* * *
— Добрый вечер, господа. Вальдес стоял в дверях и осматривал комнату с таким изумлением, словно впервые узнал, что в его доме находится дриксенский адмирал со своим адъютантом. — Добрый вечер, Вальдес, — улыбнулся Олаф и, только перехватив удивленный взгляд Руперта, понял, что именно сказал. Естественное между сослуживцами обращение между врагами — почти вопиющая фамильярность, но прошлая ночь что-то изменила в окружающем мире. И талигойский вице-адмирал — как любой военный — стал понятнее, чем геренций или канцлер дриксенского двора. Понятнее и, возможно, даже ближе, хотя эту мысль будешь гнать от себя до последнего рубежа и дальше. — Мой дорогой родственник кесаря, — Вальдес обращался к Руперту, но смотрел на Олафа, и в черных глазах плясали веселые искры, — куда вы дели Тапо? Забили трактатом Пфейхтфайера? Руперт вскочил и вытянулся в струнку, но глаза все равно сверкали волчьим блеском. — Отправил к лекарю, господин вице-адмирал. Вальдес перевел взгляд на заставленный склянками столик, прищурился, словно что-то подсчитывая в уме, и рассмеялся: — Очаровательно! Господин Фельсенбург, вы неподражаемы. Олаф спрятал улыбку. Диалога между Рупертом и кэналлийским мальчишкой — Тапо, значит? — он не слышал, но выставить охрану из комнаты пусть раненого, но все же пленника — это и в самом деле выдающееся достижение. — Благодарю за комплимент, — отчеканил юный наглец, по-прежнему стоя по стойке «смирно». Вальдес привычно рухнул в ловко подтащенное к кровати кресло и доверительно сообщил: — Наш мэтр застрял на «Астэре». Кое-кто из офицеров переусердствовал во время праздника. Так что на скорое возвращение Тапо я бы не рассчитывал. Но вы можете обратиться за помощью к вашему другу Джильди, — Вальдес подмигнул покрасневшему до корней волос Руперту, и Олаф поморщился. — Если, конечно, не боитесь получить сапогом в лоб. Луиджи тоже второй день страдает от головной боли. Но за удовольствия, как известно, надо платить. Руперт растерянно оглянулся на Олафа, и тот кивнул. — Ваш адъютант распугал мне всех слуг, — заметил Вальдес, как только за оным адъютантом закрылась дверь. — В самом деле? — холодно поинтересовался Олаф. — Представьте себе, — из глаз Вальдеса постепенно исчезали веселые искры. — Пока вы были в полубессознательном состоянии… А, — он махнул рукой и усмехнулся. — Юный мученик всерьез опасается за вашу жизнь. В первую минуту Олаф ничего не понял, а когда все-таки сообразил, у него против воли вырвалось честное: — Вас это раздражает? Не столько вопрос, сколько уточнение, но Вальдес ответил: — Скорее, смешит. Олаф недоверчиво приподнял брови и пристально всмотрелся собеседнику в лицо. Где-то на краю сознания мелькнула мысль: еще два дня назад он бы принял этот ответ без разговоров, хотя, разумеется, точно так же не поверил бы ни единому слову. — Не записывайте на свой счет. Руперт просто еще очень молод. — И недурно образован? — Вальдес скривился как от кислого, подтвердив, что рупертовская подозрительность вызывала у него что угодно, кроме веселья. — Что ж, я готов признать, что «Хроники царствования Фридриха Железного» и половина сочинений о временах Двадцатилетней, которые за какими-то кошками называют летописями, производят удручающее впечатление. — Подобные картины не всегда выдерживают столкновения с действительностью. Иногда это настораживает. Как любая неожиданность, особенно если она приятная. Вальдес удивленно приподнял брови и склонил голову набок, словно обдумывая услышанное. Или поведение собеседника. Что ж, Ледяной и в самом деле предпочитал выражаться прямо, не пользуясь намеками не столько потому, что не хотел, сколько потому, что толком не