***
Поездка на автобусе проходит странно. Изуку не уверен, был ли он когда-нибудь в подобном путешествии и не боялся ли людей, с которыми ехал, но ощущение, конечно, странное. Это чем-то напоминает поездку на автобусе в USJ, когда он видел, как подтрунивают над Каччаном, и от этого у него что-то сжималось в груди. Изуку не знает, что бы он делал без своих друзей. Вот, например, сейчас. Когда Изуку вошёл в автобус, когда он устроился на своём месте в самом конце, он был невероятно напряжён. В его голове пронеслись воспоминания о том, как он ездил в автобусе в детстве. Например, когда ему было четыре года, он был достаточно взрослым, чтобы иметь причуду, но недостаточно взрослым, чтобы знать, что у него её нет, и он сидел рядом с Каччаном, играя в дурака потрепанной колодой карт. Каждый раз, когда Каччан выкидывал карту, его ладони вспыхивали и искрились. Он настаивал, что это специально, но когда Изуку обратил внимание на то, как краснеют и покрываются волдырями его ладони, и как он вздрагивает каждый раз, Каччан отказался играть с ним в карты до конца поездки. Или когда Изуку было шесть лет, и он знал, что он беспричудный, знал, что он бесполезен, а все остальные дети в автобусе отказывались сидеть рядом с ним, отказывались с ним разговаривать. Они ещё не знали, что его «болезнь» не заразна. Но они говорили о нём: шёпотом и с придыханием. Изуку слышал каждого из них, как тогда, когда ему было двенадцать лет во время школьной экскурсии. Он сидел странновато, наклонившись вперед и держа спину подальше от своего сиденья, потому что у него был ожог размером и формой, соответствующими новой атаке Каччана. Этот ожог тянулся от верхней части бедра до нижнего края лопатки на правой стороне спины. Каждое движение автобуса, каждый сдвиг и толчок приводили к тому, что его одежда прижималась к ране, заставляя Изуку задыхаться, а на глазах наворачивались слёзы. Дети в передней части автобуса смеялись над ним, называя его слабаком и плаксой. Изуку знал, что лучше не обращать на них внимания. Он не реагировал, не специально, но не мог удержаться от слёз, и учитель, сопровождавший поездку, тихо сказал ему, когда они вышли из автобуса, что ему действительно следует перестать давать им то, что они хотят. «Ты, правда, как будто вознаграждаешь их», — сказал он Изуку, качая головой. Поэтому, когда Изуку сел в автобус в этот раз, он был потным, нервным и беспокойным. Он хотел уйти, хотел вернуться домой, и когда Урарака вошла и села рядом с ним. Когда Тодороки, Иида и Цую заняли самые близкие к ним места, улыбаясь и смеясь, он был всё ещё напряжён. Они замерли, когда Изуку вздрогнул от резкого движения руки Ииды, сидящего перед ним. Цую спросила его, всё ли в порядке. Он ответил, что автобусы его нервируют, что он их не любит. Изуку не знал, чего ожидать от поездки. Но сейчас он сидел на своем месте, завернувшись в одеяло, которое Иида достал из своего багажа, одеяло, которое Тодороки нагрел своей левой стороной. Его руки, высунувшиеся из-под тёмно-синего плюшевого одеяла, обхватывают бутылку с прохладной водой, которую Цую принесла от Айзавы, сидящего в передней части автобуса. Во рту у него вкус имбиря, пряный и теплый от имбирных леденцов, которые Урарака дала ему несколько минут назад на случай, если его укачает. Теперь, в окружении своих друзей, Изуку думает, что ему действительно могут понравиться автобусные поездки. — Как хорошо, — шепчет он, прислонившись к левому боку Тодороки и впитывая его тепло. — Вы, ребята, так добры ко мне. — Конечно, — Тодороки смотрит на него сверху вниз, и в его взгляде улавливается мягкость и удивление. — Если нашему другу плохо, естественно, что