Яд

За закрытыми дверьми Тодороки всегда ощущал себя будто под слоем сырой земли, усыпавшей заколоченную крышку деревянного гроба — единственного, что укрывал от неминуемой смерти прожжённые огнём дыхательные пути. Так же заперто, одиноко и пусто в тюремной коробке немилого дома. Хотелось отсюда уйти, укрыться где-то там, где его никто не сможет найти, и больше никогда сюда не возвращаться, не вспоминать всё то, что здесь происходило. Лишь его мечтам сбыться не суждено: они развеются на ветру, даже не родившись. И их остатки сильная стихия унесёт куда-то далеко-далеко, где не поймаешь и не найдёшь больше. Вместе с тем погибнет, оставшись без грамма надежды, он сам. Превратится в обвисшую на ниточках поломанную марионетку, острые осколки которой выбросят с высоты их маленькой пыточной камеры на девятом этаже. Фарфоровый сор утонет под слоем опавших вялых листьев, кромсаясь под весом чужих ног, как самый хрупкий лёд. А спасение, казалось, больше не найти. Единственное, что можно сделать, дабы облегчить свои страдания — смириться с нелёгкой участью и просто плыть по течению, не оглядываясь в прошлое. Ничего, кроме тупой боли в сердце, это не принесёт. В квартире царил холод, пусть кондиционер был включён и работал хорошо. Просто даже это не могло хоть как-то его согреть. Раньше при низких температурах ему помогала причуда, но даже сейчас она, подобно ему, превратилась в бесполезный декор. С приходом «любимого» же вокруг становилось только холоднее. Градусник отчётливо показывал неизменные двадцать пять градусов. Шото же знал: мороз на несколько десятков ниже отметки нуля — теплее больше не будет. Кончилось и лето, и яркие краски, распластанные по холсту его жизни по чьей-то нелепой ошибке. Неосторожный взмах руки — гуашь расплескалась внизу листа жирными кляксами, перекрывая блёклость оттенков. Озлобленные на собственную неудачу, рисунок смяли и просто выкинули на помойку, как расходный материал без грамма собственной ценности. Коей не осталось, как бы, и в самом сыне героя номер один. Шото думал, что таковой в нём не имелось никогда. Ни крупицы выше конечной отметки отцовских амбиций и цели геройского факультета в ЮЭЙ. Когда входная дверь скрипнула, оповещая о чьём-то приходе, словно наступил ледниковый период. Пальцы почти сразу начали трястись, будто бы он пробыл на морозе уже несколько минут без тёплой куртки и перчаток. Так и заработать обморожение недолго, но на это стало как-то всё равно. Лучше уж замёрзнуть насмерть во льдах и под слоем толстого снега, чем терпеть всё то, что в один момент подготовила ему судьба. Что по жизни обожала над ним издеваться. Чёртово существование, величающееся жизнью, там, где и должно быть: на помойке; и агрессивно порванные обрывки, бледные и по ошибке яркие, смешались в слякотную массу дерева, побывавшего под ливнем крови роковым днём осознания. Горячность, свойственная каждому, кто хоть раз творил, ядовитой горечью жглась на языке вместо привычного тепла при виде взора по-детски ярких искрящихся изумрудных глаз, чьё тепло ранее растопило солёную корку пелены на глазах, мешавшую наступлению весны; указало на благоухающие цветы, прекрасных маленьких бабочек, которых много-много в самых разных уголках бескрайней вселенной. Обогрело, как костёр, ярким солнечным днём. После прожаривая синими языками пламени, до пепла, насмерть. Убивая жаром цветы и чёрной гарью всё живое. Уничтожив перед этим его самого. И, до кучи, разъев мокрую почерневшую бумажку. В воздухе ещё витал противный запах дыма, который продолжал отравлять лёгкие. Каждый вздох — мучительный, но не делать их нельзя. Ведь тогда по всем внутренностям растекалась желчь, что вместе с чёрной золой и смогом образовывала противный на вкус коктейль. Омерзительный, как он сам и всё, что находится в их доме; ядовитый, как все речи, что ему говорит Изуку; вонючий, как запах крови, что навсегда осел в углах комнаты и тусклых стенах; убивающий всё, как осознание того, что Шото ничего не в силах сделать, дабы спасти хотя бы самого себя, не то, что людей вокруг. С приходом «любимого», как сейчас, сгорал ещё один бессмысленный час, что Тодороки попросту смотрел на изученный до самого основания пыльный потолок. Наверное, пропади хоть одна трещинка в самом углу, он бы точно сразу заметил, определив, какая и в какое время. Ведь только туда парню оставалось глядеть всё тягомотное, как текущая грязь, время. Мидория не разрешал смотреть, как когда-то, себе в глаза, на теперь абсолютно чужие черты лица и холодные ладони, скрюченные, точно у убийцы, пальцы. Шото этому только радовался: не хотелось видеть то, во что превратился когда-то его любимый человек. Сердце замирало от осознания, что же с ним стало. А Тодороки не успел его спасти, не смог ничем помочь. Более того, даже не заметил, что с ним что-то происходит. И сейчас просто настал час расплаты. Возможно, сделай бы он хоть что-то, ничего бы не произошло. Они бы были счастливы. Но теперь Шото не находил смысла горевать. Он сам, сам виноват во всём случившемся с тем, кто раньше так мило краснел и смущался, стоило коснуться мягких губ, смотрел бережно глаза в глаза и мило жмурился, когда Тодороки целовал всё лицо. Такой любимый, нежный и яркий, Изуку просто исчез, растворяясь в полосе тёплой краски, светлой полосы на бумаге. А теперь постепенно выцветая на холоде в беспощадной волне соли. Плохо. Так ужасно, что Тодороки не понимал, горит он, тонет или плавится. Предательство окатило сперва волной жара, сжигая дотла, словно ненавистный огонь. После же стало очень холодно, в напоминание о причуде матери. Шото, наверное, и вправду горит сейчас в ледяной воде. Беспомощный. Противоречивый. Бесполезный. Как ласковые слова, мёртвые чувства, грёбаная грусть и щемящая жалость — всё на этом жалком черновике новичка-художника. Тодороки не желал выходить из комнаты навстречу ему и снова слышать голос, что когда-то был для него роднее всего. Сейчас — чужим, всего лишь пустым отголоском прошлого и померкнувшим