В тихом омуте

      Безжизненный теплый свет невесомо заполнял помещение величественного зала, оставляя часть роскоши скрываться в холодной тени. Безликий мрак гулял по комнате, затмевая мягкие блики Луны, норовившие скользнуть по поверхности красного лакового дерева. Затхлый запах алкоголя вперемешку с едким сигаретным дымом окутывал весь огромный зал, искореняя зловонье пыли и старости. Звон бокалов, звук непрерывно льющегося алкоголя и искры от зажигалок, развязный смех и диссонанс голосов легко распространялись по комнате, отгоняя мрачный ужас этих стен, что сочились детским кошмаром и ужасом. Речь была несвязной, бегающей, разговор долго не задерживался на одной теме, судорожно перескакивая с событий последний двух недель, до редких, но незабвенно светлых юных воспоминаний.              Каждый, кто сидел тогда в зале, точно не хотел утруждать себя лишними дилеммами, избегал больных, саднящих тем, стараясь не провоцировать друг друга на конфликты, которых и без того было непростительно много в их жизни.              Их было шестеро. Шесть человек, которые невозвратно отдалились от всех существовавших моральный принципов, от душившего груза ответственности за все семь миллиардов человек, слепо проживших этот день, так и не узнав, что тот мог стать для них последним. Их было только шестеро, но они совершили невозможное для простого людского понимания: спасли абсолютно все.       В их жизнях должно было наступить законное умиротворение и покой, хотя бы на один иллюзорный и лживый вечер. Этой ночью они отпускали все, что тяготило их души, что так долго копилось на подкорке сознания и выжирало весь свет изнутри.       В зале сидели две женщины и четверо мужчин. На первый взгляд, они все были настолько разными, что не имели ни одной точки соприкосновения, из-за чего понять, как они вообще связались и что их держало вместе, было не самой легкой затеей. Но ответ был банален и прост: Академия Амбрелла — их дом, в который они так хотели вернуться, несмотря на все жуткие и душераздирающие воспоминания, сочившиеся из всех углов этого огромного особняка зловещей тенью, что будет вечно преследовать каждого из них.       Шквал голосов, свойственный для того момента, прервал мужчина звоном столового прибора о свой бокал. Это был Номер Два — Диего Харгривз. Главный возмутитель спокойствия в их немалочисленной семье. На вид ему около тридцати, лицо окутывали орехово-коричневые волосы до плеч, сияющие из-за алкоголя карие глаза светились яркими искрами. На лице отразилась нескрываемая радость, смешанная с опьянением. — Ребят, уделите мне немного внимания, — басистый голос разнесся по всему залу, приглушая остальных.       Когда он понял, что все внимание его семьи было приковано к нему, а посторонний говор стих, тот продолжил.        — Да уж, последние недели, ну, или года были непростые? — задал риторический вопрос второй и улыбнулся. — Ну, что ж, думаю, плохое позади, сейчас мы все здесь, все вместе, живы и здоровы, и не только мы: Академия цела, как и Луна.              Диего прервал грустный смешок от одной из женщин, Номер Семь — Вани Харгривз. Она имела нездорово-бледный оттенок кожи, сравнимый с фарфором, и была обладательницей ярко выраженных скул и круглых, почти кукольных глаз, в которых тогда поселилась печаль и скрылась тихая обида, нашедшая отражение в горькой ухмылке.               Диего слегка встрепенулся и посмотрел в сторону поникшей сестры. Виновато пробежался по ней взглядом, без слов надеялся, что не сболтнул лишнего. Понимал, что ей могло быть тяжелее всех остальных осознать все произошедшее и свыкнуться с этим, особенно после ее относительно кратковременной потери памяти.        — Ваня, не хотел тебя задеть. — осторожно сказал Диего и тихо выдохнул, заметив, как она качнула головой, показывая отсутствие обиды, — Так, мне, на самом деле, сложно даются все эти торжественные речи и тосты, но сейчас я искренне хочу поблагодарить одного из нас, — он развел руки, оглядывая всю семью, небрежно и пьяно развалившуюся на диванах, — давайте не будем отрицать и врать самим себе, что если бы не он, мы бы с вами не дышали, а лежали бы под развалинами Академии. Пятый, — мужчина взглянул через плечо на брата, — вот просто человеческое спасибо, но это не отменяет того факта, что ты еще тот скрытный засранец.              