мы хотим помочь. Ведь так поступают герои, верно? — Верно, — говорит Изуку. — Но я-то не болен, — замечает он. Тодороки моргает. — Ладно. Если наш друг расстроен, — поправляет он. Цую поворачивается к ним с переднего сиденья, слегка наклонив голову в сторону: — Это к тому же хорошая тренировка, ква. Это не только поможет нашему другу, но и нам потом, когда придётся заботиться о жертвах. — Я имею в виду, что я не жертва чего-либо, — Изуку слегка хихикает. — Может быть, не в том смысле, о котором говорила Цую, но ведь ты расстроился не просто так, верно? — Тодороки задумчиво хмыкает рядом с ним. — Кто-то причинил тебе боль, — замечает он, встречая взгляд Изуку. — Даже если это было не сейчас, всё равно было больно, — Изуку сглатывает. — Я… я… — он делает глубокий вдох. — Да. Кто-то сделал это, но теперь всё в порядке, — говорит он, сжимая пальцами пластик бутылки с водой и сминая его. Тодороки и Цую больше ничего не говорят, но Изуку чувствует импульс утешительного тепла со стороны Тодороки, а Цую улыбается им, прежде чем повернуться обратно.***
Лес — дикая штука, он был бы диким даже без земляных зверей, которые поднимаются из почвы, отмахиваясь от деревьев, как от веток, без труда пробираясь сквозь них. Даже с того момента, как автобус припарковался, и им сказали бежать в лагерь самим, чтобы успеть до обеда, Изуку знает, что это займёт больше времени. С вершины холма лагеря не видно — видно только огромный участок леса, зелёный и густой от листвы. Изуку уже достаточно времени посвятил бегу, пробираясь через улицы и здания, где нет тех природных опасностей, которые есть в лесу, и он знает, что это займет гораздо больше времени, чем утверждают Дикие Кошечки. Сейчас, когда Изуку бежит по лесу, его ноги горят от напряжения, вызванного тем, что он двигается так уже более трёх часов, он просто надеется, что это было сделано намеренно со стороны про-героев. Он не может себе представить, чтобы это было не так, если учесть, что глиняные существа Пикси-Боб всегда рядом, нападают и преследуют их, пока они бегут, но никогда не наносят слишком сильных ударов, не причиняют им вреда хуже, чем несколько царапин или лёгких синяков. Изуку размышляет, как близко находится Рэгдолл, если у них такой уровень координации. Но для Изуку в таком беге по лесу есть что-то захватывающее, как и в беге по городу. Зелень листвы и насыщенный коричневый цвет стволов деревьев, жёлтый и белый цвет полевых цветов, распускающихся там, где свет попадает на лесную почву, — всё это поражает. Когда Изуку бежит, от его ботинок листья хрустят и поднимаются в воздух. Лес пахнет чистотой и прозрачностью, зеленью и сыростью так, как никогда не пахнет город, даже в самый дождливый день. Возможно, именно потому, что этот запах, вид и звук так сильно отличаются от привычного окружения, Изуку чувствует себя неспокойно, он ощущает укол тревоги, когда движется среди деревьев. Как будто за ним наблюдают, и он знает, что за ним наблюдают — это Рэгдолл и другие про-герои, участвующие в поездке. Поэтому он понимает, что здесь он в безопасности. Но он не может избавиться от этого тревожного чувства, сколько бы он ни оправдывал себя тем, что всё в порядке.***