со временем изображением солнышка. Потому лучше сидеть здесь и покорно ждать его прихода, отсрочив хоть немного время, когда всё покроется тонкой корочкой льда. Комнату огласил грохот — то тяжёлая сумка, полная инструментов и, Тодороки ощутил отсюда, крови. Острые склизские лезвия тёплые, — Шото знал не понаслышке, — отпечатались сильной металлической вонью, от которой тянуло блевать. Подобную мерзость он не ощущал при улыбке отца или словах Бакуго о бесполезности «тупого Деку», что обычно подзывали его к раковине. Настолько сильное отвращение Шото испытал лишь однажды: когда впервые почувствовал, как от вида окровавленных любимых рук скрутило желудок. И это же парень ощущал при виде Мидории ныне всегда. Уйти не вариант. Этот человек отчётливо дал понять, что будет, если он попытается сбежать. Пострадают люди. Много людей. А ещё хуже — Мидория запросто может убить его семью, даже глазом не моргнув. Подобного позволить себе Шото не мог, хотя, что уж таить, сначала делал попытки вырваться, но всё закончилось провалом. А ещё останавливали теплящиеся в душе искорки надежды, что любимый сможет вернуться к нему — да, та глупая любовь, которая не позволяла вот так всё бросить и уйти. Изуку… Мог ли он остаться там, на самой глубине потухшей бездны зелёных глаз, схожих с обрывом алмазной горы? Шото желал хоть как-то к нему достучаться, но с каждым новым днём надежда меркла, оставляя после себя лишь тоску и боль. Возможно, стоит просто перестать верить в хороший исход и тогда жить станет намного легче и проще. По крайней мере, ожидание, что он выстроил в голове, не разрушится с оглушительным треском. Раньше, Изуку сказал бы верить в лучшее и точно бы крепко обнял, как в чудовищно болезненных сновидениях, где в больших зеркалах души, сияющих чистотой, теплилась жизнь и такая знакомая яркость, ставшая его новым миром. Только в мечтах, не смея ощутить мягкость упругой кожи, наслаждаться приглушённой нереальностью голоса. Интересно, а что бы сделал сам Мидория, окажись в такой ситуации вместо него? Почему-то Тодороки казалось, что любимый бы всё стерпел и вернул обязательно его обратно. А он же… совсем не способен хотя бы что-то сделать. Боже, какой ужасный из него герой. Какой мерзкий привкус отчаяния на губах… — Эй, Шото! Ты там где? Помощь нужна. Чужой голос ужасно холодный. Там, где сейчас только безразличие, обычно искрили живая радость, теплота, щемящая нежность и до боли искренняя любовь. Теперь окончательно угасшая. Тодороки обречённо выдохнул. Видеть его сейчас совсем не хотелось, но выхода особо нет — придётся идти. А потому юноша откинул тёплый плед в сторону, поднялся с места и прошёл в коридор, выглядывая из-за угла. Руки же, несмотря на то, что он пытался выглядеть спокойно, тряслись. — Что такое? — Отнеси, пожалуйста, эту сумку в шкаф в спальне. На нижнюю полку слева. Мягкий заливавший холл свет более не делал яркими предметы. Серым стал пол, межкомнатные двери, несчастный комод, на который раньше они с Изуку ставили цветы, и пустующая вместе с этим старая хрустальная ваза. Только разные оттенки тёмного устлали поверхность в свете и тенях. Хорошо. По крайней мере, так Шото не видел пропитанную алым куртку. Тодороки посмотрел с отвращением на предоставленную вещицу. На вид довольно чистая, да только парень прекрасно знал, что находится внутри, чувствовал мерзкий запах крови. Но… боги, ему лучше не перечить, а просто сделать так, как просят. В таком случае проблем и криков будет меньше. Потому юноша подошёл к Мидории поближе, беря сумку в руки. Какая же она всё-таки тяжёлая… Изуку обернулся от него прочь, переводя внимание на собственную изгвазданную обувь, на которой помимо всего виднелись ошмётки грязи и бог знает чего. Омерзительно склизкого и, Шото уверен, холодного. За стеклом же лил дождь, смывший останки неизвестного человека вместе с прилипшим уличным мусором. Тодороки рассматривал злодея несколько секунд от головы до пят, прежде чем снова скрыться в другой комнате. Хотел надеяться, что больше от него ничего не потребуется. Сумку же парень не открывал даже, а лишь послушно поставил на нужное место и устало плюхнулся на кровать. Пусть Шото никогда и не рассматривал, что «любимый» держит в рюкзаках, прекрасно об этом догадывался. Ведь что, как не орудия убийств, ему там носить? При тряске в сумке слышался сильный лязг металла и скрежет острых лезвий, что только подтверждало сложившуюся теорию о содержимом. Потрёпанная ткань выглядела изношенной, словно её использовали уже очень много раз. Мидория раньше носил здесь учебники канцтовары, а потом и одежду на сменку, когда приходил с ночёвками к нему. Словно в издевательство, в левом верхнем углу висела весёлая светлая заплатка-зайчик, которую Тодороки однажды, после очередной битвы, когда Изуку сломал руки, как умел, пришил сам. В горле нарастал комок, который, как бы не пытался, Шото не мог сглотнуть. Сейчас просто молил о том, чтобы Изуку его не трогал и не обращал своего внимания. Такие минуты казались ему самыми лучшими. Тогда хотя бы дышать можно спокойно и без страха. Жаль, что спокойствия не ощущалось, даже когда Тодороки находился один в доме. Умиротворение не настигало даже во сне, а режим улетел вместе с каплями самообладания в минуты, когда чужие губы сминали его — солёные. Целовали его всегда грубо, больно и властно, до кровавых отметин, что потом пульсировали и саднили. Но хуже этого, разве что, секс, где Мидория включал всё своё воображение и начинал использовать разного рода игрушки. Они каждый раз удивляли ещё больше. И всегда Шото ожидал, что будет ещё хуже. Иногда, когда у злодея было особенно хорошее настроение, он пытался доставить удовольствие и ему, а потом мог подолгу лежать рядом и перебирать двухцветные волосы. Однако больше положительных моментов не было. Совсем. Встречи с друзьями стали официально-вежливым и тусклыми, с родственниками — напряжёнными, а геройство опасно само по себе. В остальное же время, стоило Тодороки остаться