Семнадцать мгновений слэша

Октябрь 1940       В приемной Мюллера вокруг стола, хихикая, столпились адъютанты, секретари и машинистки. Эльза тревожно обернулась на звук открываемой двери, но, увидев Штирлица, радостно поманила его посмотреть. Это были фотографии со свадьбы Вальтера Шелленберга, сделанные личным фотографом фюрера Гофманом. Штирлиц улыбнулся. Жених был в парадной, ладно сидящей в талии форме и при орденах, а невеста — в темном костюме и шляпке. У обоих были немного взволнованные, но радостные лица. Фуражка у жениха была чуть набекрень, и он казался лопоухим мальчишкой. Штирлиц предположил, что накануне он посетил цирюльника, а новая стрижка оказалась слишком короткой и скинула лет десять. Ни ее туфельки на низком каблуке, ни высокая тулья его фуражки не маскировали того, что она была выше на добрых десять сантиметров и что шагали они одинаково широко и в ногу. Она — застенчиво прижимая цветы, а он — ведя ее за локоток, гордо блестя глазами и придерживая парадную шпагу, тонкую и гибкую, как он сам. Казалось, можно услышать стук ее каблуков и его щегольских блестящих сапогов.       — Мерза-а-авцы, — протянул неожиданно появившийся Шелленберг, мигом оценив ситуацию.       Все принялись шумно его поздравлять, а секретарь быстро собирал фотографии обратно в конверт. Шелленберг с удовольствием принимал поздравления, но Штирлицу показалось, что смотрел он затаенной печалью или усталостью. Ему самому было досадно, что их знакомство осталось таким поверхностным. Сложись иначе, они могли бы быть друзьями, и Штирлиц был бы шафером на его свадьбе. «Сложись иначе, я мог бы быть фюрером,» — одернулся Штирлиц и запретил себе размякать: Шелленберг был теперь вторым в гестапо человеком после Мюллера. ***       Неожиданно для себя Шелленберг узнал в толпе спину Штирлица. «Какой он здоровенный,» — подумал Шелленберг. Но теперь-то уже все. Поздно. Счастливому молодожену стыдно млеть от широкоплечих мужиков с большими руками, даже если они в форме. Даже если у них такие умные и печальные глаза.       Некоторый опыт и интерес к чужим байкам укрепили в Шелленберге убеждение, что такие-то огромные мужчины особенно ласковы в постели. Они делают это бережно, будто боятся раздавить. У других, мелких, злых и уродливых, бывает внутренняя потребность утвердить свое место в «стае», унижая другого. «И члены у них острые, как будто там кость, как у собаки,» — нахмурился Шелленберг. Он давно понял, что личная жизнь у него будет скудная и, вероятно, полная разочарований. У него не только был «свой тип» как среди женщин, так и среди мужчин, — он еще неожиданно для себя оказался почти неспособен к телесной близости без эмоциональной.       Со временем узнавая Штирлица и его странную нежность к слабым: к старикам, детям (даже чертовым евреям), животным — Шелленберг хотел его все сильнее. Штирлиц неплохо рисовал и на ходу складывал стихи. Он был эрудирован и обладал удивительной памятью — половина ведомства использовала его в качестве библиотеки и архива. Он говорил на пяти языках. Ему была абсолютно чужда партийная и административная борьба. У него были большие и теплые ладони.       «Неужели ты не видишь? — не раз хотел спросить Шелленберг. — Неужели ты, с твоим даром читать в людских душах, не видишь моих терзаний?» Но Штирлиц, явно испытывая платоническую симпатию, не видел или не хотел видеть иного. Прошло пятнадцать лет, прежде чем Шелленберг узнал наверняка, что Штирлиц работал на Советы и что ставка в его игре была непомерно высока. Может, это и стало в итоге решающим фактором — понимание, что и победа, и поражение неизбежно означают для него смерть?       