Диего в очередной раз прервал смешок, исходивший от парня, в честь которого он устроил всю эту нелепую речь, взбредшую на беспросветно пьяную голову.              Вся эта ситуация льстила ему, знатно подкармливала эго и слабо отдавала теплотой внутри. Пятый Харгривз — самая неоднозначная, спорная личность из всех здесь сидящих. На вид юноша лет восемнадцати-двадцати, но внешность, как известно, обманчива. Мутно-зеленые глаза, хранившие в себе почти весь мрак их семьи, тогда не выражали ничего, кроме абсолютного спокойствия и благоговения к самому себе. Волосы, черные, как тень его прошлого, падали на лицо из аккуратной стрижки. Улыбка, отразившаяся на его лице, была исключительно настоящей, лишенной отблеска безумства и лицемерия. Была не той, за которой он привык скрывать переживания и проблемы, не той, которую он натягивал для Кураторши, не той, с которой он убивал весь совет.        — Пятый, не начинай, — устало возник Диего, в ответ получая только кивок и поднятый стакан в его сторону, которым Пятый лишь слегка качнул, подавая знак брату, чтобы тот продолжал. — Ну так вот, спасибо, хотя ты реально еще тот ублюдок, — мужчина хмыкнул и безучастно пожал плечами, — но какой есть. — второй метнул взгляд в сторону каждого, поднял бокал, призывая других сделать так же, и добавил, — За Пятого! — громко вскинул он, тут же пропадая за звоном стекла.              Наверное, до этого момента Харгривзы никогда не были семьей настолько, насколько они ей были тогда: прошлые события сильно сплотили их. Конечно, у каждого оставались между собой конфликты, недомолвки, но тогда все отошло на задний план — теперь оставалась вера в то, что они самая крепкая семья из всех возможных. Семья, которая, правда, не подходила под стандарты и рамки и не вписывалась в каноны общества.               Вокруг компании скопилось безмерное количество бутылок алкоголя: виски, коньяк, бурбон, затерявшийся где-то между диванных подушек. Они повытаскивали тайный запас своего брата, Номер Четыре, который с детства привык утаскивать спиртное в свою комнату. Клаус Харгривз — человек, по несчастью заслуживший звание проблемного подростка их семьи, перешедший порог тридцати лет под руку со смертельными аддикциями, ставшими единственным островком тишины среди загробных криков. Кудрявые волосы до плеч, пряди которых спутались между собой, прикрывали красное опьяненное лицо. Он тот, кто сошел на скользкую дорожку, постоянно мучая себя воспоминаниями. Тот, у кого вошли в привычку передозировки, а игра со смертью стала обычным явлением. Несмотря на весь ужас прошлого, нынешнего и безысходность из-за способности, Клаус искренне, всем сердцем любил людей, живых людей, находя в них что-то прекрасное или заглушая ими острую потребность в чем-то теплом и человеческом.              Около него сидел такой же покрасневший мужчина, обладавший очень крупным телосложением. Номер Один — Лютер Харгривз, прирожденный лидер, однако, в последнее время он не оправдывал ни свое звание, ни номер. Мужчина, который был верен своему делу больше всех, в итоге стал жертвой своей преданности. За этой широкой спиной скрывался тот, кто совершил много ошибок. Некоторые из них он считал непростительными, имевшими оглушительные последствия не только для него.              На Лютера бросила взгляд женщина, Номер Три — Эллисон Харгривз, особа с красивой внешностью и не менее красивой душой с легкой остринкой. Она так же, как и все здесь, имела свои скелеты в шкафу. Немалое количество совершенных ею поступков Эллисон хотела бы забыть, но не могла, неизбежно превращая те в персональные уроки и муки совести.              Каждый из Харгривзов когда-то оступился, ошибся. Однако тогда, в тот единственный вечер они все казались простыми люди, которые ужасно устали разрывать из последних сил тьму, стремительно подкрадывающуюся к ним все ближе и ближе, давая себе возможность вздохнуть полной грудью.       Их вечер перетек в ночь, которая скрыла их от всех проблем и боли, исцелила их израненные души или хотя бы попыталась, оставила после себя шлейф из теплых чувств и воспоминаний. И только к рассвету в доме потух свет, затих смех и звонкие голоса, перестал литься алкоголь — Академию поглотила тишина.