умел. Правда, вряд ли Бешеный успел узнать его до такой степени, чтобы это понять. Впрочем, сейчас Олаф и сам не понимал, что с ним случилось. Немыслимая, невозможная тема, поднимать которую неразумно и неправильно, и столь же немыслимо и невозможно сказать открыто: «Вас никто не считает убийцей». Война и границы, как метафорические, так и настоящие, не оставляют пространства для подобной откровенности. Откровенности здесь вообще не место, как и желанию сделать хоть что-то, чтобы вернулись веселые искры, чтобы черные глаза снова смеялись летящим, а не горьким смехом. Но как забыть игру теней на тяжелых портьерах, подтянутую фигуру в оконной нише, тихий голос, немыслимый рассказ и острое, почти болезненное ощущение понимания? Сопричастности. Это невозможно, но это было. И есть. — Спасибо. Тихое, на грани слышимого слово прозвучало как грохот взорвавшейся бомбы. Бешеный оставался Бешеным: рисковым, отчаянным, летящим напролом хоть по волнам сражения, хоть по тонкому льду шаткого положения, в которое они себя поставили за два вечера. Но выражение лица Вальдеса было непривычным, словно испуганным — если такое вообще возможно, — и Олаф понял: они оба, каждый на свой манер, пытались сейчас нащупать, определить границы дозволенного. В отношении друг друга. В отношении себя. Хотя второе куда важнее и куда опаснее первого. Олаф знал совершенно точно, что это не игра. Его дар и его проклятье. Один из аспектов его особой природы заключался в том, что он точно чувствовал ложь и фальшь. Гнилой, кислый запах болотной тины, которым пропах Эйнрехт и который уносили только морские ветра. Эта способность много раз спасала Олафу жизнь, а теперь, похоже, грозила загнать в ловушку едва ли менее страшную, чем недавнее сражение. — Не стоит. — Он сделал над собой усилие и проговорил вслух жестокое и не нужное, но отрезвляющее: — По сути, это мало что меняет. По крайней мере, для меня. Вальдес сощурился: — Вы так полагаете? Но для меня это весьма существенная разница. — Я рад, — отозвался Олаф прежде, чем успел прикусить язык. — Самое смешное, что вы говорите искренне, — улыбнулся Вальдес, и в черных глазах снова заплясали озорные огни. — Кто бы мог подумать, что политика может быть честной. Олаф ответил на улыбку и незаметно перевел дыхание. Лучше говорить о политике — так проще и безопаснее, как бы смешно это ни звучало. Талиг постарается превратить пленников в разменную карту — Альмейда этого не скрывал, но просто потому, что скрыть подобное невозможно. Как и то, что пленники будут сопротивляться, если возникнет необходимость и появится возможность. Таковы правила игры, и говорить об этом вслух совершенно излишне. Но Олафу вдруг показалось необходимым напомнить себе, где он и на каком свете. — По сравнению с ядом или кинжалом — может. — Политика неотделима от яда и кинжала. — Разве? — мягко улыбнулся Олаф и тут же понял, что это было ошибкой. Потому что несказанное — не то, что не нуждается в озвучении, а то, что стоит у границы разделяющего их барьера, который стремительно становится все более зыбким, — повисло в воздухе жарким летним маревом, и Вальдес снова слегка наклонил голову и почти неслышно повторил: — Спасибо. В общем, Олаф и в самом деле не сомневался, что в этом доме не отравили бы никого: ни вражеского адмирала, чья смерть была бы удачей для Талига, ни вражеского шпиона, ни собственного мятежника. И давнее признание Вальдеса в том, что «мы не могли утопить такого союзника, как Бермессер», тут ничего не меняло. Бешеный, как и Альмейда, умеет и хочет смотреть на берег — то еще Адрианово откровение. Но политические игры, в которые по необходимости играют адмиралы всех