Летом 1941-го Шелленберга перевели в Шестое управление, и тогда, видя Штирлица постоянно, он ясно понял, что такое «смертельная усталость»: Штирлиц был донельзя вымотан. Но утихшее было влечение вновь жгло Шелленберга. Как в ранней юности, он физически изнемогал от невозможности подарить любовь другому существу.       У него родился сын, но это огромное счастье почему-то усилило его одиночество. Когда в Праге умер Гейдрих, над Шелленбергом сомкнулась тьма, и он пропал бы в ней, если бы не Штирлиц. Шелленберг много думал об этом. Почему не раньше? Ответ приходил только один: чтобы спастись, Штирлицу надо было спасти кого-то другого. Штирлиц вернул его к жизни и через это ожил сам.       — Как это должно быть? — спросил тогда Штирлиц.       Он был настроен решительно, и стояло у него каменно. Но после четырех бокалов коньяка Штирлиц был трезв, и это выдавало его нервозность.       — Долго и нежно, — вкрадчиво ответил Шелленберг.       Штирлиц прищурил глаза в намеке на улыбку и потянул пояс халата. Он не робел, но поначалу был так чрезмерно бережен, что несколько раз Шелленберг едва не взмолился: «Да я же не бабочка! Я не осыплюсь пылью в ваших руках!» Он сделал все, чтобы Штирлицу с ним было легко. Недостаток опыта Штирлиц компенсировал почти телепатической чуткостью. Он двигался сильными короткими толчками, и Шелленберг чувствовал, как большие ладони сжимают и разводят в стороны его ягодицы. «Он смотрит,» — ошеломленно подумал Шелленберг и вцепился покрепче в подушку, пахнущую стиральным порошком и вербеной. Непривычно сильные ощущения быстро выматывали, и Штирлиц, не наваливаясь, широкой ладонью поддержал его под грудью; он шумно выдыхал и шептал какие-то скабрезности в чувствительное место между лопатками, откуда по всему телу разбегались мурашки. Шелленберг и не знал, что грубые слова могут так ласкать и так будоражить. Над «долго» еще стоило поработать, но остальное… «Да у вас талант к этому,» — просилось на язык, но он деликатно молчал, помня смущение Штирлица при виде баночки с вазелином.       Он запомнил изумление на его лице, граничащее с откровением. И его сосредоточенное лицо, когда уже почти… Однако сразу после Штирлиц выглядел хмурым и напряженным, и Шелленберг поспешил его заверить:       — Боитесь? Не стоит. Несмотря на все сложности, я по-прежнему считаю вас прежде всего своим другом. Особенным другом, — голос почему-то охрип.       Штирлиц странно усмехнулся и кивнул. «Не верит, — понял Шелленберг. — Не привык, чтобы кто-то был заинтересован лично в нем, и ищет подвох и расчет. Ох, Штирлиц! Неужели вас никто не любил? Неужели вы никому не позволяли?» Март 1953       — Я помню эту фотографию, — Штирлиц заглянул через плечо Шелленбергу, приводящем в порядок бумаги. — Жених уж очень хорош. Герой!       — Как я был наивен, как беспечен, боже мой… — бормотал Шелленберг.       — Как влюблен, — подхватил Штирлиц и ободряюще положил руку на его плечо.       — Ужасно жаль, что нельзя ничего оставить, — и он положил фотографию в папку к остальным.       Через два часа Шелленберг обедал с респектабельным господином, обладающим удивительно квадратной челюстью.       — Вот, — сказал Шелленберг, отдавая ему папку. — Перешлете моей жене, когда я… Когда меня…       Выйдя из ресторана, Шелленберг нашел праздно прохаживающегося Штирлица, взял его за локоть и задумчиво повел, не глядя по сторонам.       — Что Бернадот? — спросил Штирлиц.       — От вас вообще возможно что-то утаить? — хмыкнул Шелленберг.       — Не знаю. Вам виднее, осталось еще что-то или нет.       На душе было муторно, и Шелленберг тяжело вздохнул.       — Знаете что? — вдруг развернулся Штирлиц. — Я видел фотоателье на углу. Идем?