Тёмные хроники: Становление

      Когда тяжёлые кованые ворота, отделявшие Башню Паладинов от остального Эрофина, с грохотом захлопнулись за спиной Наратзула, только-только отзвенели колокола Великого Собора, извещая о наступлении шести часов утра и начале первой утренней службы (1). Столица стряхивала остатки ночной прохлады и сна, её улицы заполонило народом.       Из трубы пекарни в рассветное небо, испещрённое лёгкими перистыми облачками цвета белого золота, весёлыми завитками поднимался дым, а из её настежь распахнутых ставней сладко тянуло сдобным запахом свежеиспечённого хлеба. У её дверей уже образовалась очередь из мелких служек знатных домов. Двое мальчишек, сидя на корточках, попыхивали общей самокруткой из дешёвой бумаги и не менее дешёвого табака, наверняка сворованного у чьего-то отца. Остальная же ребятня с вялым интересом наблюдала за дракой двух девчонок. Те, судя по всему, прибежали к пекарне последними и одновременно, оттого так остервенело таскали друг друга за косы, вместе с волосами вырывая у противницы условное первенство, будто от этого зависела их жизнь. И пусть это было, конечно же, преувеличением, и их жизни вряд ли что-то угрожало, но спина проигравшей вполне могла прочувствовать всю сучковатость розог в руках вспылившей старшей кухарки. Ведь чем дальше очередь, тем жёстче корочка на хлебе и тем холоднее сам хлеб. Наратзул знавал избалованных аристократишек, которые отказались бы есть на завтрак подобную дрянь.       Несмотря на ранний час, на рыночной площади уже царил ажиотаж. Не сразу, но Арантэаль вспомнил, что сегодня — первый день продления торговых лицензий. Процедура эта проводилась раз в полгода, выделялась на неё неделя, и всё это время несчастные владельцы лавок и прилавков не знали, кому из семерых Богов молиться в первую очередь. Отвечали за эту, с позволения сказать, экзекуцию наделённые специальными полномочиями представители кабинета королевских счетоводов, а также - столичного банка и не без оснований полагали, что никакие молитвы не защитят провинившихся торговцев от их карательного приговора. А заслужить этот приговор можно было до смешного просто: иногда он выносился без всяких реальных оснований — лишь за счёт каприза или личной неприязни.       Больше всех страдали торговцы травами и алхимики. С попеременным успехом среди их товаров находили запрещённые коренья, добавляемые, по легендам, в яды, которыми травят благочестивых деятелей королевства, и магические эликсиры, продаваемые диким магам из-под полы, — даже если их, этих кореньев, ядов и эликсиров, там никогда не было. Чтобы доказать свою невиновность, не потерять лицензию и не заплатить штраф, равноценный их доходу за декаду, несчастливцам приходилось собирать пухлый пакет документов, искать помощи эксперта, чей статус был одобрен троном и чьё слово могло перечеркнуть обвинения, и, по ощущениям, танцевать томный килейский танец у стола комиссии — в каждый из семи дней. Узнать их в толпе, собравшейся у здания банка, не составляло труда. Как и прочие, торговцы травами и алхимики сжимали в руках товарные накладные и перечень разрешённых их лицензией товаров, лихорадочно сверяли их друг с другом, и лица их по цвету напоминали выцветшую затёртую бумагу. То и дело они утирали взмокшие от волнения лбы платками и вздыхали так тяжко и скорбно, что с закрытыми глазами Наратзул наверняка спутал бы их с призраками безвинно убиенных людей в каких-нибудь старых руинах.       Перед поворотом к площади Честности, на подмостках канала щебетала стайка прачек. Выстирывая бельё и одежду своих господ, они со вкусом обсуждали последние столичные новости. Если хотелось узнать, кто чей любовник, кто чей бастард, а кто чей кровный враг, проще всего было спросить у этих пташек. Информация, которой они располагают, всегда верна, и заполучить её совсем не сложно — стоит лишь улыбнуться послаще, подобрать комплимент поприятнее, а если не сработает, то — положить в их ладонь монетку подороже.       Вполне вероятно, они уже знают, что произошло в доме верховного судьи, — от своей подруги, работающей у Роу-Эберт. Убийство или грабёж, землетрясение или наводнение, — ничто из этого не отменяет работу прислуги. Наратзул замедлил шаг, рассматривая покрытые платками головы прачек и размышляя, стоит ли ему окликнуть их и узнать, есть ли среди них та самая, которая смогла бы пролить для него свет на случившуюся трагедию. Но, в конце концов, решил, что поднимать лишний шум ни к чему, и продолжил свой ход к кварталу знати. Обо всём необходимом он и без того узнает на месте. А если нет, то дождётся, когда прачка вернётся под крышу хозяйского дома, и с тем же успехом расспросит её там.       Квартал знати оказался самым безлюдным и тихим из всех тех, что Наратзул прошёл на своём пути к дому Роу-Эберт. Оно и немудрено: редкие аристократы изнуряли себя ранними подъемами. Пока их слуги хлопотали по хозяйству, они нежились в своих постелях, видели сладкие сны и гневались, если какой-то нахал из черни осмеливался разбудить их ненароком раньше девяти утра. Но если их будили позже этого срока, они гневались ещё больше — ведь тогда соседи за спиной обязательно назовут их ленивыми баловниками. Как будто без этого они ими не являлись. Наратзулу было прекрасно известно, что, вне зависимости от часа пробуждения, подавляющее большинство знати Эрофина проводило свои дни в праздном безделье. А по вечерам они пускались в псевдосерьёзные разговоры о политике, погоде, искусстве и, конечно же, о придворной моде — за чарочкой вина на веранде или на балах.       Стоит ли говорить, что разговоры о моде были самыми жаркими на эмоции? Смешно представить, что политика, искусство или влияние погодных условий на урожай заботили элиту королевства больше веяний, заданных дворцом Эрофина. Так, например, в начале прошлой весны императорский двор Тирматраля прислал в подарок Эродану вино из шиповника, выращенного на плодородных землях близ Бергена. Король, дождавшись положительного вердикта отведывателей (2), конечно же, испил его и был так впечатлён его тонким, изысканным вкусом, что запросил визит главного императорского винодела в Эрофин. Винодел прибыл в столицу в кратчайшие сроки, и его слова о том, что вино из шиповника с лёгкостью делается в домашних условиях, произвели среди аристократии фурор. Уже к концу недели каждый уважающий себя знатный дом имел рецепт вина и заказал себе в сады от пяти до десяти взрослых саженцев шиповника — чтобы к началу лета, при должном уходе, он зацвёл, а в начале осени — принёс первые плоды. Садовникам было приказано высадить сие богатство поближе к ограде у главной дороги через квартал: каждый новоиспечённый гордый владелец был уверен в своём успехе и был готов порадоваться чужой неудаче. Наратзул не знал, чем закончилось это состязание, и привечают ли вино из шиповника до сих пор, но, вышагивая по белокаменной дороге к дому верховного судьи, вдыхал сладкий, совсем не лёгкий аромат его цветов, доносящийся едва ли не из каждого сада, и дивился, как местные жители до сих пор не скончались от головной боли.       Единственный дом, не погнавшийся за изысками садового декора и виноделия, был его собственный. Наратзул лишь краем глаза мазнул по его величественному фасаду, прежде чем ускорить шаг в страстном желании заново стереть его образ из памяти. Он почти успел дойти до нужного поворота, когда позади него раздался лязг кованых ворот, а следом — тяжёлый, настигающий его топот ног.       — Молодой господин Арантэаль! Молодой господин!       С силой прикусив изнутри щёку, Наратзул сдержал глупый, детский порыв перейти на бег и остановился. Оборачиваться не стал. Вместо этого он дождался, пока садовник его дома, Маркус, поравняется с ним. То был алеманн, приближающийся к шестому десятку лет, невысокий и пухловатый. Последние полтора года прибавили его каштановой шевелюре седых волос, круглому лицу — морщин, но взгляд его зелёно-карих глаз был всё так же лучист и добр. Одной рукой он прижимал к широкой груди снятую с головы соломенную шляпку, в другой держал маленькие грабли для рыхления цветочных клумб.       — Маркус, — приветственно склонил голову Наратзул, не выдавая и толики тех чувств, что овладели им. Мириам и Маркус всегда хорошо ладили и зачастую на пару возились в саду. Глядя на садовника, юноша, словно наяву, видел Мириам, расхаживающую у кустов её любимой гортензии. — Да озарится Светом твой Путь.       — А Боги — благословят ваш, — согнулся в поклоне Маркус, и Наратзул, поморщившись, побыстрее взмахнул рукой, требуя распрямить спину. Он терпеть не мог все эти бесполезные расшаркивания. — Как же я рад вас видеть, молодой господин! Весь этот год вы совсем не баловали нас своим присутствием, и я… Сначала я, признаться, подумал, что обознался. Но потом пригляделся и понял — глаза не обманули меня!       — Я тоже рад тебя видеть, Маркус, — легко соврал Наратзул. Этот преданный дому Арантэалей, добродушный человек не заслуживал отвратительной правды. Он не сделал ничего дурного, чтобы услышать её. — Что ты хотел?       Садовник замялся, и Наратзул мысленно выругался, коря себя за грубую прямолинейность. Наверняка он должен был спросить, как жилось Маркусу и другим слугам все это время. Узнать, не столкнулись ли они с какой-то непредвиденной нуждой. Ежемесячно он высылал им часть получки на содержание дома и их бытие, хотя сумма эта, конечно же, была несоизмерима с той, что платил им отец. Однако Маркус не врал: в последний раз Наратзул был дома, когда собирал вещи и перебирался в выделенную ему комнату в Башне Паладинов — через месяц после казни Мириам. Он не мог заставить себя остаться в этих полных воспоминаниями стенах и не мог заставить себя в них вернуться — даже на жалкие пару часов. Не мог смотреть Маркусу и остальным в глаза: все они любили Мириам, а он отнял её у них — как и возможность заступиться за неё и оправдать. И одновременно с этим, не мог простить их безучастие, как бы мерзко и малодушно это ни звучало, как бы Наратзула ни тошнило от этой тёмной части себя.       — Вероятно, вы уже знаете, что сегодня вечером прибывает ваш батюшка, — наконец справился с неловкостью Маркус. — Роксана вознамерилась приготовить роскошный ужин и всё переживала, что не может узнать, придёте ли вы. Ну, знаете, чтобы приготовить что-нибудь из ваших любимых блюд, порадовать вас.       «Ах, вот, что было в том письме», — подумал Наратзул, чувствуя, как сводит челюсть. Как и все письма до него, это было официально скреплено двумя печатями — с гербом Арантэалей и с гербом Инодана. И, как и все письма до него, Наратзул сжёг его нераспечатанным, после проветрив комнату от вони горелого воска.       — Я на службе, Маркус, — произнёс юноша ровным тоном. — Возможно, уже сегодня вечером меня не будет в городе, и неизвестно, когда я вернусь обратно. Передай Роксане, что мне жаль. Я отведаю её блюда в другой раз.       — На этот раз ваш батюшка пробудет в Эрофине несколько дней — так нас известили, — несмело улыбнулся садовник. — Было бы замечательно, успей вы управиться с делами до его отъезда! Ваш дом стал пустым и совсем неуютным без вас, знаете?.. Мы все живём там, но это не то — мы слуги, а не его хозяева. Вот бы хоть на вечерок всё стало как…       «Как прежде», — хотел сказать Маркус, но осёкся. Он не был дураком и понимал, что дом стал пустым и неуютным вовсе не без Арантэалей. Из него ушла вся жизнь, когда зимний ветер принёс к его стенам последний вздох Мириам. Как прежде уже никогда не будет. Не может быть.       — Мой Путь не привечает лишь мои желания, — сказал Наратзул, и ложь, готовая в следующую секунду сорваться с его языка, далась ему куда труднее первой: — Но я приложу все усилия, чтобы навестить вас до отъезда отца.       По тени, промелькнувшей в глазах Маркуса, юноше стало понятно, что его без труда раскусили. Этот год единственные усилия, которые прилагал Наратзул касательно отца, заключались в том, чтобы избегать встречи с ним. Не в первый раз Теалор Арантэаль не получал отклика на свои письма, не в первый раз ждал сына дома или в Башне Паладинов столько, сколько ему позволяло свободное от заданий Инодана время. Не в первый раз Наратзул пытался почувствовать стыд за своё поведение, и ему этого не удавалось.       Он понимал, что эта игра в прятки не может продлиться вечность, но приближать её окончание юноша ни в коей мере не стремился.       Прощание с Маркусом ранило Наратзула куда больше, чем приветствие. Садовник, знавший своего молодого господина с детства, наверняка хотел поговорить с ним по-дружески, по душам, узнать о его успехах и настроениях, но Наратзул, сохраняя холодность и отстранённость лица, не позволил ему этого. И всё же напоследок мужчина печально посмотрел ему прямо в глаза и вдруг спросил:       — Молодой господин, вы сердитесь на нас?       — Мне не за что на вас сердиться, — удивлённо приподнял брови Наратзул, хоть и сразу понял, что Маркус имеет в виду.       Тьма внутри него подняла голову и оскалила клыки в злобной усмешке. Я не сержусь. Я в ярости. Почему мы, я и вы, живы, а она нет?       — Мы ничего не сделали, когда узнали, что вас с Мириам заперли в темнице Башни, — подтвердил садовник его догадки. — И не смогли сгладить вашу печаль после её смерти, не смогли помочь. Как по мне, этого достаточно для злости.       Наратзул уставился на него немигающим взглядом.       — Заступись вы за неё, и вас бы обвинили в пособничестве дикой ведьме и сожгли рядом с ней на таких же кострах, — медленно проговорил он. Внутри него что-то гнило и умирало, умирало, умирало — и никак не могло умереть, корчась в последней агонии. Он был так жалок, что даже не мог произнести имя Мириам вслух. — А опровергни вы её причастность к убийству, то тогда косвенно обвинили бы меня, сына знатного рода, и за это лишились бы голов на плахе. Как по мне, знаний о подобных последствиях достаточно, чтобы остаться в стороне.       Маркус помолчал немного. Прижал свою соломенную шляпку ещё крепче к груди, а затем сказал:       — Какой бы ни была правда, молодой господин, я вот вам что скажу. Давно уже нужно было сказать это, если по правде, но вы всё прячетесь от нас, а мы всё никак не соберёмся вас найти… Кто бы из нас ни оказался на месте Мириам, мы поступили бы так же, как она. Наши семьи уже не первое поколение служат роду Арантэалей, таков наш Путь. Мы клялись вам в верности до последнего вздоха. Так случилось, что Мириам выплатила свой долг первой, и, я знаю, она не жалела, что всё заканчивается так. А если когда-то придет наш черёд, то и мы жалеть не будем. Поэтому, молодой господин… Наратзул, мальчик, — голос Маркуса дрогнул, — уважь эту нашу решимость. Её решимость. И живи, а не существуй.       