***

      С событий того вечера и ночи прошло около двух недель. Жизнь постепенно восстанавливалась, дни текли размеренно, неспешно, отчасти примитивно. Харгривзы возвращали жизнь в привычное для них русло, которое, казалось, было безвозвратно утеряно в шестидесятых.              Клаус, со слепой уверенностью и лишним героизмом, попытался завязать абсолютно со всем: почти по своей воле он решил отказаться от наркотиков, но жуткая ломка сопровождалась очередной волной горечи, тревоги и удушающего страха, новой порцией неупокоенных душ, которые словно стремились утащить его за собой. Становилось тише только в компании крепкого спиртного, которое почти заменило всю воду, часто в компании бессмысленного перелистывания страниц дневника отца с тихой верой в то, что старик был прав, и в Клаусе действительно было что-то большее, чем он имел тогда. Четвертый пытался найти в неприятных записях малейшую заметку, подсказку, как ему удерживать одних духов, но связаться и держать контакт с другими, с другим, если быть точнее.              Жизнь остальных Харгривзов можно было назвать более продуктивной и активной. Первый решил двигаться дальше, не зацикливаясь на ссылке на Луну и отвратительном поведении отца по отношению к нему, самому верному сыну, которого он так и не назвал по имени. Лютер обдумывал, чем ему заняться теперь, чему себя посветить и все чаще позволял себе смотреть на Эллисон, которая каждый вечер проводила в библиотеке в свете старых ламп.               Второй, не без помощи сестры, все же смог законно вступить в ряды полиции. Теперь он защищал город, заглушая свой прицепившейся комплекс героя: ночные вылазки так никуда и не делись, только приумножились, чему способствовала база данных участка.              Эллисон активно занималась судом со своим бывшим мужем с целью вернуть дочь. Пока что карьеру актрисы она отложила на второй план, не желая покидать семью вновь. Она погрузилась в моделинг и создала свой блог, стараясь так же отойти от событий последних лет: брак, распавшийся на глазах, любимый мужчина, оставленный в шестидесятых, ее часть в истории, в акциях протеста за права чернокожих имели несоразмерный контраст с нынешней действительностью, особенно при виде относительно недавних выступлений бывшего темнокожего президента.              Седьмая боролась со своими страхами, которые, казалось, исказили все вокруг и окунули жизнь в пелену нескончаемых сомнений. Ваня все чаще начала вновь брать в руки скрипку и играть короткие, простые мелодии без какого-либо подтекста. Она прикладывала все усилия, чтобы контролировать всю ту мощь, свалившуюся на ее хрупкие плечи. Старалась заглушить поток мыслей, состоявший из отвратительных образов, видений. Пыталась улыбаться семье, не давая им возможность увидеть весь ужас и страх, которым начала дышать.              С Пятым дело обстояло намного сложнее: он не жил типичной серой жизнью обычного человека. В начале он был тепличным растением, которое редко высовывало свои ветви из стен Академии навстречу холоду и сумасшедшему течению жизни. После резко, по своей же глупости и наивности, попал в мир постапокалипсиса, прожив там почти всю сознательную жизнь. Дальше уничтожил остатки света, став профессиональным корректором, лучшим из лучших, в месте, которое разрушало его разум и душу до самого основания — в Комиссии Времени. О таких, как Пятый, ходило много баек и легенд, зачастую подливавших масла в огонь страха, отвращения и бредового восхищения. Для него стало обычным, что, от одного его упоминания, рабочие часто стремились замять тему, а при случайной встрече с ним нередко теряли дар речи и разбегались, как тараканы от яркого света.              Вот только Пятого точно нельзя было назвать светом: весь он — кромешная тьма, что поглотила его без остатка, лишила воли и подчинила себе. Она загребла его себе, превращая в личного жнеца, играя с его сознанием, как только хотела, сжирая его изнутри.              Пятый жил своей целью. Спасти семью — не было ничего важнее этого. Он помнил о них, всегда, в любой ситуации. Эта идея грела его душу и тешила сознание, даже убивая людей, проливая кровь, он помнил о них. Мысль о том, что где-то есть те, кому ты можешь быть нужен, заставляла жить, двигаться дальше среди холода одиночества и затопившего отчаяния. Вера в это делала сильнее, вынуждая предпринять все, чтобы они выжили, может, дождались.              Но теперь Пятый искренне не понимал, что делать дальше. Семья в безопасности, как и весь этот чертов мир, который даже не удосужился стать более приветливым по отношению к своему спасителю. Тот больше не состоял из разломов, развалин, не был лишен жизни, а воздух не состоял из пепла. В целом, цель достигнута, и Пятый мог бы уйти на покой, но судьба как будто подкинула ему второй шанс на жизнь, иначе нельзя было назвать то, почему сейчас он находился в теле не старика, а юноши. Жизнь била ключом, и все впереди, но он так устал. Смертельно устал. Пятый не помнил, когда в последний раз нормально спал, не видя кошмаров, и не сходил с ума от безысходности.              Теперь Пятый пытался обращать внимание на любую незначительную мелочь, которая могла напомнить ему о том, что тот существует и сейчас может просто жить. Но поверить в то, что этот момент настал, было чем-то нереальным.              Пятый сидел в потертой беседке заднего двора с остывшим кофе в руках. Теплый порыв ветра слабо обдувал лицо, разнося волосы. Он бесцельно осматривал небо, привычно бескрайнее и чистое, свободное и вечное. Именно вечное: что бы ни происходило, оно всегда было собой, таким необъятным и манящим.       Тяжелый вздох — единственное, что сорвалось с его губ. Харгривз пил тихо и размеренно, не морщась от остывшего кофе, и не торопил этот момент, как будто от любого шороха тот мог исчезнуть, и Пятый вместе с ним. Иногда в его голову залезала мысль, что все вокруг —лишь галлюцинация его больного разума, который посылал ему эти сцены перед скорейшей кончиной.              Изменения в поведении Пятого не остались незамеченными. Харгривзы видели, что с ним происходило, видели, как он разрывался между подсознанием и реальностью, но ничем не могли ему помочь. Они пытались, правда, и не раз, но он не слышал их. Пятый часто проводил время пялясь в одну точку часами, раскладывая все по полочкам. Ему просто было необходимо время, пауза, чтобы переварить большее, что несдержанным потоком бежало вслед за ним. Местами он стал тише, оброс блеклостью и апатией. В редких случаях это казалось смешным: куда делась его заносчивость, куда делся он?

