Семнадцать мгновений слэша

19.03.1945 (02 часа 20 минут)       Адъютант вскинул руку:       — Хайль…!       — Ш-ш-ш… — остановил его Шелленберг и покосился на диван, где спал Штирлиц. — Давайте, что там у вас. Тихо. Свободны.       Он просмотрел донесение, задумчиво покрутил на пальце кольцо с большим голубым камнем и оглянулся.       Штирлиц спал глубоко и спокойно, укрытый не убранной вовремя щегольской генеральской шинелью Шелленберга, и даже не пошевелился, когда вошел адъютант. «Как он постарел за эти годы, » — подумал Шелленберг. Когда они познакомились, у Штирлица морщины появлялись, только когда он улыбался. А теперь эти глубокие рытвины под глазами и на щеках, и цвет лица напоминает весеннюю землю: серый с легкой зеленью. Все они страшно постарели: у Вольфа — Шелленберг разглядел его повнимательнее на докладе у Гиммлера — виски уже совсем белые. А у Штирлица седина хоть редкая, но уже равномерная.       Шелленберг вызвал Штирлица из Берна в пятницу, 16 марта. Был необходим личный рапорт Штирлица фюреру о той работе, которую он провел по срыву «предательских переговоров изменника» Шлага в Берне. Штирлиц приехал только около полуночи в ночь на понедельник, сразу в особняк Шелленберга, и застал его еще работающим. «Все-таки вернулся, » — Шелленберг не знал, было в этой мысли больше удовольствия или неудовольствия. Взглянув на Штирлица, он решил, что рапорт может подождать несколько часов, и по-свойски уложил его на диван у себя в кабинете.       Во сне у него было страдающее, осунувшееся лицо. Нос заострился, челюсть расслабилась, и Штирлиц походил на покойника. Однажды Ирен, за неделю до их свадьбы, сказала Шелленбергу, что он счастливо улыбается во сне. Интересно, улыбался ли он во сне и в последние месяцы тоже?       Он запил водой две таблетки кофеина и застегнул толстый домашний кардиган; он мерз, когда хотел спать. «Месяца два, — думал он, щелкая зажигалкой, — Месяца два максимум, и все будут спасать самое дорогое. Кто жену, кто золото рейха, кто американские нейлоновые носки». Эта мысль бодрила его, заставляла искать пути и решения. Сутки назад Шелленбергу сообщили о странном интересе к Штирлицу Бормана, и сейчас он хотел понять, какую игру ведет за его спиной Штирлиц. Ради чего он вернулся? Зачем сует голову в эту петлю? «Вы умница, Шелленберг, вы справитесь, » — подбодрил он сам себя словами Гейдриха и закурил.       Он почитал и любил Гейдриха, почти как отца. Прощал ему придирчивость и нелепые вспышки ревности, не пытаясь объяснять, что беседовал с его Линой в кафе о литературе только для того, чтобы еще приблизиться к самому Гейдриху. Мальчишество. Когда Гейдрих умер, рядом с Шелленбергом неожиданно был Штирлиц. Он молча слушал, и молчание его было сочувственным и деликатным, оно давало необходимую опору, не позволяя однако почувствовать себя слишком слабым.       — Я десять лет не играл на виолончели, — вдруг признался ему Шелленберг, вертя в руке коньячный бокал. — Ужасно иногда не хватает.       — Почему же не играете? — мягко спросил Штирлиц.       — Упал с коня, сломал обе руки, — беспечно ответил он, еще не осознавая, но уже чувствуя зарождение новой привязанности: не снизу вверх, как с Гейдрихом и как потом не случилось с Гиммлером, — а на равных, плечо к плечу, рука об руку.       Предплечья ужасно ныли не только на погоду, но даже от часа, проведенного за рулем, а стрельба стала мучением из-за отдачи. Пальцы иногда теряли чувствительность, как во сне, и Шелленберг приобрел привычку трогать и поглаживать все поверхности, к которым прикасался: корешки книг, телефонную трубку, смятую пачку «Кэмэла», шелковый или шерстяной лацкан Штирлица…       «Нет, — подумал Шелленберг, прикусывая костяшку пальца, — Мюллеру я тебя не отдам. Поздно». Конечно, будут те, кто умрет в подвалах Гестапо даже и в последний день войны, но это будет не Штирлиц, нет. Шелленберг с сожалением посмотрел на спящего, вздохнул и положил руку ему на плечо.       — Штирлиц? — позвал он. — Пора. Умойтесь и займемся вашим рапортом.       Он кивнул, потянулся и вышел из кабинета. Шелковая подкладка оставленной на диване шинели была теплой и пахла табаком и шипром.       Когда с рапортом было покончено, Шелленберг распорядился принести кофе и бутерброды. Штирлиц был угрюм и сутулился, но по крайней мере уже не напоминал мертвого и внимательно следил за Шелленбергом, мерившим шагами кабинет.       — Как рано стало светать, — заметил он. — Уже можно собираться в ставку. Пожалуйста, Штирлиц, поднимите светомаскировку.       В предрассветных сумерках как будто стало холоднее, чем при свете ламп. День обещал быть ясным, на бледно-голубом небе отчетливо чернели трещинки веток.       — Вот что, Штирлиц. Из-за медлительности рейхсфюрера мы все рискуем остаться без головы. Возьмите из дома все, что сочтете нужным, и, не заезжая в управление, отправляйтесь в Копенгаген, встретитесь там с Бернадотом. — Он остановился и продолжил уже чуть мягче. — Нужно успеть разработать «северный вариант», раз «южный», к сожалению, провалился. Подготовите мне «окно».       — Вам? — Штирлиц резко повернулся и посмотрел пытливо и хмуро.       — Лично мне, — кивнул Шелленберг и поставил пустую чашку на стол.       Штирлиц снова посмотрел в окно:       — Знаете, бригадефюрер, больше всего я люблю весеннее небо, когда еще нет листвы. Прозрачное и высокое. Смотришь в него, и кажется, что не все еще потеряно, что есть надежда, что завтра наступит…       Он улыбался, как делал это почти всегда, одними глазами. Шелленберг это видел по морщинам вокруг его глаз и тоже улыбнулся в ответ, что-то припоминая. Вальтер Шелленберг был хорошим игроком, и какими бы рискованными ни казались его ставки, он почти никогда не проигрывал.