Проглотив тяжёлый, колкий ком в горле, Наратзул круто развернулся на каблуках и ринулся прочь. Садовник не стал окликать его, и юноша был благодарен ему за это. Пусть его побег позорен, но выдержать ещё секунду в обществе Маркуса — после таких слов — он не мог. Его глаза щипало от непролитых слёз, а в голове набатом билась мысль: «Я не достоин такой верности. Никто не достоин такой верности».       Никакая верность не должна приводить к подобному концу.       ***       Когда Наратзул наконец добрался до дома Роу-Эберт, он с трудом, но смог совладать со своими чувствами. Его лицо вновь сделалось бесстрастным. Ни один посторонний человек не сможет узнать, что несколько минут тому назад он едва не захлёбывался слезами, спрятавшись в глухом закутке между высокими стенами двух дворов, за раскидистыми ветвями чёртова шиповника, и ни за что не поверит, что этого молодого паладина заботит хоть что-то, кроме поставленной перед ним задачи.       Однако что-то внутри него продолжало скорбно сжиматься — на этот раз при виде светло-серых, обвитых то там, то здесь зелёным плющом стен дома верховного судьи. Наратзул знал, что ему будет тяжело с той самой секунды, когда услышал, чьи смерти будет расследовать, однако не до конца понимал насколько. Он-то думал, что его сердце навсегда очерствело в день смерти Мириам. Оказалось, это было не так. Удача это или проклятье? Трёхэтажный особняк Роу-Эберт располагался на круглой площади, прячась под сенью древних дубов и соседствуя с двумя не менее роскошными домами. Дома принадлежали главе кабинета королевских счетоводов и верховному послу Срединного королевства; саженцы редчайшего сорта дубов были завезены в Нерим из Тирматраля столетия назад, а их предки — в Тирматраль из Нарсилла, ещё в те времена, когда Мьяр Аранат дышал и блистал своим величием.       Посреди площади возвышалась мраморная статуя Веструда и Эзары. Супруги стояли спиной к спине; пальцы их правой и левой рук были переплетены на навершии весов, чьи чаши застыли в равенстве, символизируя стабильность неримских земель. Свободная ладонь Веструда была опущена на меч, а ладонь Эзары — на её округлившийся живот. Взгляд северного короля был направлен в небеса, выражая людское стремление чтить Богов и их мудрое правление, когда голова дочери Тира была опущена вниз в знак обещания: Рождённые Светом будут вечно заботиться о своих смертных, но горячо любимых поданных. В который раз разглядывая их величавые силуэты, Наратзул позволил себе весело дёрнуть углом рта. Он вспомнил, как однажды Эбби в шутку заметила, что статуя эта настолько священна, настолько пропитана божественным духом, что даже птицы никогда не отваживаются гадить на неё. Слова подруги были отвратительным богохульством, за которое полагалось не меньше десятка ударов розгами, но, услышав их, ещё совсем юный Наратзул не смог сдержать смех.       По периметру площади стояла стража. Смена ночного бдения заканчивалась в шесть утра, но караул был продлён из-за непредвиденных обстоятельств, и, судя по усталым лицам, стражники не могли дождаться, когда они наконец сдадут пост, — эта ночь порядком потрепала им нервы. То и дело они поглядывали в сторону дома верховного судьи, и в их взглядах пополам с тревогой угадывалось недоумённое любопытство. Наратзулу даже не нужно было смотреть, чтобы понять, что, помимо всего прочего, привлекает их внимание. Его Связь с Морем тихо гудела, привечая чужую, призванную в этот мир вероятность.       Вокруг семейного гнезда Роу-Эберт кто-то воздвиг магическую стену. Она была нужна для того, чтобы отводить чужие глаза, показывать возможным зевакам иллюзорную картину утреннего сонного покоя. Наратзул замедлил шаг, оценивая силу и стабильность стены, и не мог не признать, что не видит, к чему можно придраться в этом претворении.       Сомнений не было: к её созданию приложил руку Цилин. Больше было некому. И теперь об этом таинственном мужчине Наратзул знал немного больше. Магическая стена, подобно этой, — псионический трюк, и всё же, начиная со звания великого паладина, служитель Рождённых Светом, пройдя все проверки и испытания, мог получить разрешение на использование подобной магии. Псионикой владели и придворные маги Эродана, однако король не позволил бы им действовать столь открыто за пределами дворца. «Так, значит, великий паладин, — подумал Арантэаль. — Недурственно. Вайсс не лгал: опыт у него стократ больше моего».       Вот только знание о звании Цилина вопросов отнюдь не убавляло. Наратзул не видел его с того самого дня, когда очнулся после обрушившейся на него во время казни Мириам лихорадки. Следовательно, прибыл в Нерим тот совсем недавно — опять. Откуда? А главное: зачем? Убийство верховного судьи Нерима не обязывало содействию с паладинами из других подразделений — это было внутригосударственное дело, пока не было доказательств обратного.       Легко хмурясь, Наратзул оправил жёсткий воротник летнего поддоспешника и ступил за границу иллюзорной стены. Чужая магия колко ущипнула его щёки, прошлась щекоткой по рукам и задней части шеи, но препятствовать не стала — с лёгкостью пропустила к распахнутым настежь кованым воротам к дому Роу-Эберт.       Слух Наратзула всегда был острым, и с первого этажа восточной части дома он сразу же услышал приглушённый гул голосов и чей-то плач. Юноша не гостил у верховного судьи уже много лет, и память могла подводить его, но если же нет, то в той стороне располагались комнаты прислуги. Вероятно, стражники, пришедшие на место преступления первыми, собрали слуг в одном месте и приставили к ним кого-то из своих людей в качестве охранника.       Двое из них обнаружились сразу же — у декоративного маленького фонтана, расположенного у парадного входа в дом. Один совсем молодой, другой уже в средних летах, они о чём-то тихо переговаривались, а завидев Наратзула заметно взбодрились. Правда, на лице молодчика уже цвело лёгкое недовольство. Похоже, его совсем не впечатлил тот факт, что всё это время они ждали остроухого паладина–малолетку.       Коротко поклонившись друг другу, паладин и стражники приветствовали друг друга должными фразами.       Наратзулу было плевать на чьё-либо недовольство. В конце концов, он мог поспорить, совершенно не рискуя проиграть, что в свои шестнадцать лет был и умнее, и сильнее этого стражника, да и повидал куда больше, чем он. Но даже о такой нелепице как споры Арантэаль думать не желал. Особенно сейчас, когда его взгляд уже прикипел к Цилину.       Тот полулежал на главной лестнице в особняк. Паладинам не пристало вести себя разнузданно: они должны блюсти свой моральный облик, зная, что представляют Рождённых Светом в мире смертных. Однако Цилина, казалось, не заботили писаные и неписаные правила. Как и в первую их встречу, он не носил форму служителей Богов: из-под чёрного, расшитого такой же чёрной вязью камзола яркой кровью пылала шёлковая рубашка; об острые темностальные носы его сапог можно было запросто точить мечи. В его правой руке дымилась самокрутка — совсем не такая, как у тех мальчишек рядом с городской пекарней. Из дорогой тонкой бумаги, она источала лёгкий аромат фруктов и каких-то сладковатых заморских специй, но табак явно был крепким — стоило Наратзулу подойти ещё ближе, как в его глотке с непривычки запершило.       