Resurrection

Отголоски кульминации преследовали его в последовавшей тишине. Снова и снова возвращаясь к своим воспоминаниям, он понимал, что не сможет заснуть этой ночью. — Скажи моей жене… что я люблю ее. — Мы должны остановить бурение. А потом — контузия от взрывов. Повторяющихся, как перекрывающийся смех богов, с каждым новым раскатом грома, с каждым ослепительным ударом неконтролируемой молнии. До самого конца, столь же внезапного, как и начало. Ужасающая окончательность остановила умы и тела, заставила их искать смысл сквозь остаточный звон в ушах. Звук неудачи. Смерти. Лжи, путаницы и героических комплексов. Бутылка, надежда на облегчение, гладкая между его пальцами. Он опрокинул содержимое на язык, держа во рту обжигающую жидкость, прежде чем проглотить. Моментальное тепло разлилось в груди и ударило в голову, и он на мгновение оцепенел, прежде чем начался следующий цикл. Лицо Бланта, смотрящего в камеру, —как будто он знал… как будто он знал, что это последний раз, когда его голос услышат, его лицо увидят. С этими призраками звуков и видений он мог справиться. Он встречал их раньше, в разных обличиях. Но именно вкус подавлял, вызывал рвотные позывы — пыль и пепел покрывали язык и зубы и сдавливали горло каждый раз, когда эхо взрыва заставляло его сердце биться чаще. Алкоголь был плохим решением, но ничто другое не могло избавить его от этого вкуса — по крайней мере, еще несколько минут. Кэл открутил крышку от очередной бутылки и со вздохом поставил обе обратно на стол. Еще нет. Он мог продержаться, пока боль была острой, пока было что чувствовать. До тех пор, пока он мог поддерживать иллюзию того, что есть что-то, что нужно сделать, что-то, что он может сделать. После этого всегда было хуже. Тишина. Тишина. Стерильные стены, которые должны были быть чистым холстом… — Скажи моей жене… …но всякий раз, когда у него появлялся повод их заметить, они лишь напоминали ему, что ничего не поделаешь. …что я люблю ее. Деваться некуда. Некому было блокировать воспоминания, запечатлевающиеся все глубже и глубже, как будто они боялись быть забытыми. — Мы должны остановить… Если бы только он мог перестать вспоминать. …остановить бурение. Будет ли мир? Джиллиан, скорее всего, сообщит ему, что это он боится. Боится забыть, боится быть забытым. Может, это и правда. Ему было все равно, потому что это не было объяснением, которое помогло бы остановить голоса. ОСТАНОВИТЕ. ЭТО. БУРЕНИЕ. Каждое воспоминание о взрыве пронзало его голову. Они запомнились так же хорошо, как интонация фраз, произносимых знакомыми голосами. Чужой, первобытный язык ярости и разрушения, означающий неопределенное, но бесспорное намерение. Все кончено. Ничего не поделаешь. Пожалуй, было кое-что, что он мог сделать. Решительными движениями он схватил со стола бутылку и перевернул ее над раковиной. Он сплевывал его, как средство для полоскания рта, счищая с языка. — Эй. — Одно слово — неожиданное вторжение во внешнее одиночество. Он знал, кто она, но она тихонько рассмеялась, прежде чем он успел прижать ее к земле и спросить, почему она здесь. Джиллиан. — Я подумала, что тебе не помешает настоящий напиток. Ее кожа была чистой. Очень похоже на нее — мыть руки и лицо, как только для этого есть возможность. Смыть грязь, пыль, отголоски воспоминаний тоже — он верил в это. Он уже задавал этот вопрос раньше, и ему больше не нужно было слышать ее ответ. Потому что я могу. Потому что никому не поможет, если я этого не сделаю. Грязь — это одно, но несмытый макияж? Попробуй как-нибудь, Кэл, и ты поймешь. Джиллиан всегда была такой загадкой эмоций и разума. Никто никогда не надеялся, что эти два понятия будут взаимоисключающими. Но никто из тех, кто действительно видел мир, не стал бы утверждать, что это не так. Кроме Джиллиан. Носившую свою наивность, как маскарадный плащ, играющий в складках, пока не откидывала их назад и не обнажала острый ум, спрятанный в них. Она заставляла его чувствовать себя ребенком. Иногда. Когда он смотрел на нее, и все, что он видел, — героизм. Со всеми ответами и с некоторой смесью страха и предвкушения он ждал, что она упадет и докажет, что она всего лишь человек. — И ванну. — Ребенок зацепился рукой за жестянку из-под печенья. Появляется няня с пудингом и ложкой и смеется над непослушным мальчиком у прилавка с грязными руками и лицом, покрытым крошками. Вытирает его грязь и все равно отдает ему миску. — В этом я ничем не могу тебе помочь. — Непревзойденная исполнительница. Ее руки были заняты одним делом, а глаза встретились с его глазами, и она игриво взмахнула плащом. — Почему люди всегда думают, что только у них есть секрет? Она говорила со стаканами, контролировала падение жидкости. Маленький мальчик с лягушкой в кармане, она услышала возню кроликов, но позволила ему еще некоторое время прятать свое сокровище. Насколько больше она знала о нем, чем он когда-либо знал о ней? Несправедливо обижаться на нее за это. Несправедливо, что она знала это с самого начала. — Человеческая природа, я полагаю. — Несправедливо, что он чувствовал себя немного лучше, когда она обнаруживала его. А потом она села. С усталым вздохом опустилась в мягкое кресло совсем не по-фостерски. У нее идеальная осанка даже в конце долгого дня, проведенного на каблуках, — не меньше. Она откинула голову на материю, как будто находилась одна у себя дома и собиралась заснуть. — Если бы мэр сказал правду. Или Блант… — Призрак Бланта на мгновение всплыл в памяти, но даже образ человека, готового умереть, не мог соперничать с ее глазами, такими сосредоточенными на виски, мягко покачивающимся в ее стакане. — Он честно рассказал о своей болезни. Ничего этого не случилось бы. — Возможно, он ошибся насчет ее плаща. Или то, что лежало внизу. — Если врет… нет, не сходится. Кэлу вдруг захотелось прикоснуться к ней. Всего один раз. Просто чтобы убедиться, что она настоящая. Ни одного призрака вместо тех, кого она изгнала своим присутствием. Но она все еще была слишком далеко. И, как в том подвале, он знал, что любое движение может разрушить момент. Отправить их обоих в бесконечный полет. — Люди всегда врут. — Сквозь обломки протянулся видеокабель. Он не был спасением. Ни одна из сторон не находилась в полной безопасности. Но это было не зря. Это была надежда. Никто из них не остался один.