государств и всех морей, могут обойтись без ядов и кинжалов. Хотя могут их и использовать, конечно, но это не для Вальдеса. В этом Олаф не сомневался, но то, что сидящему напротив человеку с непривычно внимательными черными глазами почему-то очень важна эта его уверенность, отзывалось в висках сумасшедшим набатом. Молчание затягивалось. Олаф не знал, как реагировать на эту благодарность. Любое слово и даже любой жест мог стать очередной каплей в стремительно разрастающемся море взаимного… чего? Что бы ни было, у талигойского и дриксенского адмиралов не может быть ничего взаимного. — Вы сегодня буквально осыпаете меня комплиментами, — пришел ему на помощь Вальдес. И Олаф закрыл глаза, сдаваясь. Очередная капля — всего лишь помощь в светском разговоре, если бы этот разговор можно было назвать светским — все-таки упала. — Что ж, попробую вам ответить если не чем-то приятным, то хотя бы чем-то полезным. Не думайте об этом. — О чем? — усмехнулся Олаф, уже не сомневаясь, что услышит в ответ. — Игра начнется не здесь. Не сейчас. И, — скрипнула кожаная обивка кресла — Вальдес поднялся и сделал несколько шагов, — не со мной. — Я знаю. — Вам помочь? — Что? — Олаф открыл глаза. Вальдес стоял у самой постели. — Зелье от головной боли. — Он кивком головы указал на заставленный склянками стол, где отсутствовало как раз это средство. — У вас есть? — Нет. Я безобразно безоружен, у меня в наличии только руки. Но кэналлийцев и марикьяре с детства учат некоторым приемам. Подобное предложение должно было казаться диким. Но не казалось, а потому Олаф выпустил гайифскую стрелу: — Я думал, вы талигоец. Вальдес сощурился, но через секунду сжал правую руку в кулак и криво усмехнулся: — Туше. — Он осторожно, словно спрашивая разрешения, сел на постель и заметил: — Со мной опасно затевать такие баталии, господин адмирал цур зее. Инстинкты фехтовальщика просыпаются быстро — на выпады я реагирую мгновенно. — Это предупреждение? — улыбнулся Олаф, сквозь туман головной боли в последний момент все-таки удержав на языке слово «дружеское». — Именно. Правда, несколько запоздалое. Олаф недоуменно вскинул голову. Он не сразу сообразил, о чем тот говорит, — настолько далекими теперь казались их первая встреча и первый разговор. «Вы и тем более герцог Алва поступили бы так же», — эти слова тогда все-таки задели талигойского вице-адмирала. Впору было радоваться, но радости не было. Вместо нее в груди стремительно скручивался узел страха, не липкого, а бодрящего, как перед прыжком с высоты. Потому что Вальдес пусть завуалированно, но признавал свою уязвимость. Безрассудно подставлялся под удар — как будто зная, точно и наверняка, что удара не будет. — Позвольте вам помочь, — повторил Вальдес и прежде, чем Олаф успел вынырнуть из своих мыслей и что-то возразить, положил руки ему на лоб. Легкие прикосновения приятно холодили кожу. Прохладные пальцы прошлись по бровям, аккуратно скользнули к вискам, надавливая на какие-то точки. Где-то — сильно, где-то — почти невесомо, как мимолетное касание ветра, спешащего вперед, дарящего ощущение полета. Безумие. Тишина сгущалась медленно, словно вечерние сумерки, но прежде, чем она окончательно стала душной и томной, как летняя ночь, Вальдес заговорил: — Полностью снять боль я не смогу. — Дыхание — почему-то прерывистое — чуть обдувало кожу. — Только унять. Ненадолго. Олаф попробовал кивнуть — руки на висках мягко, но твердо удержали голову… И мир взорвался. Запах. Запах ветра, соленой воды, пота и мокрого дерева, солнечных лучей и просыпающихся трав. И цветущих апельсиновых деревьев — яркий, дразнящий, горько-сладкий. Прикосновения чуть потеплевших пальцев уже даже не