После прибытия в лагерь и после ужина, который был настолько вкусным, что Изуку подумал, что он, наверное, умер и попал в рай, после того, как они распаковали свои вещи, Изуку следует за своими одноклассниками, немного отставая, пока они все идут к горячим источникам. Здесь приятно пахнет, как и положено в подобных местах, — серой, сыростью и чистотой, но у Изуку под халатом, который он надел, чтобы прикрыть руки, бегают мурашки. Его друзья в основном ходят в полотенцах, обёрнутых вокруг талии, а не в халатах, и это заставляет Изуку чувствовать себя неуверенно. Его нервы немного успокаивает тот факт, что рядом с Изуку, медленно идущим и держащимся позади, как и он, стоит Тодороки, тоже в белом плотном халате. Его глаза, серого и бирюзового цветов, то и дело задерживаются на Изуку. Но потом он отводит взгляд в сторону. И Изуку гадает, смотрел ли Тодороки на царапину на его нижней стороне челюсти, которую он получил налетев на ветку, или же на что-то другое. — Мидория, — говорит Тодороки, когда они подходят к краю купальни, и вокруг них поднимается густой пар. Пар прилипает к коже Изуку, делая её влажной и липкой, даже больше, чем сделал бы пот. — Что такое? — Изуку слегка наклоняет голову. Тодороки бросает взгляд в сторону. — У меня есть идея, — говорит он и ведёт Изуку немного в сторону от остальных, к небольшому бассейну, который находится примерно в пяти метрах от основных. Там тихо, поверхность воды гладкая и стеклянная, от неё поднимается пар. — Какая? — спрашивает Изуку, одаривая Тодороки слабой улыбкой. — Думаю, я приму ванну наедине, позже. — Мы могли бы искупаться здесь, — говорит Тодороки, наклоняя голову. — Вместе. — Ч-что? — моргает Изуку, пытаясь осмыслить то, что только что сказал Тодороки. Тодороки, который тоже переодевается в туалете. Тодороки, который невероятно скрытен, даже теперь, когда они с Изуку друзья, даже теперь, когда Изуку знает о его отце. Тодороки это не волнует. — Ты скрываешь шрамы, — говорит Тодороки, широко и честно глядя на него разноцветными глазами. — Верно? Изуку открывает рот, чтобы ответить, но Тодороки поднимает свою руку и кладёт ладонь на ткань, покрывающую кожу. Изуку смотрит, как Тодороки слегка оттягивает рукав, обнажая под ним гладкую мускулатуру. И шрамы. Изуку видит их, извилистые красные следы, не такие явные, как на лице, но всё же явно шрамы от ожогов. Изуку и раньше видел руки Тодороки, но не таким образом. Его руки были в огне и грязи, а сами они были под адреналином. Изуку моргает. — О, — говорит он, и Тодороки опускает рукав. — Не поэтому, — говорит Изуку, прикусывая нижнюю губу, но взгляд Тодороки многозначительно опускается на руки Изуку, сцепленные перед ним. — Я… — Тодороки сглатывает. — Я знаю, что ты ранишь себя, — говорит он, и Изуку чувствует, как у него отпадает челюсть, как расширяются глаза. — Я не знаю, откуда я знаю, но… ты это делаешь, верно? — он снова поднимает взгляд на Изуку, и Изуку остаётся только таращиться, раскрыв рот. — Н-нет! — говорит Изуку, делая шаг назад. — Никому такое не говори. Ты не можешь никому рассказать, я… — Я не собираюсь устраивать тебе неприятности из-за этого, — Тодороки перебивает его, мотая головой. — Я думаю, это из-за твоей причуды, — он хмурится, размышляя. — Она может… перетекать на других, верно? — У меня нет причуды, — в ответ прищуривается Изуку, но Тодороки продолжает: — Я не очень хорошо помню, но я видел это. Тебя, — Тодороки сглатывает, выглядя неловко. — Как ты режешь себя, — он снова сглатывает. — Так что я уже знаю. — У меня действительно нет причуды, Тодороки, так что я не знаю, откуда ты это знаешь, — Изуку качает головой, хотя ему хочется спросить, как много Тодороки помнит, как много он знает. Он явно не думает, что я пытался покончить с собой, но он знает, что я режусь. Но как? Как он помнит? Это не имеет смысла, даже с учётом того, что произошло на спортивном фестивале. — Если я ошибаюсь, и есть другая причина, то всё в порядке, — вздохнув, говорит Тодороки. — Я не хотел лезть не в своё дело. Я просто подумал, что ты захочешь воспользоваться горячими источниками сейчас, перед сном, — он