одному, внутри разрасталась боль и сильная паника. Но всё это в сравнение не идёт с тем, что происходило наедине с Изуку. Мидория неожиданно, точно тенью, вошёл в спальню и начал молча переодеваться в чистую одежду. Сердце замерло на секунду, чтобы после снова бешено заколотиться. Шото попытался уловить непредсказуемое настроение по движениям и мимике, но это ничего не давало. Внешне любимый мог выглядеть спокойно, а внутренне всё рвать и метать. Одно неверное слово — и он не сдержится. Молчал даже взгляд, ранее рассказывающий о каждой крупице эмоции. Возможность прочесть всё, казалось, умерла вместе с добротой и совестью, личностью человека, которого он знал и так сильно полюбил. Потому сейчас Тодороки просто смотрел и ждал, пытаясь уловить хоть что-то, но все его старания казались тщетными. От собственной беспомощности хотелось выть в голос. Каким же бесполезным и слабым он сейчас себе казался — словами не описать. Даже причуда, которую многие называли сильной, не могла ему помочь. Изуку был спасительной соломинкой. Тем, кому он может довериться и кто ни за что не уйдёт, не оставит. Так что же сейчас? Куда привели любовь и доверие, вера в лучшее и прочее дерьмо, если не в пучину безысходного отчаяния? Что делать Шото уже не понимал, а кого-то спросить не мог. В интернете такого не пишут, в книгах, что он прочитал, подобную информацию не найдёшь, а потому оставалось пытаться полагаться на собственные силы. Те, к сожалению, слишком быстро иссякли. А ещё неясно одно: зачем, зачем Изуку держит его подле себя, если Тодороки может рассказать обо всём героям? Шото не понимал. Хотя Мидория контролировал каждый его шаг, а вечером проверял все переписки и телефон. Удивительно, что ещё ничего не сказал… Высказаться, хоть кому-то, да даже отцу, что наверняка смог бы помочь, хотелось просто невероятно. Но Тодороки помнил чужие слова о том, что если он хотя бы пискнет, ему точно крышка. Конечно, если действовать быстро, слухи не успеют дойти до злодеев, но… Шото казалось, что за ним следят. Круглосуточно и постоянно. Камеры, прослушка, жучки чудились везде. В одежде, туалете, ванной, спальне, мобильном — любой неверный шаг, как на минном поле, смертелен. Этот Изуку — чужой, не родной, холодный — запросто его убьёт. В конце концов, от него юноша не чувствовал совсем никакой любви. Мидория просто удовлетворял свои потребности с помощью него — больше ничего. В любой другой момент он может найти кого-то другого вместо него… И почему только от этой мысли стало так противно и мерзко? Ему должно быть всё равно теперь на совершенно незнакомого холодного юношу, которого он никогда не знал. Но почему глупая ревность никак не отпускала и не уходила? Боже, её надо просто отпустить, как и много других ненужных чувств. Жаль лишь, что не получалось. Тишина давила на уши, но пусть уж лучше будет она, чем Изуку начнёт ему хоть что-то говорить. Розоватые губы, раньше такие любимые и сладкие, теперь лишь отталкивали от себя. Мерзкие, с привкусом соли от слёз Шото и тлена. Те, которые Тодороки так не хотел теперь целовать. В глаза больше не хотелось смотреть, прижимать его к себе, как когда-то, тоже не было желание. Более того, всякий близкий контакт посылал по телу волны удушающего страха и тревоги. Тодороки не помнил уже, сколько времени прошло. Вроде бы всего какой-то жалкий месяц, а казалось, что целая вечность. Четыре недели… Его удалось сломить за настолько короткий срок. «Герой». Что превзойдёт своего отца и самого Всемогущего. Сможет защитить любимого человека. Сделать так, что тот будет счастлив. Ха-ха. Ну не смешно ли? Белая рубашка прекрасно ложилась на тело И руку, и волей-неволей Тодороки скользнул по нему взглядом. Ещё тогда он бы обязательно нашёл такой внешний вид любимого очень привлекательным, но сейчас такого не было. Лишь горечь снова расползлась по горлу. Ранее, Тодороки бы обязательно поцеловал его в плечо, а затем в шею, висок, лоб и губы, даря всю нежность и тепло. Но сейчас… Боже, пора прекратить это чёртово дерьмо. Тяжёлый вздох раздался по комнате, прежде, чем юноша это осознал. Он почти сразу прикусил губу, ведь не хотел обращать на себя внимание. Попытался слиться с мебелью, но изумрудные глаза уже устремились на него. — О чём вздыхаешь? Жизнь тяжела как у сторожевой собаки? Псом, чего таить, чувствовал себя Шото сам. Брошенным и избитым. — Неужели тебя это волнует? — попытался огрызнуться ему в ответ, хотя сам прекрасно понимал, что выглядит сейчас максимально жалко. От его геройства не осталось ни следа, на самом деле. — Звучит будто общаюсь с оскорблённым ребёнком. Что осталось от этих разговоров до утра, мягких слов любви и нежных поцелуев? Шото ничего не ответил, а лишь прикусил губу вновь и отвёл взгляд в сторону. В горле снова почувствовался ком, а простынь под собой он крепко сжал пальцами. Новая, слегка накрахмаленная, она хрустнула легонько под руками. — Я у тебя нормально спросил: чего вздыхаешь будто горе какое? Насколько холодным его Изу не бывал никогда. — Боже, Мидория, мне даже вздыхать нельзя или что? — от тона, однако, прошёлся мороз по коже, потому парень спешно добавил: — Кое-что вспомнил, вот и всё. Когда же его одарили холодным молчанием, всё вокруг вмиг словно покрылось слоем льда и снега — настолько становилось страшно. Жутко. Парень сжался и подобрал под себя ноги. Хотел укрыться ещё одеялом, но его рядом не нашёл, а потому пришлось терпеть всё так. Ладно, пусть не отвечает, коли не хочет. Только почему-то даже из-за этого всё тело начинало трясти, как в чёртовом припадке, что преследовали со времён «смерти» личности Мидории. И прихода на её места неизвестного, чужого. Того, что сейчас в теле Изуку смотрелся в зеркало. Поняв, что от него снова отстали, Шото принял более удобное положение, упираясь спиной о подушку, и взял телефон с прикроватной тумбы. Руки продолжали трястись, а потому нужно успокоиться. Нельзя давать ему повод над собой раздеваться. Тодороки быстро открыл вкладку с непрочитанной