грели — обжигали. В висках застучала кровь, разом прогнав и боль, и усталость. В паху разгорался пожар, и руки дрожали от желания зарыться в темные пряди, очертить высокие скулы, с силой провести по беззащитной шее и почувствовать биение пульса. Олаф стиснул зубы, удерживая голодный стон. — Простите. — Вальдес, видимо, заметив изменения в его лице, быстро убрал руки. Он сидел неподвижно, привычно склонив голову набок, словно прислушиваясь к себе, но выражение его лица Олаф рассмотреть не мог: перед глазами стоял туман. Он видел только чуть приоткрытые губы — над верхней выступили капельки пота, которые мучительно хотелось слизнуть языком, а потом спуститься ниже… Он с силой впился ногтями в ладони, даже не особо заботясь, заметит ли талигоец этот жест, — лишь бы хоть немного отогнать внезапно вспыхнувшее желание. — Вам, — Вальдес запнулся, как будто ему тоже не хватало дыхания, — стало хуже? — Вальдес, — даже сквозь шум крови в ушах Олаф слышал, как хрипло прозвучало обращение. — Могу я попросить, — справиться с голосом не удавалось, и оставалось лишь надеяться, что это спишется на приступ боли, — меня оставить? — Разумеется, — Вальдес легко поднялся, и Олаф, не дожидаясь, пока тот повернется, торопливо отвел взгляд. — Спокойной ночи. Кальдмеер.* * *
Сказать, что у Олафа болела голова, значит ничего не сказать. В виски каждую секунду впивались миллионы раскаленных игл, а затылок ломило так, что хотелось просто и незатейливо сдохнуть. Если бы боль еще отвлекала от навязчивых мыслей, но как раз этого она, паскудина, делать и не собиралась, а потому Олаф со странным удовольствием человека, наслаждающегося причиняемой ему болью, смаковал воспоминания о вчерашнем вечере и задыхался от глухой ненависти к себе и собственному телу. В юности Олафу не доводилось слышать рассказов и сплетен о «демонских отродьях», как их называли эсператисты, — или «отмеченных богами», как их называли на юге Талига, — в Дриксен эта тема была не в ходу. Постигать особенности собственной природы пришлось на практике. То, что его влекло в равной степени и к женщинам, и к мужчинам, Олафа не удивляло и не пугало — на такие склонности от начала мироздания в Золотых Землях смотрели сквозь пальцы, как на неизбежную игру молодой крови вроде дуэлей и кутежей, веселых домов и портовых драк. Что пугало, так это сила желания, накатывающего стремительной, сокрушающей волной. Шквал, смирять и обуздывать который он методично учился с ранней юности — но все равно не достиг окончательной победы. Куда быстрее положенного срока остались в прошлом вспышки гнева, и разнузданное веселье он себе запретил почти без труда или сожаления — спровоцировать Олафа Кальдмеера на необдуманный удар или необдуманное слово было практически невозможно, за что он и получил свое прозвище еще в те времена, когда не был даже офицером, — но голос плоти, животный, первобытный инстинкт неизменно звучал где-то на краю сознания, звучал постоянно и каждый раз, просыпаясь, грозил порвать в клочья и самообладание, и выдержку, и благоразумие. Под фасадом ледяного спокойствия играла кровь дикого зверя. Но все равно Олаф долгие годы считал это своей личной особенностью — как и необыкновенно острое, нечеловеческое обоняние, — пока жизнь не свела его с немолодым офицером-гаунау, занесенным на Западный флот ветрами судьбы и прихотью политических игр. Статный, моложавый, все еще красивый, уравновешенный и сдержанный, Максимилиан — Макс — смотрел на мир глубокими зелеными глазами, в которых, словно «барашки» на ровной глади моря, временами вспыхивали шалые озорные огни. Насколько Ледяной привык к силе собственного возбуждения, но такого