались до того неизведанными, до того посторонними, что Зою это испугало. Святые угодники, она всего-то проснулась в одной постели с мужчиной, а уже потеряла голову! Вот только с Николаем все было иначе, и Зоя знала это как никто другой и не сумела бы себя обмануть, даже если бы того пожелала. Он один пробудил в ней то, о чем она могла только догадываться, и сейчас она была уязвимой, слишком, непозволительно уязвимой, и впервые не знала, каким должен быть ее следующий шаг. Правда освободила ее сердце, правда о себе и своих страхах, но минувшей ночью она открыла гораздо больше, чем намеревалась, больше, чем то, во что она верила. Зоя не ведала, что делать с обретенным ей знанием, она боялась его силы, его предельной, мучительной искренности и будущего, которое оно сулило. Она боялась, потому что так нестерпимо хотелось ей это будущее увидеть. Лучшее будущее с мужчиной, сильнее которого она еще никого не любила. — Зоя, — вдруг позвал Николай, и не было в его голосе насмешливых интонаций, не было дьявольской искры. — Окажи мне услугу и отбрось все мысли, даже если к вечеру тьма объявится в нашей настрадавшейся столице и не оставит от нас ни праха, ни пепла. — На редкость тоскливое пророчество от того, кто упрекал меня в угрюмости. — Между прочим, я ценю твою угрюмость, Назяленская. В дни, когда меня одолевает мрачная хандра, я сам себе кажусь неунывающим, стоит мне только помянуть твои шутейки. — Не припомню, когда я последний раз шутила. — А я о чем! Сама безотрадность. — Николай вдруг улыбнулся, глядя на Зою из-под пушистых ресниц. — В тебе нет ничего, что бы не заставляло меня с каждым прожитым днем любить тебя все сильнее. Признание, такое безыскусное в своей простоте, но глубокое в искренности, обескуражило и вместе с тем объяло душу, но в ответ Зоя только покачала головой: — Молчи, Николай. Молчи. Прошу тебя. Лучше скажи мне это после того, как несуществующие силы помогут нам залатать прореху в ткани мироздания. Тоже мне, нашли добровольцев! — Я отказываюсь умирать прежде, чем уничтожу все запасы варенья из дворцовых погребов, попомни мое слово, — ответил он и шепнул ей на ухо: — Желательно, чтобы клубничным — моим, сообщаю, любимым — я мог лакомиться со сливками и особым размахом. И погладил крутые изгибы ее бедер, обвел пальцем упругий сосок — будто бы между делом. Зоя мягко, но настойчиво оттолкнула его руку: — С этими разговорами о еде я страшно проголодалась. Да и удивительно, как это ты сам еще не сбежал от меня к кухаркам. В озорных глазах Николая заплясали бесенята. — Спору нет, я то еще прожорливое брюхо. Разве что, будь моя воля, пировал бы я отныне исключительно на тебе. Зоя, отлично осознававшая, какую игру он ведет, скрыла смущение, фыркнув: — Я, конечно, знала, что годы скитаний по морям не прошли тебе даром, но вот уж не думала, что с далеких островов ты умудрился привезти не малярию, а страсть к людоедству. Николай расхохотался, и смех его отозвался в Зое приятной дрожью, какая иной раз охватит, когда на морозе отхлебнешь чаю с медом прямиком с костра. То был смех юности, которую у них отняли. Николай, не теряя приподнятого духа, поднялся с делимого ими ложа, и Зоя против воли залюбовалась его точеным станом, казавшимся вытесанным из благородной горной породы. Равкианцы были крепкими мужчинами, но в Николае всегда проглядывала сила воинов севера — тех, что в незапамятные времена танцевали на пустошах с рунными мечами, кося иноземцев и захватчиков, и тяжесть звериных шкур на плечах служила проверкой их боевого мастерства. Но не отнять было у капитана губительной и легкой грации бегущей волны. Он обернулся будто бы в танце, с игривой улыбкой на губах, уверенный, что застанет ее врасплох. И так все и было. Зоя отвела глаза, как повелось с тех пор, когда в царских пенатах она ненароком становилась свидетельницей некоторых государственных, так сказать, переворотов. Правда, на этот раз восстание королевича ничуть не смущало. И не укрылось от Зои поднятое знамя с изображенным на нем морским драконом. Но довольно речевых фигур. Пожалуй, не существовало на свете ни одного моряка, который не изукрасил бы себя чернилами, и хотя Зоя всякий раз говорила себе, что сие обстоятельство волнует ее не больше, чем несуразная пуговица на крыгинском жилете, все равно, случалось, гадала, в какой узор дары моря сложились на теле Николая. Позднее она узнала, что под рукой пряталось изображение русалки — символ искушения, а еще память о встрече с темноволосой обольстительницей, заклинающей мировые воды своей песнью. Но о драконе, само собой, не ведала ни сном ни духом, а минувшей ночью увиденное списала на любовную горячку. Николай от души потешался над Зоиной ложной скромностью, отыскивая в генеральской опочивальне свою рубаху. — Неужто достославная и могучая Драконья королева испугалась своего, быть может, менее славного, но не менее могучего собрата? — веселился он, продолжая без зазрения совести демонстрировать Зое, как щедро одарила его матушка-природа (или фьерданские корни, тут уж поди разбери). К сожалению, намедни ей самой случилось в этом убедиться, так что оспаривать голую истину было бы нечестно, да только такого бесстыжего плута, как Николай, еще поискать надо, поэтому совесть Зою не мучила. Перед ее взором снова мелькнул сине-черный хвост вытатуированного дракона: Николай отыскал штаны и вздернул их по крепким ногам. — А я-то решила, что эта безвкусица мне привиделась. Ведь не мог же ты задуматься об этом всерьез. Николай притворно оскорбился: — Да будет тебе известно, по шуханским преданиям морской дракон — символ силы и удачи, а еще верный знак того, что нам с командой случалось переплывать линию перемены дат, — отозвался он с фальшивым возмущением, а ухмыльнулся следом вовсе не поддельно: — Но, конечно же, нет, Зоя. Я был в стельку пьян и декламировал «Книгу Алеши», стоя в чем мать родила перед всамделишной гильотиной. Зоя, привыкшая ничему не удивляться, когда дело касалось Николая, поневоле изогнула бровь. — Постой-ка. Вру. Это был равкианский гимн. И с этими словами Николай украл у Зои еще один хулиганский поцелуй и, пригладив рукой своевольные кудри, отправился за булочками и клубничным вареньем…