до конца книгу с лёгким сюжетом — то, что нужно, дабы отвлечься. Только в рамках выдуманных историй, погружаясь в них с головой, Шото находил какой-никакой хороший миг. Порою даже забываясь полностью — пожалуй, последнее спокойствие. Хорошо, что хоть что-то могло его ещё держать на весу. Последние ниточки пока не разрывались, что очень тешило. Но они казались до безобразия тонкими. Одно движение — и разорвутся попросту, а он сам начнёт своё долгое падение вниз. На самую тёмную бездну, где не будет ни грамма света. Со дна же его никто не вытащит, он останется гнить там, чувствуя, как мерзкие насекомые разъедают его внутренности. Ужасно. Однако Шото уже не считал подобный исход чем-то отвратительным — наоборот: утони он целиком, сердце перестанет разрываться между светом надежды и пучиной отчаяния. Тогда станет легче — он просто подохнет, всё же будет стабильно плохо. И Тодороки не придётся вспоминать о том, что за любым подъёмом последует падение вниз, с каждым разом всё более болезненное и тяжелое в плане того, чтобы затем подняться. Опять быть счастливым, чтобы после разбиться и так много-много раз? Увольте, лучше он просто сдохнет сейчас. Без лишних порций боли. Иногда в голове витали совсем страшные мысли, которые юноша спешно от себя откидывал. Нет, он никогда и ни за что не покончит жизнь самоубийством, коли ещё можно хоть что-то исправить. Только в особо скверные моменты хотелось действительно взять лезвия и прорезать нежную кожу на запястьях. Тодороки снова уткнулся в телефон, не обращая внимание на Изуку, что снова на него посмотрел. — Сидишь как тухлый подросток. Осталось мыться перестать и завонять, чтобы было совсем правдоподобно. Этот человек… Когда-то шептал, что Шото у него самый красивый, ужасно сексуальный с тем ожогом под глазом, придающий особый шарм его внешности. Изуку обожал дарить комплименты и тепло. Изуку любил до потери памяти, будучи также любимым в ответ. Изуку… Он ничего на его издевательства не ответил, а только прикусил до боли губу и сжал телефон в руках покрепче. Боже, да какая ему разница, как он выглядит и что делает? Мидория сам прекрасно понимает, почему Шото в таком состоянии, так зачем? Зато теперь парень был уверен: любимый в плохом настроении. — Как день прошёл? Вижу, плохо, раз такой кислый? Явно лучше до его прихода, только Мидории знать не стоит. Ему желательно просто исчезнуть раз и навсегда из жизни Тодороки, и всё. — Особо никак. Сидел в интернете, читал книгу, с Фуюми общался… — ответил парень, не поднимая на него взгляда ни на секунду. Взор дальше был устремлен на открытую вкладку с книгой, только почитать сейчас, видно, ему спокойно не дадут. — И чего там твоя сестричка? Онигири опять готовила? К девушке Изуку стал относиться небрежно и с открытым презрением. Как, впрочем, и ко всем остальным его родственникам, включая отца или Нацуо, с которыми раньше общались они просто прекрасно. Тодороки сжал телефон в руках лишь сильнее, прикусив теперь внутреннюю сторону щеки. На глаза в который раз за этот короткий месяц навернулись слёзы, но он поспешил их сдержать. Голова сильно заболела, и Шото дотронулся до неё пальцами. — Да, готовила. — Какие есть вести? — какое тебе, дорогуша, дело? Занимайся своими злодейскими заботами и дальше. Не лезь. Уйди. Исчезни, сдохни! Какой же Тодороки всё-таки… Ужасный. Герой, человек и любовник. — Никаких, — ответил холодно и уже очень раздражённо, а телефон сжал почти до хруста. Что это за странный порыв поговорить? Хотя Шото хорошо знал: за этим что-то стоит. И Изуку просто чего-то добивается такими действиями. — Да ну. Неужто день скучный как ты сам? Быть такого не может. Должно быть, просто хочет выместить всю злобу на нём. Нельзя, нельзя поддаваться на ребяческие провокации — вторил себе, но ничерта не выходило. Один раз обратил внимание на такой изменившийся мёртвый взгляд — всякое самообладание ехало по наклонной. — Мидория, просто скажи, чего ты хочешь. Зачем тебе надобны эти пустые разговоры? — Я соскучился. Ха. Ха-ха. Бред. — Да ну? В голосе читалось столько неверия и раздражения, что удивительно, как от них ему самому не резало слух. Но его это «соскучился» точно ничего хорошего не сулило. Особенно когда Изуку — видно хорошо, по глазам — злой. — Я что, не человек? Не могу скучать по любимому? Что случилось, ещё тогда, когда Мидория резко снял маску добрячка, Тодороки плохо понимал. Однако даже так, Шото уже почти не волновала судьба злодея в обличии в прошлом самого родного ему человека. От него же хотелось попросту избавиться — как художник-творец избавил его от Изуку и подрисовал в его душу пятно черноты, постепенно целиком заглотившее хрупкое любимое тело. — Любимому? Серьёзно? Если бы он для него действительно являлся возлюбленным, не относился бы как к игрушке. Не оскорблял бы его, не контролировал каждый его шаг, не изводил и не доводил бы до слез. Но Мидории, видно, нравилось играться с ним и читать отчаяние и страх на его лице. — Я, по-твоему, ещё и лгун? Ну ты даёшь, Шото. Какие же мы сейчас озлобленные. Ути котик. Хотелось кинуть в него чем-то тяжёлым, да только под рукой нащупал только одну подушку. Такой же жест точно ничего не даст, лишь разозлит его ещё больше, а потому юноша скрипнул зубами и отложил телефон в сторону. Этот наиграно ласково-снисходительный голос резал по ушам и вызывал лишь одни рвотные позывы. — Котик?.. — Или зайчик. Малыш, ангелочек. Что больше тебе нравится, Шото? — невероятно наигранный и перетянутый тон казался омерзительным. В чужих же глазах в моменты, когда звучали противные слова, светилось одно холодное безумие, от которого так воротило, выворачивало наизнанку всего Тодороки. — Лучше не зови меня никакими прозвищами. Не желаю их слышать с твоих уст, — сказал чистую правду, морщась от тона. В воздухе же витало напряжение, а сердце начало биться сильнее. Казалось, что с минуты на минуту что-то точно произойдёт. Особенно, когда к нему начали подходить ближе. — Тогда… Будешь просто Шото. Или