острого, безумного желания ему до того дня испытывать не доводилось, и оставалось только благодарить Создателя за то, что встретились они уже на закате, когда все важные разговоры и большинство дневных дел были окончены, — иначе не миновать бы им выговора и приличного штрафа, а то и гауптвахты за нарушение общественной морали. Макс стал его — Олаф в первый же вечер бездумно прокусил инстинктивно подставленное горло, когда жадно и торопливо брал нового знакомого на нижней артиллерийской палубе среди орудий. Макс с отчаянным, голодным стоном — отражение его собственного голода — клал руки любовника себе на ягодицы, направлял его пальцы в ложбинку, непривычно мокрую от смазки, и отдавался так бесстыдно и самозабвенно, словно в минуты соития превращался из человека в эврота, легкомысленного, живущего лишь чувственным удовольствием спутника Анэма. Макс научил его различать и опознавать запахи — запах, присущий конкретному человеку, индивидуальный и неповторимый, как рисунок папиллярных линий на подушечках пальцев, запах человеческих эмоций, лжи и искренности, желания и отвращения, любви и ненависти. Хотя это искусство Олафу давалось плохо — лишь индивидуальные печати да ложь он чуял безотказно, а чтобы различить остальное, приходилось прилагать усилия, чего он с тех пор никогда не делал, терзаемый ощущением, что это будет нечестно. Макс, лежа на постели в своей каюте и задумчиво поглаживая связавшую их метку, рассказал Олафу все, что знал об «отмеченных богами», которые в Гаунау, да и в Дриксен встречались настолько редко, что считались чуть ли не легендой, а однажды ночью со смехом посоветовал выучить кэналлийский: все трактаты о людях их породы были написаны кэналлийцами, и переведена из них была только малая часть, да и та — на талиг, а не на дриксен. А за сутки до намеченной даты отъезда Макс погиб — и Олаф до сих пор гадал, насколько в самом деле метким был выпустивший пулю стрелок. Впрочем, кэналлийский он все-таки выучил — скорее из упрямства, чем по какой-либо иной причине. По иронии судьбы, именно это способствовало его головокружительной карьере: адмирал Доннер приблизил молодого абордажника, который понимал, о чем говорят между собой не обращавшие внимания на рядовых членов команды пленные марикьяре… Острожный стук в дверь отразился в висках новой вспышкой острой боли. Прежде чем Олаф успел собраться с силами и что-то ответить, визитер приоткрыл дверь, не дожидаясь разрешения. Олаф сразу же закрыл глаза: войти к нему подобным образом в этом доме мог лишь один человек. Это было еще одним поражением, но видеть сейчас Вальдеса он не мог. Хватит и того, что он почти всю ночь боролся с очередной прихотью своего тела, пытаясь отогнать навязчивые видения о разметавшихся по подушке черных волосах, сжавшихся на его плечах загорелых руках и подающихся ему навстречу сильных бедрах. Привычный с юности способ справиться с проблемой казался в данном случае совершенно неприемлемым, и бесплодные попытки усилием воли успокоить некстати разыгравшуюся кровь вылились в бессонную ночь и мучившую его целый день жестокую мигрень. — Вам плохо? — поинтересовался Вальдес с порога, опустив традиционное приветствие. — Мне хорошо, — отмахнулся Олаф и чуть не расхохотался в голос: настолько удачным и точным получился этот нечаянный каламбур. Ведь, в самом деле, что плохого в вожделении? Да и потом, разве проснувшееся желание не было верным признаком выздоровления? — Я так и понял. — Знакомо скрипнуло кресло — Вальдес бесшумно пересек комнату и устроился на своем обычном месте. — Ваш адъютант мнется под дверью с видом побитой собачонки. В компании Тапо, между прочим. Очевидно, что вы в хорошем