Семнадцать мгновений слэша

      Май 1944       На мокрой от дождя песчаной дорожке не было следов, в окнах не горел свет, но Штирлица тревожило ощущение чужого присутствия. Ужин, приготовленный горничной перед уходом, давно остыл. Он нахмурился, увидев стопку свежих газет на журнальном столике, и переложил их на бюро.       Поднявшись в спальню, он обнаружил в своей постели Вальтера Шелленберга и едва не рассмеялся от облегчения. Это был лучший из возможных сюрпризов. Он улыбался во сне, обнимая одновременно две подушки и завернувшись в пуховое одеяло. «В центре были бы в восторге,» — подумать только, шеф внешней разведки СД безмятежно спит в постели советского разведчика! В эту минуту он ясно осознал, что никогда, ни при каких обстоятельствах, даже не намекнет Москве на то, что с Шелленбергом их связывает больше, чем служба. Дело было не в пошатнувшейся лояльности Родине, нет, но это оказалась та часть жизни, которую Штирлиц не хотел делить ни с кем. Это было его личное, запазушное, подвздошное. Когда-то он думал, что там у него Сашенька, но оказалось, НКВД отлично информировано про Сашеньку, и эта часть его сердца больше не принадлежала одному ему. Шелленберг, конечно, не самый лучший вариант, скверный, откровенно говоря, вариант, но выбирать никто не волен.       Судьба.       Посапывает, зарывшись носом в его подушку, розовощекий во сне и совсем юный. Бросил свою одежду как попало. Сколько он уже здесь? Штирлиц не хотел его будить: что он ему скажет? «Что вы здесь делаете?» Он здесь спит, осëл, сам что ли не видишь. «Как вы сюда попали?» Горничная впустила, это очевидно.       — Ложитесь скорее, — вдруг проворчал Шелленберг, не открывая глаз.       — Зачем вы здесь? — все-таки спросил Штирлиц, чувствуя себя дураком.       — Не «зачем», а «почему». Потому что никому не придет в голову звонить мне сюда в пять утра.       Разумно. Штирлиц тоже надеялся, что никому это не придет в голову.       — Почему не поели? — спросил Штирлиц, переодеваясь в халат.       — Не смейте будить меня, Штирлиц, — строго сказал Шелленберг и завозился, отодвигаясь к стене и освобождая место на кровати. — Что это, гроза?       Капли стучали по жестяному карнизу, как дробь или шрапнель, но ни Штирлиц, ни Шелленберг еще не привыкли все в своей жизни мерить войной, и дальний гром не напоминал им залпы артиллерии.       — Гроза.       — Откройте окно, — потребовал он. — И немедленно идите сюда!       Штирлиц хмыкнул и распахнул раму, зафиксировав ее, чтобы не хлопала на ветру. Штора вздулась парусом. Запахло озоном и черемухой. По плечам пробежали мурашки, пальцы ног свело холодом. Он аккуратно лег, пробираясь в тепло постели, обнимая, прижимая к себе, легко целуя сладострастно выгнутую шею.       — Нет ничего лучше, чем заниматься любовью во время грозы, — шепотом объяснил Шелленберг, блаженно потягиваясь.       — Почему?       — Кажется, что боги на небе делают то же, и весь мир сотрясается в их оргазме.       Штирлиц не понял, было ли это шуткой. Он забыл о всех богах, фюрерах, верховных секретарях и генералах. Перед глазами, открытыми и закрытыми, загорались фиолетовые всполохи божественного оргазма, он почти оглох от громового шума собственной крови в ушах и пролился весенним ливнем на страждущую, благоуханную, усыпанную цветами весеннюю землю.       — Вам срочно надо в отпуск, — сказал он Шелленбергу, заваривая кофе поутру.       Как хорошо, что осталось немного зернового кофе. Штирлиц развернул салфетку, доставая палочку корицы и обломки звездочки бадьяна: когда-то ими украшали рождественские подарки, а теперь он хранил их, приберегая для особого случая. Для майского утра, сияющего крошечным солнцем в каждой капле вчерашнего дождя и заглушающего пением соловьев Дойчландзендер*. Для утра, когда он готовил кофе не себе.       — Нам всем срочно надо было в отпуск как минимум год назад, — вздохнул Шелленберг, гладя упругую и пахучую кисть сирени в вазе. — Вот когда вы в последний раз радовались весне?       Штирлиц поставил перед ним кофе, густой, как смола, обжигающий, пряный. Шелленберг довольно прищурился, вдыхая запах.       — Сегодня. А предпоследний вчера.       «Догадайтесь о причине,» — должен был спросить он. Шелленберг усмехнулся и закусил губу, отворачиваясь. Догадался.       — У вас, Штирлиц, лицо человека, у которого никогда не было запоя.       — Вероятно, я удивлю вас, бригадефюрер, но у меня действительно никогда не было запоя.       — А вот бедняга Кальтенбруннер совсем плох. Рейхсфюрер практикует какие-то инъекции… Но я вам этого не говорил!       — Конечно, нет. А вы? У вас бывали запои?       — Нет, — отрезал Шелленберг. — Хотя, признаться, я пробовал современные фармакологические изобретения.       — Из-за этого у вас проблемы со сном?       — У меня нет проблем со сном, потому что у меня нет проблем с совестью, — твердо сказал Шелленберг, делая маленький глоток.       — Мюллер должен завидовать вам.       — Мне все завидуют. Я самый молодой генерал рейха! Я сам себе завидую.       Шелленберг на днях получил звание бригадефюрера.       — Я каждому тайно завидую,       И в каждого тайно влюблен, — задумчиво продекламировал Штирлиц и отпил свой кофе.       Шелленберг вопросительно приподнял брови.       — Да так, вспомнилось, — отмахнулся Штирлиц.       — Я почему-то отлично сплю у вас, — неожиданно признался Шелленберг.       — Это потому, что вам сюда не звонят, я помню, — кивнул Штирлиц.       — Не понимаете? — улыбаясь, спросил Шелленберг.       Штирлиц пожал плечами. Шелленберг вздохнул:       — Вчера, например. Подушка пахла вами, и я немедленно уснул. Спокойно, глубоко. Дома я ворочаюсь до света, а вы кладете на меня свою тяжелую руку, и я уже сплю.       Штирлиц молчал, застигнутый врасплох. "Да вы влюблены, бригадефюрер," — мог бы сказать он, но даже не подумал этого. Мысли непривычно медленно ворочались в его голове в это утро. Шелленберг, оказывается, приходит за утешением, за защитой. Чтобы ненадолго перестать быть самым молодым генералом рейха и быть просто — кем?       — Вальтер! — тихо позвал Штирлиц.       Шелленберг поднял глаза, невозможно голубые в ярком весеннем свете, заполнившим маленькую кухню. Они обнялись крепко, но без отчаянной страсти, которая часто вспыхивала между ними, — обнялись за плечи, склонили друг к другу головы. Так обнимаются братья, так обнимаются фронтовые товарищи — чувствуя свое глубинное родство; связь, однажды обретя которую, пронесешь до могильной плиты. * Дойчландзендер — радиопередача.