Шо-чан? Ты столь милый, что невозможно не шептать на ушко тебе что-нибудь этакое ласковое. Как и раньше мы делали, помнишь? Тогда, на крыше, где мы впервые поцеловались, я же говорил то же самое, да? — Перестань… — как же не хотелось всего этого слышать. Неужели он действительно всё это время его обманывал и водил за нос, скрывая свою настоящую личность, чтобы потом раскрыться, сделав максимально больно. Но как же… Как же он мог подделать все те чувства и эмоции? — Ты такой… Жалкий сейчас. Аж противно. Походка кошки, острый взгляд, раздирающий грудь, стирающий кости рёбер в порошок и протирающий сердце острыми когтями. Холодный «мягкий» жест руки, задержавшийся видением на изголовье кровати. Всё это не свойственно Изуку было ни-ког-да. — Не смотри, раз противно. Не держи меня подле себя в таком случае. Или тебе нравится всё это, не пойму. — Да выбросить, тебя просто жаль. Кто же, кроме меня, такого как ты подберёт. — Говоришь, будто я зверюшка какая-то, — в глазах щипало, да только слёз уже не осталось. И он чувствовал, как Мидория нависает над ним и прожигает ледяным взглядом всего его. Поднял бы взор, чтобы посмотреть ему в глаза в ответ, — да только нельзя. Этот человек расценит такой жест совершенно по-другому. — Ты и есть моя зверюшка. Миленький зайчонок Шо! Молекулы воздуха будто застыли при температуре полного прекращения движения частиц — оседлав дрожащие коленки, Изуку сам взглянул прямиком в разноцветные, после жадно рассматривая лицо и шею с выпирающими в таком ракурсе ключицами целиком. Боже, что он делает? Почему сердце замерло от его действий, а после словно упало в пятки. Лёгкие сдавило в тиски, а дыхание в один момент сбилось. Что-то шептало о том, что его нужно оттолкнуть от себя, но руки не двигались, словно свинцом налились. — Ты… Что делаешь? — Сижу. А что, я настолько маленький, что ты меня не видишь? — ладони словно мертвеца тяжело сдавили плечи, Тодороки сжало от холода беспощадного взгляда. Загнанный зверем в угол — так бы Шото описал себя со стороны в тот момент. — Ты мог бы… сесть на кровать, — взгляд он на отводил, а говорил из-за страха едва-едва. Больше всего, наверное, юношу пугало то, что он не знал, чего ожидать от Изуку в следующий момент. Чужое дыхание щекотало кожу, но это только ухудшало состояние. — Наш диалог едет слегка не в ту сторону, чувствуешь, Шото? — с наигранной лаской крепкие пальчики провели по щеке, заправляя за ушко прядь волос и ведя чуть ниже: к жиле пульса на шее. Ногтем большого перстня юноша сдавил ту наверху, у самого основания, до следов на коже. Глубокой отметины с едва заметным синим пятнышком, скрывающимся в игре света. Шото зажмурился, совсем не зная, чего от него можно ждать в следующую секунду. Мидория сейчас полностью непредсказуем. Сердце же от этого осознания забилось только сильнее, а на лбу выступила испарина. — Ты такой милый, когда боишься. Чёрствые подушечки то и дело водили по шее, задевали выученные чувствительные зоны, лаская так до жути бережно. И в следующую секунду до боли давя, вызывая перед глазами круги. Когда юноша в очередной раз хотел сильно надавить, Тодороки перехватил его руки за запястья, несильно их сжимая. Не для того, чтобы сделать больно, а, в принципе, для того, чтобы отстранить его от себя. Ещё бы скинуть его с коленей… — Отпусти. Холодный приказной тон, не терпящий возражений, быстро отогнал всякую смелость на второй план, вновь сжимаясь под тяжестью взгляда зелёных глаз. Таких злобных и невменяемых сейчас. Шото посмотрел ему в глаза, понимая, что если он не последует приказу, то будет ещё хуже, а потому, стиснув зубы, он разжал пальцы, не прерывая зрительного контакта. Как же плохо… — А в глазах столько страха. Неужели так боишься своего любимого? — наигранно ласково Мидория провёл опять по самой чувствительной зоне, словно в напоминание о том, как когда-то там касались любимые мягкие губы, лаская. Мягкие бёдра скользнули ближе к торсу Тодороки, почти прижимаясь пахом к животу. Ноготочки словно ножи. Ими парень провёл под ключицами, слегка царапнув кожу. Лицо же снова, точно пламенем обжигало чужое дыхание. Тяжёлое. Неровное. Горячее, словно вот-вот зажарит целиком его тело. А затем, взглядом уничтожит и всю квартирку, оставив лишь пепел, обугленные деревяшки и обрывки их одежды в память об их омуте. О страшной красоте ловушки чужих губ. Действия со стороны Изуку совсем не возбуждали, как когда-то раньше. Наоборот. Любимый сейчас напоминал зверя, который готов в любую секунду на него наброситься и разорвать в клочья, а потом попросту выбросить их. Тодороки больше не пытался сделать попыток его от себя оттолкнуть, а только отвёл взгляд в сторону. И он бы что-то сделал, напал на него с помощью причуды, да только знал: у Мидории она сильнее. — Ты не мой любимый. — Как грустно. В следующую секунду лёгкие начало давить от недостатка кислорода — сильные ладони сжались на шее, больно давя на кадык. Шото испуганно на него посмотрел, так безуспешно пытаясь оттолкнуть от себя. Но он сжал шею очень крепко, настолько, что, казалось, его действительно сейчас попросту убьют… — И всё-таки я не лгу. Ты очень красивый, Шо-чан. Холод. Мороз тонкими льдинками окутал всё его тело. Сворачивая руки и выламывая наизнанку кости. Каждый нерв выворачивало от сильной ломоты, пронизывающей каждую клеточку тела. Или это — ужас, сковавший грудную клетку от шипения сладостей лести? Дышать давалось с огромным трудом, и юноша начал усиленно ерзать на кровати, норовясь выбраться с хватки стальных «лап». Только не получалось ничего — шею сжали только крепче, почувствовав его попытки. Лёгкие горели, а голова начала сильно кружиться.  — Хва…тит, — едва выдавил, когда стало попросту невыносимо. — Ты прекрасен таким. Униженный, грязный. Брошенный, совсем отчаявшийся. Просто идеален. Влажные уста по контуру, выделяя уголки, обрисовали пальцами, оттянув в сторону нижнюю губу. Через солёную пелену Тодороки отчётливо уловил искры желания. Животной похоти, раздирающей Изуку изнутри. Шото крепко зажмурился, мысленно готовясь к тому, что сейчас действительно попросту помрёт от удушения. И в какой-то мере такого исхода юноша ждал и желал, ведь в небытии точно не будет боли. Там его окутает одна лишь пустота, что со временем поглотит его полностью, и он непременно станет частью её… А о намерениях Мидории должен был с самого начала догадаться. — Идеален. Смерть будто бы дышала в спину, царапая кожу, как то делали ранее любимые руки. Обхватывая в жаркие объятия, вытягивали душу через страстный поцелуй. Нежные ладони скользили уже по торсу, обводя лопатки и поясницу, спустившись ниже, к ягодицам. По углам комнаты, вертясь в удушливом пламени, плясали черти со дна омута огромных изумрудных зеркал, что заменяли ему небо. Тодороки не переставал гореть, даже когда хватка на горле исчезла. Выгоревший кислород не поступал в изодранные лёгкие, хлебающие собственную кровь. Или Шото сам так желал умереть, что не начал дышать. Лишь через несколько секунд, когда мозг осознал, что его отпустили наконец-то, парень сумел сделать рваный вдох, сильно закашлявшись. А Изуку, видно, не собирался прекращать издевательства. Да и, судя по хитрому, холодному взгляду, всё только начиналось. Как же Тодороки ненавидел такие моменты, когда понимал, что ничего не способен сделать против. Вселенная выгорела до размера кубика пыточной комнаты — то грубый поцелуй в губы прекратил поступление спасительного остатка стремительно кончающегося воздуха. Сил хоть как-то сопротивляться не осталось, а потому Изуку смог спокойно делать с ним всё, что пожелает. Трогать, где сам хочет, душить, целовать, бить… Шото ничего не сумеет ему хоть как-то противостоять. Действительно игрушка и покорный зверёк. Хах, а когда-то казался столь сильным героем, у которого всё-всё получится. Не получилось, а столько яркие мечты и цели разбились с ощутимым дребезгом. — Люблю когда ты смотришь на меня вот так, Шо. Касание к уху и шее словно затухающее на его теле пламя спичек. И снова, снова ядовитая нестихающая боль разлилась где-то в желудке. На щеках почувствовалось что-то горячее — то слёзы, которые Тодороки не смог сдержать. Мерзость, казалось, окутывала его со всех сторон; что уж там: он сам ощущал себя крайне грязным и рассадником всех бед. Какая-то либо гордость уже давным-давно полетела в тартарары. И даже так, ненавидя этого человека перед собой всем сердцем, Шото не мог его убить. Он же «герой». Обязан спасти его, не дать погрязнуть в пучине отчаяния полностью. Да. А ещё не увязнуть в этом сам. Больно просто до одури. Держаться с каждым чёртовым днем становилось всё труднее, а всякие светлые чувства, что раньше наполняли его душу, попросту выгорели в один момент. Как сгорают деревья во время пожара, оставляя после себя один пепел и чёрный дым, так и он — ощущалось на кончиках пальцев — скоро превратиться в ничто. — Мидория… не надо, — шепнул юноша, когда Изуку коснулся губами мочки уха, а после провёл по ней языком. — Почему же ты зовёшь меня так холодно, Шото? — объятия будто сдавливающие стены. Вот-вот размажут до конца, лопнуть, как воздушный шарик, с хрустом переломав все кости и вены, распрыскивая кровь. — А как я должен тебя звать? — говорил совершенно спокойно, и даже голос не дрожал, лишь внутренности сжимались до боли — не вздохнуть нормально. А звать любимого по имени Шото не желал. Потому что это совсем чуждый ему человек. — Как и раньше. Изуку, Изу. Мы же с тобой были так близки. От касаний ладоней внизу живота стало совсем дурно. Настолько, что хотелось выплюнуть всю горькую желчь из непереваренной боли, обиды и злости в чужое лицо. — Если ты не заметил, Изуку, эти времена уже давно прошли, — произнёс холодно, сдерживая всё внутри, лишь слегка жмурясь от отвращения. Сладостные речи Мидории, его наигранная доброта и попытки стать ласковым только подливали масла в огонь. — Как жаль, Шо-чан. Как жаль. — Что ты хочешь от меня? Неужели так сложно просто оставить в покое? — Хочу немного поиграть. Ненавистная ладонь по-хозяйски огладила всё внизу живота, чем раньше бы точно вызвала приятные спазмы возбуждения. Что же, если так, пусть играется. К чёрту ощущение. Плевать на них и на самого себя тоже. Возможно, в таком случае, стоит попытаться расслабиться и получить хоть каплю удовольствия? Но после пришло осознание: от рук злодея не получится. — Разделывать трупы, знаешь ли, утомительная работа. Его с лёгкостью смогли повалить на кровать, и Тодороки молился всем богам о том, чтобы Изуку не использовал хотя бы свои мерзкие игрушки сейчас. Пусть насилует, но хотя бы без них… Хотя, боже, это же невозможно точно так же, как выбраться со всего этого дерьма. — Особенно если они внезапно решают, что живы, и разрывы плоти сопровождаются противными воплями. Да и тяжело это всё делать так-то. Особенно перетаскивать части на упокой. Ужасно. Противные россказни стали слишком привычные, чтобы на них хоть как-то реагировать. Раньше Шото и подумать не мог, что любимый способен на такие вещи, а теперь… Боже, сколько же поменялось за этот долгий месяц — словами не описать. И ничего, ничего не будет как раньше. — Но ещё неприятнее потом растворять останки. Это так долго. И просто ужасно, эх. Мерзко. Наверное, не так, как ощущать эти грубые поцелуи на собственных губах. Шото, в отместку за все хорошее, сам до боли укусил его за губу. В груди возникло некое подобие ликования, когда он ощутил привкус металла. Кем… он стал вообще? Почему в голове иногда витают совсем негеройские мысли? — А ты можешь быть и грубым, да? — чужой язык снова нагло ворвался в его рот, по-хозяйски толкаясь глубже, будто желая уничтожить. От Мидории в принципе исходило лишь одно желание: убивать. На поцелуй он не ответил, позволяя ему делать, что вздумается. Шото попросту бесконечно от всего устал. Хотелось просто лечь на кровати, укрыться тёплым одеялом и больше никогда не проснуться. Тогда его покой уж точно никто не нарушит. — Ну что же ты так строг ко