На несколько мгновений юноша позволил растерянности овладеть собой. Быть может, он ошибся в своих суждениях касательно принадлежности Цилина к Святому Ордену? В его рядах Арантэаль ещё не встречал никого подобного… И всё же, постороннего человека никогда не подпустили бы к делам паладинов и на милю. И не разрешили бы практиковать псионику у всех на виду. А значит, Наратзул видел слишком мало своих собратьев по Пути, чтобы судить строго.       Столкнувшись с ним взглядами, Цилин растянул тонкие губы в улыбке. Год назад Наратзул был слишком слаб и погружён в своё горе, чтобы как следует рассмотреть его, и всё же внешность у этого мужчины была запоминающаяся. Всё те же длинные рыжие волосы, кажущиеся ещё ярче в утреннем свете и на фоне светлых стен дома Роу-Эберт. Всё те же жуткие красновато-карие глаза. Его бледная кожа выдавала в нём родство с норманнами. На вид ему не было больше тридцати пяти лет.       — Явился, — констатировал Цилин, делая очередную затяжку.       Вставать с лестницы, как и приветствовать напарника по расследованию согласно приличиям, он не спешил. В Наратзуле окрепла уверенность, что в компании этого человека о приличиях и вовсе стоило забыть. Но его это, на удивление, не раздражало. Юноша, скорее, недоумевал, столкнувшись с неведомым доселе явлением, и хотел поскорее освоиться с новыми реалиями жизни.       Подумав ровно секунду, Наратзул решил последовать примеру Цилина и всего лишь кивнул ему в ответ. Действительно, так они быстрее перейдут к делу.       — Ты прискакал быстро, — продолжил Цилин, щуря глаза сквозь табачный дым, — но мы с парнями уже успели кое-что посмотреть и кое-что узнать. У мальчика, — он кивнул в сторону молодого стражника, и тот гордо выпятил грудь, — даже появилась неплохая первая теория. Надеюсь, ты не в обиде, что мы начали без тебя. Мы обо всём расскажем.       — Я не в обиде, — бесцветно подтвердил Наратзул. Юноша чувствовал взгляд старшего стражника, прожигающий его затылок. В нём не было неприязни, но он был тяжёлый и цепкий, запоминающий каждую мелочь. По нему можно было сказать, что его обладатель — матёрый дока в своём деле.       — Вот и славно. — Окурок самокрутки вспыхнул меж пальцев Цилина и не оставил после себя даже пепла. — Тогда двигаем внутрь.       Он поднялся на ноги стремительно, но не без грации, отряхнул полы камзола и толкнул тяжёлую дверь в дом Роу-Эбертов. Наратзул, отставая на шаг, скользнул в полумрак вестибюля. Стражники потянулись следом. Внутри было свежо и пахло, как Арантэаль когда-то запомнил, — лёгкой пудрой и лавандой. То был любимый аромат госпожи Марии, и слуги каждые две недели обновляли мешочки саше, равномерно распределённые по всему дому.       Впервые в этот дом Наратзул попал, когда ему исполнилось восемь лет. За его плечами были церемония определения Пути и ритуал усмирения Связи с Морем Вероятностей, и его отцу оставалось лишь представить своего отпрыска высшему свету Эрофина. Так было заведено среди знатных семей всего Цивилизованного мира, и проигнорировать этот обычай Теалор Арантэаль, сын грандмастера Святого Ордена, не мог. Хотя Наратзул едва не на коленях просил его поступить так и никак иначе.       К восьми годам мальчик уже был достаточно смекалист, чтобы понять: «высший свет» терпит его лишь потому, что он носит фамилию Арантэаль. Злословить в сторону великого паладина Теалора или грандмастера Лореуса никто не осмеливался, но презрительно фыркать при виде остроухого тёмного пятна на безупречном облике сего светозарного семейства им никто запретить не мог. Отец просил Наратзула не обращать внимания на дрянные языки, и Наратзул научился безразличию — но многим позже. В восемь же лет мальчик даже не понимал, что он — не самый несчастный и обруганный бастард в Нериме.       На все его мольбы не устраивать так называемых смотрин, отец отвечал категорическим отказом. Он сам прошёл через это — как его родители, как родители его родителей, как десятки поколений Арантэалей до него, — и не считал, что его сын чем-то отличен от него, чтобы избежать сомнительного удовольствия предстать перед эрофинской знатью в один из вечеров. Однако он сделал всё возможное, чтобы этот опыт не стал для Наратзула чем-то болезненным.       С Оливьером Роу-Эберт отца связывали крепкие приятельские отношения. Ещё недавно ступивший на пост верховного судьи, Оливьер слыл человеком порядочным, а его взгляды на жизнь были куда лояльнее, чем у прочих людей его социального статуса. Узнав о нужде Теалора Арантэаля, он сам предложил организовать вечер для Наратзула. Тогда мальчик не знал причину его душевной щедрости, как и не знал, что список гостей господин Роу-Эберт составлял с особой тщательностью…       — Около четырёх часов после полуночи к страже на площади выбежала горничная госпожи Марии, — заговорил старший стражник, когда их процессия во главе с Цилином принялась подниматься по лестнице на второй этаж. Со стен на них, заключённые в позолоченные рамки, взирали представители ушедших поколений Роу-Эберт. — Один из ребят был тотчас отослан в казармы. На то время мертвы были только сама хозяйка дома и юный Франц. Со слов прислуги, судья засиделся за бумагами до утра, а перед отходом ко сну решил проверить жену и сына. Он-то и обнаружил их тела.       — Таким образом, вы ещё застали господина Роу-Эберт живым? — нахмурился Наратзул. Он помнил, что Вайсс говорил о трёх мёртвых телах за раз.       — Нет, — покачал головой стражник. — К сожалению, мы не успели вовремя. Когда мы прибыли, судья был уже мёртв. Мы нашли его в петле в спальне юного Франца. Он повесился на поясе ночного халата, на люстре.       — Между тем, как за нами отправили человека, и нашим приходом не прошло больше двадцати минут, — вставил его молодой напарник. По сторонам он оглядывался с таким неугасаемым любопытством, будто впервые оказался в окружении подобной утончённой роскоши. Скорее всего, так и было. — Ребята с улицы слышали его крик и плач. С ним был дворецкий семьи, однако он оставил господина, чтобы принести для него сердечные капли. Он боялся, что у того не выдержит сердце… Что ж, в какой-то степени его опасения подтвердились.       Наратзул неуютно дёрнул плечом. Он помнил Оливьера Роу-Эберт как сдержанного в эмоциях мужчину. Со всеми трудностями, что выпадали ему в жизни, верховный судья справлялся с завидным хладнокровием. Даже тяжёлая болезнь сына, выявленная ещё в младенчестве, не сломила его. Наоборот, господин Роу-Эберт преисполнился решимости отыскать лекарство хоть на краю света, а пока его поиски не венчались успехом, он всячески поддерживал жену и не давал ей упасть в пучину отчаяния.       Он не мог знать, что эта пучина заберёт не кого-нибудь, а его — да ещё и таким страшным образом.       Бедная Эбби.       — Я не нашёл отголосков тёмной магии на его теле и в посмертных остатках его сознания, — подал голос Цилин. Длинный высокий хвост рыжих волос покачивался за его спиной подобно ленивому маятнику. Ковры из светло-сиреневого ворса, которыми были устланы коридоры второго этажа, делали шаги паладина абсолютно беззвучными. — Таким образом, я готов предположить, что Оливьер наложил на себя руки исключительно по своей воле. Не то чтобы это могло удивить, верно? Многие люди не выдерживают столь стремительной, непредвиденной потери. И зрелища, которое она за собой понесла.       