поворачивается в сторону, приседая перед водой, — Я могу… — он опускает руки в воду, на его правой руке собирается иней, и вдруг из воды поднимается густое облако пара, окутывая окрестности туманом, настолько густым, что Изуку едва может разглядеть Тодороки перед собой. — О, — говорит Изуку и смотрит на улыбающегося ему Тодороки. — Ничего, если я?.. — Тодороки слегка оттягивает переднюю часть халата, и Изуку моргает, затем кивает. — Д-да, конечно, — он краснеет и отворачивается, когда Тодороки раздевается и лезет в воду. — Спасибо, — тихо говорит он. — Это было… Это было действительно продумано. — Он вздыхает, берёт себя в руки, и, сбросив халат, заходит в источник напротив Тодороки. Вода тёплая, и как нельзя лучше, успокаивает боль в измученных мышцах, а тепло глубоко проникает в кожу. Изуку удовлетворённо вздыхает, погружаясь в воду по плечи. Он поднимает голову и видит, что Тодороки смотрит на него с любопытством. — Я думал, что они будут вертикальными, — говорит Тодороки, затем краснеет и качает головой. — Извини, это было грубо, — на лице Изуку появляется нервная улыбка, а сам он смотрит на тонкие параллельные отметины на своих руках, расположенные на восемь сантиметров выше и на пять сантиметров ниже локтя. — Я… в-всё в порядке, — говорит он. — На самом деле это как-то… расслабляет? — говорит он, слегка улыбаясь. — Что кто-то знает. Я не думал, что так будет, но… — он замолкает, увидев, что Тодороки кивает со слабой улыбкой на лице. — Именно это я и почувствовал, когда рассказал тебе, — говорит он, протягивая левую руку, чтобы провести ею по краю шрама на глазу. — Про отца и шрам. Как будто… это уже не было таким тяжёлым бременем, — он вздыхает, его мускулистые плечи поднимаются и опускаются при этом движении. — Да, — вздыхает Изуку. — Именно так и есть, — он расслабляется, закрывает глаза и откидывает голову на край источника. — Это… шрамы от ожогов? — спрашивает Тодороки, в его голосе звучит любопытство и ничего больше. Изуку приоткрывает один глаз и смотрит на него. От его правой стороны исходит густой туман, клубящийся вокруг них. Изуку смотрит на себя, на множество мелких шрамов на коже, блестящих, причудливой формы. Они не такие большие и не такие рябые и красные, как у Тодороки (при том, что ни один из других шрамов Тодороки даже не сравнится с тем, что у него на лице), но они похожи. — Вроде того, — пробормотал в ответ Изуку. Он проводит рукой под водой по шраму на предплечье, где Каччан схватил его и применил причуду. Этот шрам покрылся волдырями, стал ярко-красным, сочился, и из-за него был жар. Изуку так долго держал его забинтованным, что уже начал думать, что он не заживёт вообще. — Бакуго, — говорит Тодороки, и это не вопрос. В его голосе звучит что-то мрачное, что-то обвинительное. Когда Изуку снова смотрит на него, в его глазах горит что-то вроде пламени. — Т-теперь всё по-другому, — говорит Изуку, сглатывая. — Он не такой. Он больше не такой. — Но он сделал это с тобой, — хмурясь, говорит Тодороки с лёгким замешательством в голосе. — Твои шрамы — они не от одного-двух дней. Это многолетние шрамы, — говорит он, поднимая свою руку, как бы для сравнения. Изуку знает, что он прав, знает, что картина шрамов, старых, смешанных с ещё более старыми, смешанных со слишком свежими, означает, что Изуку обжигали, снова и снова. — Да, — говорит он, вздыхая. — Он причинял мне боль, но больше не причиняет. Мы теперь друзья, — качает головой Изуку. — Друзья не обижают друг друга, — хмурится Тодороки. — То, что он больше не делает этого, ещё не значит, что это нормально. — Он извинился, — говорит Изуку. — Он извинился и пытается загладить свою