мне, любимый? — поглаживания груди, касания языка шеи — всё стало таким мерзким, что Тодороки тянуло блевать. Помимо всего прочего, тело пронизывала сильная боль, не столько уже физическая или душевная. Она просто есть, как аксиома. И ужасно давила на внутренности, выворачивая его до состояния бестелесного куска. — Другого ты не заслужил, — ответил пустым голосом, чувствуя, как локоны чужих волос щекочут его кожу. Раньше это бы принесло приятные ощущения, но сейчас казалось, будто бы по нему ползают пауки, медленно обматывая своей паутиной, чтобы не двигался, а только послушно лежал. — Вот, значит, как? Резкие спазмы прошлись от ключиц до кончиков пальцев, когда Изуку задействовал зубы, как делал лишь после становления бездушной тварью. Юноша прикусил губу, чтобы не выдавить никаких звуков из себя. Понимание настигло слишком поздно: он его разозлил. А, значит, пощады тоже не стоит знать, но как же на это плевать… Только боль, казалось, всё ещё держала его в узде. Только она. — Ты сегодня какой-то буйный. С чего бы вдруг, а? Мощные челюсти сомкнулись на груди, сжимая до крови сосок, который Мидория тут же подразнил и языком, а после — опять прикусил. — А что? — парень шикнул, когда стало совсем неприятно, но после выдохнул. — Накажешь меня за это? — Если так хочешь. Истерзанную бусину после сжали пальцами, специально давя на открывшуюся ранку, чтобы сделать только хуже. Как, собственно, на любом их половом акте, наверное. Он не хотел, но, боже, когда этот Изуку вообще учитывал его мнение? Всё равно сделает, как захочет сам, не спросив его. А ему придётся только терпеть, понимая, что умолять о чем-то попросту бессмысленно: — Тебя не остановит, если я не хочу. — Так и есть. Какой умный. В поощрение второй сосок умело обхватили губами, лаская приятно и нежно. Но даже это просто, казалось, не могло его возбудить. Шото недовольно фыркнул, но тело сумело хоть слегка расслабиться от его махинаций, что слегка потешило. Ему уже надоело чувствовать себя оголенным нервом, что вот-вот порвется. Несколько поцелуев, точно удары, прошлись по линии рёбер, и Мидория погладил чужие бёдра по внешней стороне. Как это всё… ужасно. Других слов уже попросту не находилось. Для Мидории он просто игрушка, что может готовить, убирать и в какую ему удобно трахать время от времени забесплатно. Вот и всё. Никакой любви. — Что, даже ничего не используешь? — У тебя есть на этот счёт особые предпочтения? Расскажи, я послушаю. — Нет у меня ничего. — Тебе вроде как нравилось, когда ты связан? Извини, не запомнил твоих предпочтений. Интересно, Мидория когда-то изменял? Тодороки сглотнул. Нравилось не нравилось — какая ему, к черту, разница? Он любую игрушку сможет превратить в пыточное устройсиво — без вариантов. Потому на его слова юноша благополучно промолчал. — Не люблю игнорирование. А вообще, — ладонь сомкнулись теперь на его половом органе, слегка лаская, и на эти ласки чёртово тело стало реагировать. — Я не в настроении церемониться. Просто снять стресс, не более… Сделай мне минет. В зависимости от твоих стараний, возможно, подарю удовольствие и тебе. Если ты, конечно, сделаешь всё верно. Шото угрюмо кивнул, хотя предпочёл бы вообще не касаться этого человека никаким образом. Вообще его не видеть, не чувствовать, не слышать… И получать удовольствие от его действий тем более не хотелось. — Из-за чего же ты напряжен-то? — Да так. Тяжкие попадаются противники, вот сегодня едва увернулся. Стрессов по жизни полно. Уклончивый и ни за что не расскажет о чувствах и проблемах. Его Изуку… Никогда так не поступал. Он выдохнул, а рукой спустился к чужому члену, начав ласкать его сначала так. В глаза Шото снова не смотрел, а расспрашивать о чем-то не стал. В конце концов, вряд ли эти несчастные «противники» живы. Скорее всего, их ждала жестокая расправа. И уж тем более совсем мала вероятность того, что теперь ему должно быть какое-то дело до того, что делает гнусный злодей, буквально держащий его в плену, угрожая убить всю семью, если что-то пойдёт не так. Тот, кого он уже сто раз разлюбил. Тодороки коснулся губами изящной, как когда-то казалось, шеи, а рукой начал слегка массировать его поясницу. Знал, что у Изуку это чувствительная зона. И вряд ли в этом плане хоть что-то изменилось. А ещё он отчётливо помнил, что любимый обожает прелюдия. Довольный выдох служил ему ответом — чужие плечи расслабились, опускаясь, а на прикосновение к спине Мидория прикрыл глаза, точно сытая кошка. Только знал бы он, насколько мерзко даются для Шото все эти касания — словами не описать. Парень, превозмогая самого себя, провел языком по пульсирующей венке, а пальчиками прошёлся по всей длине полового органа. И как бы не блевануть от этого всего. Под постепенно сбивающееся дыхание, Тодороки ловко расправился с пуговицами на излюбленной белой рубашке, открывая вид на широкую грудь. Накаченную, ведь мышцы за время как геройства, так и злодейства, не успевали расслабляться. И только под его руками натянутое, как струна, напряжение, начинало рассеиваться. Шото продолжал массировать поясницу, а поцелуями спустился к ключице, проводя по контуру языком. Второй же рукой парень начал постепенно расстегивать ремень. Эмоции в один момент попросту отключились. Плевать, просто плевать, что Изуку будет делать затем. Всё равно стало буквально на всех. На себя, родных, Мидорию, тех умерших жертв. Рядом — лишь слетевший с чужих уст полувздох удовольствия. И пока что Шото предпочёл сосредоточиться на этом. Тодороки ловко приспустил его штаны, на миг задерживаясь взглядом на уже слегка возбужденном члене. Интересно, отчего это? Неужели ему нравилось настолько сильно смотреть на то, как он страдает? Юноша снова коснулся губами шеи и провел после по ней языком. Сорвавшееся мычание не ласкало, как раньше, слух. Только больнее становилось. Когда-то такие же звуки издавал его Изу. В горле нарастал ком; на несколько минут он прекратил ласки полностью, чувствуя, что если начнёт делать минет, точно сорвётся в