Молодой стражник поёжился, явно в красках вспомнив, что их ждёт в комнате юного Франца. Во время обучения его должны были готовить к тому, что он может и, скорее всего, обязательно столкнётся с преступлениями магического толка. Однако дела, подобные сегодняшнему, сразу же отдавались паладинам, и Башня редко запрашивала содействия у казарм, предпочитая справляться с расследованием в одиночку. Да и убийства с помощью тёмной магии в столичных стенах, в непосредственной близости от главного штаба неримских паладинов, — редкость. Тот, кто замыслит подобное, должен быть отъявленным безумцем, а безумцев, совершающих громкие темномагические преступления, на самом деле в мире не так уж много. Другими словами, этот стражник, который был старше Наратзула не больше чем на три года, до этого дня вряд ли видел жертв тёмной магии и знал, какова эта магия на вкус.       — Мог ли кто-то незамеченным проникнуть в дом, остаться здесь на некоторое время, а потом уйти? — рассудил вслух Наратзул. К этому времени они уже остановились у двери в детскую, и Цилин, дёрнув бровью, оглянулся на него.       — В теории, могло быть что угодно. Однако дом и его внешняя территория охраняется личной стражей Роу-Эберт. К тому же, во время обнаружения тел здесь начался настоящий переполох. Передвигаться по дому никем не замеченным мог лишь тот, кто владеет плащом невидимости… и великим даром убеждения. Довести человека до самоубийства за считанные минуты — мастерство, достойное запечатления в веках.       — И всё же, — упрямо поджал губы Наратзул.       Он и сам чувствовал, что эта теория притянута за уши, но за год службы он успел повидать разные ситуации. Взять того же чокнутого энтрописта, которого паладины взяли у Гиллиада. Он убивал женщин в дни, когда тёмные жрецы, орудовавшие на Юге во времена кровавых распрей алеманнов и норманнов — до вмешательства Рождённых Светом, — устраивали свои дикие ритуалы с человеческими жертвоприношениями. Эти дни были для них священными, повторялись из года в год, словно празднества по календарю. Об этих изуверствах было написано несколько исторических трудов, изъятых Орденом и оставленных в Башне Паладинов на хранение. Откуда энтропист прознал об этих ритуалах, осталось неразрешенной загадкой, но расследованию повезло, что Наратзул, в своё время успевший как следует подлизаться к архивариусам Башни, однажды наткнулся на эти исторические труды. Он рискнул предположить, когда пропадёт следующая женщина, и когда стоит оцепить рабочее место энтрописта, в которое тот возвращался лишь с новой жертвой, и которое паладины нашли быстрее, чем самого убийцу. И его риск окупился сполна.       — И всё же, — напевным эхом повторил Цилин. — Я проверил дом на отголоски магии — плащ невидимости оставляет шлейф, если знать, как его искать. Всё чисто. Кто бы ни был преступником, он действовал оставаясь за пределами дома судьи.       — Каким образом?       — Сейчас всё увидишь, — заверил Цилин и наконец толкнул дверь в комнату юного Франца.       — Зрелище не из приятных, так что будь готов, — посоветовал молодой стражник. Он встал плечом к плечу с Наратзулом и натянуто ему улыбнулся. Вероятно, он посчитал, что раз они оба юны, то одинаково непривычны к отвратительному виду места преступления. Наратзул едва смог подавить смешок.       Выкрашенные в нежно-голубой цвет стены детской окутывал полумрак. Два высоких окна были закрыты на все задвижки и плотно занавешены ночными шторами. Промеж окон стояла кровать с балдахином, на которой слились в последнем отчаянном объятии два трупа — мать и её дитя. На полу у изножья кровати лежало третье тело, с головой прикрытое простынёй. Вероятно, Цилин, после того как проверил его на наличие следов тёмной магии и явных признаков убийства и борьбы, решил не дожидаться коронеров и разрешил стражникам вынуть Оливьера Роу-Эберт из петли. Пояс ночного халата, впрочем, с люстры так и не сняли. Наратзул тяжело сглотнул.       В тот вечер Оливьер Роу-Эберт поздоровался с восьмилетним бастардом Арантэалей за руку — как со взрослым, как с равным. «Какой славный у тебя мальчишка, друг мой! — услышал Наратзул, когда отец и верховный судья ненадолго оставили его, отправившись к столику с лёгким вином и закусками у весело трещавшего камина. — У него очень умные глаза. Сразу видно — дураком не вырастет. А как на тебя похож — будто бы одно лицо!..». Господин Роу-Эберт говорил тихо — лишь для ушей Теалора Арантэаля. Но Наратзул со своим острым слухом всё равно услышал его и почувствовал, как жар опалил щёки. Ни один посторонний человек до того дня не хвалил его и не проникался к нему искренней симпатией.       Оливьер Роу-Эберт был добрым и честным человеком. Во главе его интересов всегда стояли спокойная жизнь народа Нерима и соблюдение им законов, одобренных Богами. Он истово верил в Семерых, часто присутствовал на службах в Великом Соборе. Признавал, что, как и прочие смертные, грешен, и говорил, что может лишь уповать на то, что в момент его смерти Мальфас смилуется над ним и пропустит его за врата Вечных Путей. Однако самоубийцам нет места на Вечных Путях. Если верить священным писаниям, теперь господин Роу-Эберт никогда туда не попадёт и не сможет встретиться с женой и сыном, что умерли смертью мучеников.       — Подойди поближе и взгляни. — Цилин остановился у края кровати и поманил Наратзула к себе.       Тот подчинился, очистив голову от посторонних мыслей. Скорбь не должна застилать его взор. Лучшее, что он мог сделать для верховного судьи, чьё расположение стало крепким подспорьем для бастарда Арантэалей в высшем свете, — найти ответственного за смерть членов его семьи и покарать его по букве божьего и людского закона.       Первым делом он обратил внимание на то, как высохла кожа Марии и юного Франца; как их светлые, чуть вьющиеся волосы превратились в бесцветную паутину. Из их тел как будто выкачали всю кровь, сделав их похожими на мумии из старых норманнских гробниц. Наратзул мог разглядеть каждую косточку на руке женщины, которой она обнимала своего сына за плечи.       — Слуги говорят, что ещё вчерашним вечером госпожа и маленький господин чувствовали себя прекрасно, — услышал юноша голос молодого стражника. — Ну, то есть как. Юный Франц чувствовал себя плохо — несколько дней назад его болезнь вновь дала о себе знать. Оттого госпожа и ночевала в его комнате. Она никогда не просила прислугу заботиться о своём сыне больше, чем это делала она сама.       Наратзул давно не виделся с Эбби, сначала с головой погрузившись в обучение при Ордене, а потом отдав всего себя службе. Но если в характере госпожи Марии с тех пор ничего не изменилось, то слуги дома не соврали ни словом. Жена верховного судьи никогда не считала зазорным управляться со многими вещами своими собственными силами.       Оторвав взгляд от Марии и Франца, Наратзул принюхался. Тёмные проклятья делились на два основных класса: псионические и энтропийные. Энтропийные, в свою очередь, делились ещё на три подкласса: воздействующие на плоть, воздействующие на дух и воздействующие на Связь. И главной их особенностью являлось то, что каждое проклятье, принадлежащее определённому подклассу, пахло по-особенному. Точнее, воняло. Воздействующие на плоть — железом и гарью; воздействующие на дух — прокисшим молоком; воздействующие на Связь — озоном и тухлыми яйцами. Но за свою практику Наратзул пока что столкнулся с единственным проклятьем — воздействующим на плоть, — а о других лишь вызубрил всё, что нашёл в учебных фолиантах…       Цилин следил за ним с внимательным прищуром.       — Редкий случай, правда? — спросил он, когда Арантэаль неуверенно повёл плечами.       — Два проклятья за раз? — В комнате пахло и прокисшим молоком, и гарью.       — Переплетение, — кивнул Цилин. — Я специально приказал закрыть все окна, чтобы к твоему приходу эта вонь никуда не делась. Мы имеем дело или с талантливым практиком-энтропистом, или с не менее талантливым тёмным зачарователем.       Наратзул принялся осматривать тела Марии и Франца повторно, с удвоенной тщательностью. Он понял, что его напарник не стал бы бросать слова на ветер. Если он упомянул два варианта, то имел на это все основания. Его поиски быстро увенчались успехом. Однако, рассматривая находки, юноша в мыслях досадливо заскрипел зубами. Он должен был обратить на это внимание без всяких подсказок со стороны Цилина! «Соберись, в конце концов», — приказал он себе.       На запястьях правой руки Марии и левой ручонки Франца были застёгнуты одинаковые браслеты из чернёного серебра. Их плетение было изящным и тонким; казалось, что они весят меньше воздуха. Однако то были не единственные парные вещицы на матери и сыне. На их шеях блестели цепочки с подвесками из розовых жемчужин. Каждому — по одной. Да вот только теперь они почернели почти целиком. Наратзул, не удержавшись, покачал головой.       Этот жемчуг вылавливали в море близ берегов Мили. Но заполучить его в своё пользование стоило баснословной суммы золота, а всё потому, что он обладал уникальными свойствами защиты от магии. Арантэаль с трудом мог представить, сколько усилий приложил Оливьер Роу-Эберт, чтобы хотя бы две из них попали в его руки. Наверняка, в этом ему помог статус верховного судьи Нерима.       У милийцев была в почёте легенда, гласящая, будто бы этот жемчуг — слёзы Эллиас, пролитые по их землям, разрушенным на мелкие части одним из осколков Вораны, и в нём кроется сосредоточие неисполненного желания мистического создания Света защитить всякое живое существо от Тьмы и зла. Наратзул относился к этой легенде с крайним скептицизмом: лей Эллиас слёзы по последствиям Звездопада, то Нерим, чьё Срединное королевство располагалось в кратере от самой Вораны, был бы устлан этим жемчугом словно ковром.       Так или иначе, розовый жемчуг служил своим хозяевам долгие годы, прежде чем его нужно было менять. Он никогда не бывал крупным, но в этих маленьких кругляшках таилась невероятная мощь. Они чернели, когда их носитель был подвержен вражеской магии, а потом светлели вновь, поглощая ту без остатка. В день, когда они более не могли перебороть магические атаки извне, они становились чёрными навечно и покрывались трещинами. Кроме того, на них невозможно было навести какие-либо другие чары, кроме тех, которыми их уже одарило Море Вероятностей. Что бы ни убило Марию и Франца Роу-Эберт, это никак не относилось к их розовому жемчугу. Судя по тому, как он почернел, он до последнего пытался побороть проклятье, унёсшее их жизни.       Итак, под подозрения подпадают их браслеты из чернёного серебра.       — Вы уже спросили прислугу про эти браслеты?       — Тут уж решили дождаться тебя, — отозвался Цилин. Он улыбнулся со странным довольством, и на краю души Наратзула поселилось впечатление, будто он, сам того не осознавая, находится на каком-то экзамене. — Однако у Юстаса возникла та самая теория, о которой я тебе говорил. Парень, расскажи ещё раз.       Молодой стражник, названный Юстасом, гордо распрямив спину, вышел вперёд. Вновь стал с Наратзулом плечом к плечу. Тот кинул на него скучающий взгляд. Он был ниже Арантэаля на пол головы, хоть и был старше по возрасту: алеманнам никогда не сравниться ростом с аэтерна — даже в юношестве. Непослушные тёмные вихры волос, большие глаза орехового цвета, прямо-таки аристократически прямой нос и волевой подбородок, на котором после бриться остался пропущенный клочок щетины. Красная форма эрофинской стражи ему удивительно шла, но больше в нём не было ничего особенного. Что за теорию он мог породить, да ещё такую, чтобы та понравилась Цилину?       — После того, как господин Цилин рассказал нам о розовом жемчуге, я крепко призадумался об этих браслетах, — начал Юстас, живо блестя глазами. Он как будто позабыл, что находится на месте преступления и видит картину, от которой у обычного человека мигом свело бы желудок. — Они ведь тоже такие одинаковые и надеты неспроста, верно? Когда проходил обучение, я читал, что грубо сделанные темномагические артефакты может почувствовать даже человек со слабой Связью — вроде меня. Головокружение, мгновенные приступы паники и прочее в том же духе. Будь эти браслеты такие, семья верховного судьи никогда не использовала бы их. Следовательно, изначально все думали, что предназначение у них другое. И чувствовались они иначе. В этом уж я плохо разбираюсь, потому что ни разу не маг, но господин Цилин сказал, что сейчас их тёмная сущность просматривается как на ладони. И ты только посмотри на этот жемчуг… — На этих словах Юстас прервался и потянулся рукой к телу Марии.       Наратзул отреагировал мгновенно:       — Не трогай! — рявкнул он. Рука стражника замерла, и Арантэаль ехидно добавил: — В том учебнике, который ты изучал, также написано, что прикасаться к темномагическим предметам без должной защиты нельзя. Даже если тебе наивно кажется, что они уже утратили свою силу. Неужто тебе наскучило, и до этого абзаца ты не дочитал?       Юстас резко повернулся к нему. По его лицу и шее пошли красные пятна гнева и смущения. В его светло-карих глазах плескалась обида.       — Ты что, думаешь, я совсем дурак? — возмутился он. — Я не собирался трогать ни жемчуг, ни браслеты. Я хотел откинуть волосы госпожи, чтобы было лучше видно подвеску!       — На волосах и коже жертвы темномагического проклятья тоже могут остаться его отголоски.       — Я!..       — Юстас, — вклинился старший стражник. Его лоб пересекла глубокая недовольная морщина. — Не затевай ссор.       Юстас сжал губы, давя в себе готовые вырваться слова. Сделал пару глубоких вдохов и покорно склонил голову.       — Прошу меня извинить.       — Извинения приняты, — сказал Цилин, и Наратзул почувствовал на себе его взгляд. Он был выжидающим, будто напарник желал услышать что-то и от него. Но говорить Арантэалю не хотелось — всё, что нужно, он уже сказал. Юноша лишь согласно кивнул, подтверждая, что глупый поступок стражника его никак не задел. И отчасти удивился, услышав, как громко фыркнул Цилин, прежде чем добавить: — Продолжай.       — Жемчуг госпожи Марии и юного Франца долго остаётся чёрным. — Голос Юстаса уже не был таким уверенным. — И, как по мне, тут два варианта: или проклятье было таким мощным и заработало так быстро, что защита жемчуга не смогла устоять перед ним, или же жемчуг так долго боролся с ним, что, в конце концов, пришёл в негодность, и после этого эти двое умерли. Но если верен второй вариант, то нужно задаться вопросом: что есть долго? Если бы жемчуг почернел, например, несколько дней назад, то не заметить это было бы невозможно… Так или иначе, странно, что до этого в этих браслетах не нашли подвоха. Я предположил, что изначально все думали, будто они созданы для защиты тем, от кого никто не ждал ничего дурного. И были преподнесены тем, кому Роу-Эберт полностью доверяли. Оттого они не были проверены какими-нибудь приближёнными к дому магами должным образом. Вот, собственно, и всё.       — Есть один зыбкий момент, — хмыкнул Наратзул. — Оставлять такие вещи на трупах — это как кричать о своём преступлении. Что скажешь на это?       Юстас вновь сжал губы, но посмотрел на него едва ли не с вызовом.       — Думаю, браслеты как неопровержимую улику должны были незаметно забрать. Однако внезапный приезд судьи порушил все планы преступника. Слуги сказали, что господин Роу-Эберт должен был вернуться только в конце недели.       — С другой стороны, если бы кто-то забрал эти браслеты, то их отсутствие привело бы нас к тому же умозаключению об их причастности, — вздохнул старший стражник.       — Но тогда у господина Цилина не было бы возможности проверить их на темномагический фон, и у нас не было бы реальных улик, — заупрямился Юстас, и тогда Цилин громко хлопнул в ладоши.       — Полагаю, для разгадки этой тайны нам всё же нужно начать полноценное расследование, — сказал он с улыбкой, о которую можно было невзначай порезаться. — Господа, наше начальство желает, чтобы в этот раз Святой Орден и стража работали сообща. Если вас не затруднит, не могли бы вы первыми спуститься к прислуге и начать допрашивать их? Основные вопросы вы уже знаете. Мы с младшим паладином Арантэалем присоединимся к вам с минуты на минуту.       — Конечно, — кивнул старший стражник и взмахом руки приказал Юстасу следовать за ним.       Тот повиновался, но, уходя, бросил на Наратзула гневный взгляд. Ох, испугал!..       Дождавшись, пока за ними закроется дверь, Наратзул вновь уставился на трупы матери и сына. Дольше всего его взгляд задерживался на ребёнке. Францу, если ему не изменяет память, ещё не исполнилось и восьми лет — и уже никогда не исполнится. Эбби будет безутешна: она всем сердцем любила этого мальчика, называла его самым добрым и светлым ребёнком на свете.       — Если в браслетах не заподозрили тёмную магию, то до некоторых пор в них заключалось не только энтропийное проклятье. Они так же были окутаны псионической вуалью, что скрывала ауру проклятья, — пробормотал Наратзул.       Да кто же такой этот гениальный тёмный зачарователь?       — А ты, я смотрю, за этот год так и не научился держать язык за зубами, — вдруг сказал Цилин, и, поражённый, Наратзул замер. — И остался таким же надменным сосунком.       — Что?       — Ну что же? Почувствовал себя воодушевлённо, пристыдив неуча? — Возможно, то была игра воображения, но глаза Цилина сделались на несколько тонов ярче. Его рот кривился в презрительной гримасе. — Если ты не знал, то расскажу тебе один маленький секрет: форма стражи тоже отчасти зачарована на отражение магии. Юный Юстас ничем бы не рискнул, прикоснувшись к волосам трупа.       Наратзул не мог вымолвить ни слова. Он уже знал, что Цилин далек от приличий, но это… Это было какой-то новой гранью. До него, ни один посторонний человек не осмеливался отчитывать молодого Арантэаля.       — Мне рассказывали, что ты со всеми держишься холодно, отстранённо, пренебрежительно - явно чувствуешь себя особенным, лучше других. И получаса не прошло, как я увидел, что мне не врали, — продолжил Цилин. Его голос оставался обманчиво спокойным. — И вот, что я скажу. Может, по уму и Связи с Морем ты действительно особенный, а вот по человеческим качествам ты — обычный зарвавшийся мальчонка. Говорят, что ты тихо грезишь о повышении и одиночных заданиях. Так вот, с таким отношением к людям — забудь об этом мечтать. Ты провалишь любое одиночное задание, не успев его начать.       — Ты здесь для того, чтобы проверить меня? — через силу выдавил догадку Наратзул.       — Я здесь для того, чтобы предречь: за твои надменные слова ты ещё не раз получишь по зубам, младший паладин Арантэаль, — покачал головой Цилин, — и однажды жизнь объяснит тебе, что твоя особенность условна и, по большому счету, придумана только тобой.       — Если я в чём-то лучше других, то доказал это не пустыми словами, а делом! — наконец отойдя от шока, вспыхнул Наратзул. Да кто такой этот человек, чтобы выговаривать ему подобное? Да еще и на месте преступления, над трупами трёх несчастных, преждевременно ушедших из жизни людей! — И я не считаю себя особенным. Я считаю, что изначально все равны, но кто-то — стремится к новым вершинам, а кто-то — даже не может дочитать учебник до конца, потому что там слишком много страниц.       — Равны? Какая чушь, — широко и зло ухмыльнулся Цилин. — Но раз ты веришь в это, то и веди себя соответственно. А так, ты даже не посчитал нужным извиниться за свои грубые слова, когда юный Юстас и не подумал, что подобное его унизит. И если тебе нужно доказательство того, что этот парень тебе равен, то вот оно: в свои девятнадцать лет он настолько умён и сообразителен, что его хотят из патрульных перевести в специальный отряд по расследованию особо тяжких преступлений. Считают, что иначе его талант зачахнет без надобности, и они правы. Думаешь, он не смог до конца прочитать учебник? Какой обычный стражник, не маг, сможет так складно разобраться в одной из теорий расследования темномагического преступления, впервые услышав о свойствах розового жемчуга? Да он бы и среди паладинов пригодился, да Путь у него не тот.       Наратзул чувствовал, как пылают его уши, и был готов поклясться, что они по цвету напоминают рубаху Цилина. Тот, тем временем, с невозмутимым видом одёрнул рукав камзола и, тряхнув хвостом, первым отправился на выход. По его лицу невозможно было угадать, что он только-только отчитал своего молодого напарника, словно взбеленившаяся мамаша.       — Нам предстоит совместное со стражей задание, молодой господин Арантэаль, и в нём ты — лицо неримского подразделения Святого Ордена. Вайсс высокого мнения о тебе, и именно поэтому ты, пожалуй, так возгордился. Но учти: о тебе так же ходит много дурных разговоров среди людей попроще главнокомандующего, — так что впредь постарайся держать себя в узде. Ещё пара подобных высказываний в сторону юного Юстаса или кого-то ещё, и я сделаю так, что твой язык прирастет к нёбу до тех пор, пока не закончится расследование. Будешь кивать в нужный момент и наконец выглядеть пристойно.       С этими словами Цилин покинул детскую комнату, оставив Наратзула наедине с трупами. Чуть приоткрытые глаза юного Франца смотрели поверх плеча матери прямо на него, и в его мёртвом взгляде юноша читал вполне себе живой укор.       ***       И снова Наратзулу понадобилось несколько минут, чтобы привести в порядок чувства. Этот день ещё не успел начаться, но уже стал настоящим испытанием, проверяющим на прочность маску безразличия, которую юноша тренировал все эти годы в Башне. И результатом этого испытания стало то, что Наратзул впервые всерьёз задумался: так ли она, эта маска, нужна? Он вспомнил предостережения отца: зачастую, освобождая место для этой маски, уходит способность воспринимать чужое мнение и видеть в нём истину. Быть может, Теалор Арантэаль был прав.       