Комната с заедающей щеколдой

Горячо. Самой горячей комнатой, где когда-либо находился Паша была уединенная комната на замке в студии. Самой горячей и в то же время холодной, отвратительной, злобной. Находился он там, конечно, всегда только вместе с Юрой. Только у него был ключ от нее. От этой комнаты, такой родной, но такой приевшейся. — Сделай мне одолжение – хрипит Музыченко куда-то в бледную шею, оставляя на тонкой коже слегка фиолетовые следы. Аккордеонист ловит волну мурашек. Они были уже как наркотик для Личадеева. Он ни дня не мог протянуть без них. Без Юры. Без этой комнаты. Голубоглазый, вместо ответа, вопросительно мычит, прогибаясь в спине. Скрипач ловит оголенное тело, поддерживая партнера, невзначай прижимая Пашу еще ближе к себе. Личадеев был любителем долгих прелюдий, а вот кареглазый терпеть уже не мог. Твердый бугор, упершийся аккордеонисту куда-то в пах на это так и намекал. Патлатый бросил взгляд на умоляющие глаза Юры. Томно, тягуче сказал: — Сделаю тебе одолжение, так уж и быть – он улыбается и опускается на колени, стягивая за собой давно расстегнутые джинсы, вместе с боксерами. Стояк показывается во всей красе. Каждый раз Личадеев удивляется ему как в первый, но все же принимается за дело. Головка ласкается парнем на языке, он делает это так мастерски, будто не музыкантом был всю жизнь вовсе, а актером в гей-порно. Конечно, тут наловчишься, что ни день – то практика. После нескольких круговых движений, член оказывается во рту парня практически на всю длину. Музыченко запускает руку в шелковистые волосы, сопровождая все движения Паши, иногда направляя. Личадеев упирается ладонями в бедра мужчины и пытается высунуть язык еще больше вперед, но давится и выпускает половой орган изо рта. Юра суетится и присаживается к партнеру, не убирая руку с его головы. — Аккуратнее надо, солнце – поглаживая младшего по волосам, говорит скрипач. — Прости, перестарался – аккордеонист поднимает голову и даже в приглушенном свете заметны капли слез, что выступили из глаз, пока тот откашливался. *** "Случайные" касания всегда раззадоривали парней. Возбуждали до чертиков. На сцене они играли. Играли на выбывание. И проигрывал всегда Паша. Он первым поддавался на провокации, приходил к Юре, первым целовал. Первый стон всегда вырывался из его рта, будто оглушая певца, давая разрешение. Разрешение на полноценные действия. — Давай не здесь, – пытаясь оттолкнуть Личадеева шептал солист – это же общая гримерка – и хоть всем все давно было понятно, парни все равно постоянно шкерились. Прятались по углам каморок, как школьники, которые курят на заднем дворе. Зачастую эта инициатива ложилась на плечи Музыченко. — Да и пусть, – тянется за очередным поцелуем Паша, но утыкается в чужую ладонь – какое им до нас дело? – мокро целует ее и жалостливо смотрит пронзительными ледяными глазами на скрипача. Юра не на шутку возбуждается. — Ну, раз так... – он запускает руку аккордеонисту за шею и утягивает поцелуем на диван. *** Кареглазый буквально удерживает музыканта, чтобы тот не расплылся ненароком. Одной рукой солист оглаживает его бедро, а второй поддерживает за подбородок. Паша стонет. Как же Юра любит эти стоны. — Громче – наклонившись к уху патлатого, говорит скрипач и облизывает по контуру. А парень слушается. Он знает, что может не сдерживаться. Они оба знают. Старая раскладушка, которую притащил в студию Музыченко, устав от секса у стены, ритмично скрипит под парой, напоминая о том, что вообще-то не может работать так же исправно, как они, и вот-вот развалится. Но им похуй. Старший буквально вдалбливает Личадеева в нее, а тот и не против. Они только больше распаляются от ощущения разгоряченных тел друг друга. — Юра, раз-разреши... – сбивчиво произносит аккордеонист, чуть не захлебываясь. Он всегда оповещал партнера о приближающемся оргазме. В этот момент скрипач начинал ускоряться, чтобы успеть кончить вместе с Пашей. Теперь они часто ночевали в студии, теснясь на одноместной раскладушке. Постоянно врали, что пишут треки. Пиздаболы хуевы. В прочем, треки у них действительно были, потому что за свою ложь нужно платить. Паша, как всегда, лежал на груди у Музыченко. Сильная одышка давала знать о том, что оба смертельно устали и скоро провалятся в сон. — Я тебя люблю – в полудреме прошептал голубоглазый и поцеловал скрипача куда-то в подбородок. — И я тебя – поцелуй Музыченко пришелся Паше в волосы. Теперь, в комнате с заедающей щеколдой настала заветная ночная тишина. Хоть и ненадолго.