истерику. Потому что это так ужасно, боже! Этот человек недавно убил невиновных людей, а он должен ему сосать. — Пошевеливайся. А с другой стороны… В ином же случае сам Тодороки окажется на их месте. Он или дорогие ему люди. И хорошо, если убьют именно его: так прекратятся глупые мучения и-… Какой он всё-таки эгоист. Шото стянул боксеры, а после, отогнав от себя все ненужные мысли, провёл для начала языком по всей длине. На пальцах же левой руки слегка поднял температуру и снова начал массировать ими поясницу. Чужой орган тут же отозвался, дёргаясь и напрягаясь на игру с температурой — такой уж организм у «любимого». И тепло с холодом, чередующиеся в сексе, безумно заводили когда-то их обоих тоже. Хорошо, что предпочтение насчёт этого у Изуку не сменились, и Шото хорошо знал, какие у него чувствительные точки и как доставить ему удовольствие. Ртом парень заглотил орган наполовину, начиная умело работать языком. Под его руками Мидория выгнулся, кусая губу, однако Тодороки отчётливо помнил, как звучат сладостные стоны, что раньше являлись неимоверной слабостью для ушей, и юноша просил их ещё и ещё раз за разом, доводя до полного исступления: так, что после Изуку ещё несколько часов не мог прийти в себя. Сейчас слушать их вообще не хотелось, а действовал Шото больше на автомате, чем слушая чувства. Главное, удовлетворить его, чтобы не получить. Горячими пальцами юноша начал играться яичками. С чужих же губ всё-таки сорвалось довольное мычание, когда пальцами Изуку мягко зарылся в разноцветные волосы. Так омерзительно-ужасно. И одновременно будто необходимо. Тодороки взял член глубже, а язычок скользил по эрогенным зонам на головке, уретре и чувствительной крайней плоти. И парень кожей ощущал, насколько злодею это в кайф. Спину же он начал ласкать уже холодными пальцами. — Блять, ты хорош. Очень… Взгляд Шото поднял выше и с некоторым упоением заметил, как запрокинул голову назад, открывая вид на острый кадык, Мидория. Тянуло блевать от собственных действий, однако Тодороки взял только глубже. Настолько, что чужой орган коснулся задней стенки. Сердце же глухо стучало в груди; сделать всё хотелось как можно скорее, а потому Шото старался очень сильно. — Шото, — полустон превратился в рваный выдох, когда член запульсировал, довольно быстро твердея всё сильнее. Он не прекращал старательных махинаций, а горячими пальцами коснулся ягодиц, слегка лаская вход, будто в издевку. Но такое, чувствовалось, заводило Мидорию только сильнее. И… как же всё-таки омерзительно. Несколько негромких стонов всё же вылетело наружу, когда Изуку вцепился в его плечи почти что до боли, дрожа от наслаждения. Как же противно от самого себя — словами не описать, да только сделать уже ничего нельзя. А раз Изуку всё нравится, возможно, он его больше не тронет сегодня. Несколько толчков — и «любимый» точно достигнет пика. В комнате стало душно. Нужно будет открыть окно после всего. А жалательно — в него же и выйти. Пха… Когда же Мидория начал грубо в него толкаться, стало совсем невыносимо, а в груди что-то заныло в очередной раз, как бы он не пытался отстраниться от всего. Уже совсем скоро по горлу растеклась неприятная тёплая субстанция противного солоноватого привкуса, которую Шото поспешил выплюнуть к чертям. Как хотелось, чтобы там же, выблёванные на простыни, оказались его внутренности, а особенно больное сердце и душа. Тодороки, спешно облизал губы, на которых теперь, кроме желчи и горечи, чувствовался привкус чужой спермы. Раньше он не боялся её глотать, но сейчас даже этого не хотелось делать. Боже, ему совсем ничего не хотелось. Удовлетворённо мыча, парень откинулся на кровать, дабы привести в порядок сбитое дыхание. Ужасно, омерзительно довольный. Но слава богу расслабленный. Значит, Тодороки выполнил свою работу нормально, и от него отвянут. Столь расслабленный, Изуку сейчас казался совсем беспомощным. И Шото бы мог сейчас использовать огненную причуду, сомкнуть пальцы на его горле и… Убить? От этих мыслей прошла дрожь, а глаза расширились от испуга. Откуда взялись столь гнусные помыслы вообще? — Молодец, Шо-чан… Мерзко. Как всё-таки отвратительно всё: злодей, плотские утехи, он сам, чёртовы нотки мазохизма, когда пересекались их взгляды, и Шото то и дело залипал. И, смотря в них подолгу, понимал, как же он всё-таки, черт подери, скучал. По закатам и рассветам, что они встречали вместе; по чашке горького кофе и плитка сладкого шоколада по утрам; по детским площадкам, где они так любили гулять раньше; по старым, едва стоящим скамейкам на дворе; по разговорам с друзьям и их навязчивым звонкам; по шуму ночного прибоя, в котором мешался шёпот и его тихое «люблю»; по влюблённым, счастливым прохожим; по еле мерцающим фонарям, свет от которых причудливо падал на чужое лицо; по недочитанным книгам, что продолжали пылиться на полках; по потерянной навсегда связи между ними; по преданности их мечтам и самому себе… А больше всего он тосковал по его Изуку, которого нет. И больше не будет никогда. За ним осталась лишь память, мешающаяся с горьким осознанием обмана. Это всё — простая иллюзия, которую нанесли на холст по ошибке и скоро стёрли, оставив ему только медленно выцветающий след. И только из-за этого… «пятнышка», самого яркого в его жизни. И ужасно, непозволительно короткого. А ещё навсегда утерянном. Утопленным и сожжённым. Как теперь и сам Тодороки. — И что теперь? — спросил, а платком, что нашёл на столе, вытер губы. Пытался казаться холодным, спокойным, но всё равно… какой же жалкий. — Хочешь снять напряжение тоже? Но неужели… Те чувства, взгляды и искренность возможно настолько искусно подделать? Неужто всё совсем безвозвратно ушло, как сон? Столь приятный и сладкий, будто мечта… С губ слетело тихое «да», прежде чем Шото смог хотя бы что-то осознать. Винить за это себя потом будет, но толку? Расслабиться ему жизненно необходимо, словно воздух, что едва-едва сейчас поступал в лёгкие. И раз уж он уже на дне… ничто не помешает ему упасть ещё глубже.