настроении. Олаф криво усмехнулся в ответ на эту незамысловатую шутку. — Зато они перестали смотреть друг на друга волком, — продолжил Вальдес после небольшой паузы. — Я бы поаплодировал вашим менторским талантам, но, боюсь, вы вряд ли сейчас оцените громкие звуки. Вальдес говорил тихо и значительно медленнее, чем обычно, а потому голос не досаждал, не вплетался в какофонию боли, а, скорее, напротив — успокаивал. Обволакивал, уже привычно отвлекая от навязчивых мыслей. — Вы мне льстите, — глаза Олаф так и не открыл, но тугой обруч вокруг головы немного разжался, и из тела начало уходить гнетущее напряжение. — Боюсь, я и в самом деле был не сдержан. — Боюсь, это невозможно, — с какой-то странной интонацией возразил тот. — И потом, вашему мнительному адъютанту сейчас много и не надо, чтобы впасть в истерику. — Вальдес… — Олаф сам не знал, что конкретно собирался сказать и собирался ли вообще, просто эти мелкие подколки в адрес Руперта его порядком раздражали. Правда, еще несколько дней назад ему бы и в голову не пришла мысль это продемонстрировать, не говоря уже о том, чтобы сказать прямо. — Я к вашим услугам. — В голосе звучала улыбка — и что-то еще. Что-то тревожное и тревожащее. — Кальдмеер… — Вальдес на секунду замолчал, словно обдумывая следующую фразу. — Посмотрите на меня. Олаф удивленно открыл глаза — такого окончания фразы он не ожидал: — Что? — Это я и хотел спросить. — Черные глаза снова потемнели, как в вечер, который навсегда останется «тем самым», только выражение лица было другим — не решительным, а обеспокоенным. И — совсем немного — смущенным. — Что происходит? — Ничего. — Олаф и сам слышал, насколько неубедительно это прозвучало. Но что Бешеный, чье легкомыслие давно вошло в поговорку по обе стороны границы, может знать о захватывающем все существо безумии? Что Бешеный может знать об ужасе, застилающем сознание каждый раз, когда понимаешь: твой разум и воля более не контролируют тело? И даже поражение и плен меркнут перед этой беспомощностью, с которой безуспешно борешься всю свою жизнь. — Все в порядке, Вальдес. Благодарю вас, но ведь лекарь предупреждал, что меня еще долго будут преследовать головные боли. Вы не доверяете его суждению? — Отнюдь, — тот озорно улыбнулся каким-то своим мыслям. — Наш мэтр — отличный специалист, причем в самых разных областях своего дела. — Вот как? — бездумно поддержал светскую беседу Олаф. Он следил за вспыхивающими в черных глаза веселыми искрами — почему-то от этого зрелища становилось теплее. — О да! Я как-нибудь поведаю вам эту повесть. Хотя, вероятно, меня потом долго будет преследовать призрак дядюшки Везелли. Или, того хуже, тетушки. — Боюсь, я вас не совсем понял. — И в этом ваше счастье, — засмеялся Вальдес и чуть тряхнул головой. И без того растрепанные черные пряди рассыпались по плечам блестящим плащом. Загорелая сильная рука зарылась в непослушную шевелюру — и Олаф снова закрыл глаза. — Видите ли… Кальдмеер?.. — Простите. Он, пожалуй, все-таки переступил границы вежливости — даже для раненого, — но картина слишком напоминала ночные грезы. Правда, тело пока молчало, но сейчас Олаф уже не был уверен, что волнует его сильнее: возможное пробуждение про́клятых инстинктов или игра сознания, которое, похоже, вознамерилось вступить с оными инстинктами в преступный сговор. Уши уловили легкий скрип, но утоленный мозг не сразу сообразил, что это означает, — Вальдес успел вскочить на ноги и оказаться у самой постели. На лоб снова, как и вчера, легли прохладные ладони. Легко скользнули к вискам и спустились вниз, поглаживая скулы. — Да у вас жар! В ноздри опять ударил показавшийся горько-сладким запах цветков