Отойдя от потрясения, Наратзул понял, что не может злиться на Цилина. Тот был прямолинеен как рельса, по которой мчится поезд звёздников, от его крестьянской грубости зашёлся бы в сердечном приступе весь высший свет Нерима, и всё же его мнение вдруг показалось юноше ценным. Вероятно, потому что он вспомнил Мириам — накладывавшую целебную мазь на припухший, наливавшийся задорно-фиолетовым синяком глаз своего воспитанника. «Опять ты ввязался в драку, негодник, — с осуждением качала головой она. — Я-то знаю, что у тебя доброе сердце, но со стороны — кто скажет? Стоит кому-то задеть тебя, как ты отвечаешь сторицей. Все будут обращать внимание лишь на твои кулаки да на твой ядовитый язык, милый мой, а за ними не рассмотрят тебя настоящего».       Наратзул не знал, как обстоят дела с добротой его сердца, но признавал, что порой совершенно не следит за языком. Обидеть кого-то у него получалось даже тогда, когда подобной цели он перед собой не ставил. Возможно, и сегодня он зря так набросился на этого Юстаса — изначально составил о нём странное мнение, ухватившись за мелькавшие на краю сознания ассоциации. Правдиво оно или нет, ещё только предстояло выяснить. Но если Цилин требует от него извинений уже сейчас, то — извиниться не так уж сложно, правда? Это ведь просто слова. Уж если Юстас смог наступить на горло своей гордости, то отчего Наратзул не сможет? Размышляя об этом, Наратзул медленно обошёл комнату юного Франца. Повертел в руках деревянного дракончика, украшенного тонкой резью чешуи, полистал книгу сказок, забытую на прикроватном столике. Внутри неё он обнаружил закладку из высушенной перевязи полевых цветов и сразу узнал заботливую руку Эбби. Как странно было осознавать, что ещё вчера вечером госпожа Мария читала юному Францу сказку на ночь, а мальчик, возможно, вертел в руках закладку, подаренную ему сестрой.       Выйдя из детской, Наратзул укрепился в решении с этого мгновения не думать ни о чём, кроме расследования. Если стражник Юстас выкинет какую-нибудь глупость, он смолчит. Если Цилин продолжит насмешничать, он смолчит. Если Эрофин из-за их расследования уйдет под воду и Эллиас вновь зарыдает, поливая земли смертных своими слезами-жемчужинами, он смолчит. Молчание есть золото. С ним во главе почти любой план заранее обречён на успех.       Юноша бегом спустился по лестнице на первый этаж. Коридоры особняка были по-прежнему пусты, но Наратзул не переживал. Если он был прав, а так и было, то Цилин, раскинув магические стены вокруг дома Роу-Эберт, контролировал пространство внутри них. Ни одно подозрительное движение не ускользнёт от его внимания. Поразительное мастерство. Арантэалю хотелось знать, кто учил Цилина до того, как тот стал великим паладином, а ещё — когда-нибудь (чем быстрее, тем лучше) справляться с такими претворениями так же блестяще. Подобную псионическую магию он тёмной не считал.       Дверь парадного входа в особняк была приоткрыта, запуская внутрь лёгкий летний ветерок, щебет птиц в кронах раскинувшихся над площадью дубов и — чьи-то негромкие голоса.       — … я как услышал, что мы ждём мелкого Арантэаля, сразу понял: это будет какой-то кошмарный сон, а не расследование, — услышал Наратзул. — Ребята из Башни говорили, что он невыносим. Скажу я тебе, так оно и есть. Уже щерит зубы, как какая крыса.       — Ты бы не ссорился с ним, Юстас. — Этот голос юноше был незнаком. — Он — бастард и аэтерна…       — Ну и что?       — Да ты дослушай, дурень! Он — бастард и аэтерна, но его таки признали. Он — Арантэаль, аристократишка до мозга костей. Ты рожу не корчи, эта фамилия — не пустой звук во всём Цивилизованном мире. Проблем на свою голову ищешь? Так ты ещё с ним подерись. Если не успеет прибить тебя своей охереть какой магией, то нажалуется своему папаше или, ещё пуще, деду, и для тебя закроются все двери! До глубокой старости проходишь в патрульных где-нибудь в Гиллиаде.       — Многое я о нём слышал, но ничего о том, что он плачется своей родне. Ты уж не придумывай ему лишнего, Якоб, — фыркнул Юстас, и Наратзул, затаив дыхание, подвинулся на своём месте так, чтобы видеть двор и беседующих стражников.       Юстас обнаружился на земле. Усевшись на каменную плитку дорожки от парадной лестницы, он откинулся спиной на кованые прутья ворот. В руках он вертел курительную трубку, старую, с кое-где облупившимся лаком. Рядом с ним стоял стражник чуть старше него — один из тех, кто нёс караул на площади, — а у их ног крутилась, распушив хвост, уличная серая кошка. Глаза у неё были пронзительно-зелёные, морда — наглая, и она всё тянулась к Юстасу, чтобы тот её погладил.       — Ах, он не жалуется папаше, и ты думаешь, тебе свезло? — оскалился Якоб. — Вспомни Баффора. Он, конечно, большим мудаком был, и не так чтобы слишком было его жалко, но! Этот мелкий справился с ним сам, да ещё как!       Юстас, почёсывая блаженно заурчавшую кошку за ухом, нахмурился.       — Так ведь убила Баффора та женщина-аэтерна, которая служила Арантэалям. Марьям или Мириам… Как-то так.       — Ну да, за то, что он со своими дружками посмел напасть на её молодого господина. Но это одна из теорий. А знаешь, о чём ещё болтают? Что Арантэали заставили её взять вину на себя, раз она так удачно присутствовала на моменте убийства. Что ты смотришь? — Юстас и правда поднял на товарища ошарашенный взгляд. — Это же знать, дружище! Да еще и светозарная! Негоже таким, как они, гореть на кострах, а жизнь простого люда знать ни во что не ставит — это всем известно. Подумаешь, одна служка сгорела, к тому же остроухая! У них ещё таких безвольных олухов — целый дом.       С громким выдохом воздух покинул лёгкие Наратзула, заклокотал в его горле разъярённым рычанием. Он с такой силой сжал кулаки, что кожа на его перчатках жалобно затрещала. Воздух вокруг него заискрился.       Как смеет этот ублюдок говорить о том, чего не знает? О том, чего ему в жизни никогда не понять?!       Успокойся.       Конечно же, стражники и увидели, и услышали его. Лицо Якоба посерело от ужаса. Юстас вскочил на ноги, заставив кошку в испуге отпрянуть в сторону. Его глаза были широко распахнуты, и вид у него был такой, будто его поймали на чём-то предосудительном…       Успокойся, твою мать!       … но ненадолго. В следующую секунду он вызывающе задрал подбородок и прищурился.       — Что, всех детей в знатных семьях учат подслушивать чужие разговоры?       — Юстас!.. — задушено пискнул Якоб, обеими руками вцепляясь в свою алебарду.       Оглушительный порыв ветра едва не сорвал входную дверь с петель, унёс не застёгнутый шлем с головы Якоба, зазвенел хрусталём в огромной помпезной люстре над головой Наратзула, и — сделав над собой титаническое усилие, до крови прокусив губу и позволив боли отрезвить себя, Арантэаль обрубил Связь.       Конечно же, он знал, какие слухи ходят о нём. Конечно же, он должен был готов услышать их в любой момент и — смолчать. Смолчать и не усугублять ситуацию.       Ведь чёртовы слухи не так далеки от правды. Наратзул всегда должен помнить об этом.       — Слушай… — Тёмные глаза Юстаса дико блестели после обрушившегося на него неконтролируемого всплеска магии, но он уже направился в сторону Наратзула — как будто ни капли его не боялся. Как будто хотел не драться, а миролюбиво поговорить.       Наратзул не желал ни драться, ни говорить, ни слушать. Тряхнув головой и откинув волосы со лба, он степенно вышел из вестибюля, в арку, за которой начинался коридор в комнаты прислуги. Юноша держал спину прямо, но его всего трясло. Перед глазами темнело от ярости.       Он будет молчать. Молчание есть золото.       И он ни за что не станет извиняться перед этим Юстасом, перед этим куском дерьма.