***

      Светлое утро. Мягкая тишина. Золотой свет, проходящий через огромные окна, заливал собой каждое помещение в доме, в том числе и спальни, заставляя их хозяев разомкнуть глаза и покинуть такое пленяющее забвение. Никто не вставал, продолжая бесцельно смотреть в окна, и оттягивали старт дня. Постепенно семья начала спускаться на кухню с верой, что утром нет ничего лучше отличного завтрака и вкусного кофе, способного призвать одного из их братьев.              Кухня уже заполнилась обыденными утренними звуками: шипящее масло на сковороде, кипящая вода в чайнике и переговоры братьев и сестер. Приглушенные, сонные голоса прервала синяя вспышка с возникшим силуэтом Пятого. — Доброе утро, — хрипло, спросонья сказал он, кивнув в сторону семьи. — Доброе утро, Пятый, — слегка опешив, ответила ему Эллисон и одарила теплой улыбкой, протягивая тому чашку с кофе, словно специально приготовленную для него.              Он кивнул ей в знак благодарности и лениво прошел к столу. Без слов отодвинул стул одной ногой, разнося мерзкий скрежет дерева по затихшей кухне, и сел, привычно игнорируя любопытные взгляды.        — Ну, так чем займешься, Пять? — голос подал Диего, не скрывая легкой издевки, и привычно покрутил в руках нож.        — Думаю, мне нужно отправиться в Комиссию, — непринужденно ответил Пятый, прикрывая глаза, и отпил кофе, обжигающий губы.        — Ч-что? Зачем? — Ванин голос резко дрогнул, а лица братьев и сестер на мгновение исказились от приторного смятения и непонимания.        — Нужно проверить, как прошло наше перемещение на пару десятков лет, может, вдруг случилась какая-нибудь аномалия или вообще появились наши копии, — так же спокойно продолжил он, не придавая значения нависшему напряжению вокруг.        — Думаешь, такое возможно? — скептично спросил Лютер, посмотрев в сторону Диего. — Не знаю, раньше я не думал, что можно из своего старческого тела вернуться в более молодое, так что не исключаю и этого, — не меняясь в голосе лениво сказал Пятый и поставил чашку на стол. — Я пошел.        — Тебе не опасно возвращаться туда: у тебя же с ними ужасные отношения, вдруг они опять киллеров пошлют? Я сомневаюсь, что мы снова хотим сталкиваться с чудиками в масках в стенах Академии, — настороженно спросил второй, метнув в сторону Пятого взгляд.        — Диего, власть сменилась, по крайней мере Куратор, а новый совет не избрали. Герб относится ко всем нам и, ко мне в том числе, спокойно, можно сказать у нас даже есть некая благосклонность нового Куратора, — на громком выдохе, раздраженно объяснил Пятый, зло взглянув на брата, и, не дожидаясь возражений, исчез.        — Тц, он неисправим, — хмуро бросил Диего и метнул нож в кухонный шкафчик.        — Все же, это лучше его безжизненного молчания, — тоскливо сказала Эллисон и кивнула своим мыслям.        — Хей, ребят, а у нас нет минералочки? — изнеможенно протянул Клаус, получая короткие смешки в ответ. — Видишь, Диего, абсолютно ничего не меняется, — по-доброму усмехнулся Лютер, косясь на бледного четвертого.              Приглушенный смех проскользнул по кухне, пока бедный Клаус сжался от резкого звука. Эллисон снисходительно наградила его такой желанной водой и таблеткой аспирина, получив в ответ взгляд полный благодарности.