вину. Я думаю. Так что я его прощаю. Или, ну, — он чешет шею. — Я пытаюсь, — Тодороки медленно моргает. — Как ты думаешь, — начинает он, сглатывая. — Думаешь, это делает меня плохим человеком, если я знаю, что никогда не прощу своего?.. — Нет, не делает, — качает головой Изуку. — Мы разные люди. Это разные обстоятельства, — он делает глубокий вдох. — Это другое. Тодороки кивает, снова опускает взгляд на воду, торжествуя. — Ты знаешь, что это всё ещё насилие, — говорит Тодороки, — Когда друг причиняет тебе боль, вот так. Это может быть не так, как у нас с отцом, но это всё равно жестокость. Изуку смотрит вниз на воду, на своё собственное отражение, искажённое и затуманенное туманом: — Да, — шепчет он. — Я знаю.***
Утро следующего дня выдалось ярким, солнечный свет пробивается сквозь деревья и отбрасывает чёткие тени на поляну, на которой они стоят. Изуку с горечью и болью в груди наблюдает за тем, как Айзава и Король Влад организовывают остальных учеников, расставляя их по местам и раздавая инструкции для тренировки их причуд. Это то, что он тоже хотел бы делать, то, что, вне зависимости от того, что он студент ЮЭй, учится на курсе героев и формально имеет причуду, напоминает ему о том, как сильно он отличается от своих одноклассников. Как у него чего-то не достаёт. Солнце греет кожу, и он уже жалеет, что не может надеть рубашку с короткими рукавами. — Мидория, — с усмешкой произносит знакомый голос. Изуку поворачивается и видит Моному, смотрящего на него с прищуром и хитрой ухмылкой. — До меня дошли слухи, что ты провалил экзамен, — он хихикает. — Теперь ты не такой умный, да? — он слегка наклоняется к Изуку, и Изуку отходит назад. — А т-ты сам разве не провалился? — спрашивает Изуку, прикусывая нижнюю губу. Монома пристально смотрит на него, сложив руки на груди. — Может быть, — отвечает он. — Но есть что-то такое приятное в том, что ты тоже завалил, — он ухмыляется, широко и хищно. — Тебя ведь отстранили от тренировок причуд, не так ли? О, это хорошо, — Изуку нахмурился и открыл рот, чтобы ответить, но его прервал голос Айзавы за спиной. — Мидория, Монома, — произносит Айзава, а Изуку поворачивается, удивлённо моргая. — Вы двое — последние, — говорит он, держа руки в карманах. — Но я не могу заниматься тренировкой причуды, — лепечет Изуку. — У меня нет причуды, которую можно было бы тренировать, — Айзава смотрит на него, приподняв бровь. — Ты будешь тренироваться не для того, чтобы использовать причуду, — говорит Айзава. — Ты будешь тренироваться противостоять им, — он поворачивается к Мономе. — Монома, ты будешь тренироваться, чтобы увеличить время, в течение которого ты можешь удерживать чужие причуды, а также свою способность использовать их. Я хочу, чтобы ты копировал причуды какие угодно и как угодно, но использовал их, пока не закончится время. Сражайся с Мидорией с их помощью, — взгляд Айзавы скользнул к Изуку. — Вы должны быть примерно равны, даже с твоей причудой. — Вы что, издеваетесь? — хмыкает Монома. — С помощью любой из этих причуд, — он жестом указывает на тренирующиеся классы 1-А и 1-B, — Уничтожить его будет проще простого. Это просто жестоко с вашей стороны — ставить нас в пару! — он широко ухмыляется, а его взгляд скользит к Изуку. — Почему бы тебе не проверить? — говорит Айзава, вздыхая. — Только не убивайте друг друга. Если вы это сделаете, мне придётся заморачиваться с бумагами, — он поворачивается и, не говоря ни слова, удаляется от них. Изуку смотрит ему вслед. — Ну что ж, — говорит Монома. — Полагаю, мне стоит пойти и скопировать пару причуд, — хмыкает он, уходя к своим одноклассникам. Изуку моргает. Это будет интересная поездка.