апельсина. Боль уходила стремительно, вместо нее голову застилал туман, и по телу разливалась знакомая истома. Не так быстро, но неотвратимо. Однозначно — жар. Олаф глухо выругался сквозь зубы и, уже не скрываясь, чуть отодвинулся назад, вжимаясь в подушки. Вальдес быстро убрал руки и отступил на пару шагов. — Я… — Он — невиданное дело — прятал глаза, но Олаф успел увидеть в них отсвет разгорающегося пламени. — Я пошлю за лекарем. — В этом нет необходимости, — он попробовал улыбнуться. Получилось плохо, да и легкая хрипотца в голосе уже была тут как тут, но время до того момента, пока окончательно не проснулся сидящий в его крови зверь, нужно было использовать с толком. Вальдес склонил голову набок, слегка прикрыл глаза, прислушиваясь к чему-то неведомому, и, наконец, чуть качнул головой: — Позвольте мне об этом судить. — Вальдес… — Мэтр в любом случае загостился на «Астэре». Завтра будет здесь, а сегодня вам надо выспаться. Вальдес проговорил все это на одном дыхании и, резко развернувшись, быстро направился к двери. На пороге он задержался: — Кальдмеер… — Что? — Туман не уходил, и отвести взгляд на этот раз Олаф не догадался, что просветлению сознания явно не способствовало. — Нет, ничего. — Вальдес, не оборачиваясь, тряхнул черной гривой и тихо добавил: — Спокойной ночи.* * *
— Добрый вечер, Кальдмеер. Олаф удивленно вскинул голову: после вчерашнего он ждал, что Вальдес прекратит свои визиты. Сам Олаф на его месте поступил бы именно так. Но Бешеный оставался Бешеным — своевольным, неукротимым и безрассудным. Ветер, летящий навстречу шторму. Впрочем, возможно, он приходил не по собственному желанию, а по приказу Альмейды, хотя никаких реальных доказательств в пользу подобного предположения и не было. А возможно, пламя в глубине черных глаз Олафу вчера лишь привиделось. По чести, он бы предпочел именно такой исход. — Добрый вечер, Вальдес. — Как ваше самочувствие? Олаф задумался, не зная, как ответить на этот дежурный вопрос. Хорошо? Это неправда. Плохо? Это неправда тем более. Он не понимал, откуда взялось это желание — ответить максимально искренне, насколько подобное для него сейчас возможно. Может быть, дело в том, что вопрос просто больше не казался дежурным, особенно сейчас, когда Вальдес, чуть прищурившись, внимательно смотрел ему в глаза, словно сообщая: светской вежливой лжи он больше не примет. — Благодарю вас, лучше. — До такой степени, что мэтр разрешил вам встать с постели? — поинтересовался Вальдес, взмахом руки отсылая Тапо. — Я его не спрашивал. — Возможно, стоило, — отрезал Вальдес. И тут же раздвинул губы в пока еще механической улыбке и через секунду подмигнул — уже с искренним задором: — Хотя бы ради разнообразия. Вы производите впечатление человека, не слишком охотно следующего предписаниям лекарей, но иногда стоит все же прислушиваться к голосу… гм, благоразумия. Олаф усмехнулся: — Подобный совет — от вас? — Бешеному не пристало призывать к благоразумию? — Вальдес каким-то странным движением расправил плечи — словно с них вдруг свалился некий груз, но в этом не было никакой радости. — Право, мой дорогой адмирал, вы, я думаю, достаточно меня знаете, чтобы понимать: я редко соответствую тому, что пристало. Во всех смыслах. Олаф качнул головой — комната попыталась сделать вираж, повторяя маневр. Все-таки вставать действительно было пока рано. Он прикрыл глаза, на ощупь опустился в кресло и ответил — бездумно, просто чтобы что-то сказать, отвлечь внимание собеседника от своего состояния: — Я имел в виду другое. — В самом деле? — с легким напряжением в голосе откликнулся Вальдес. — И что же? Олаф беззвучно выругался. Он уже понял, что напрасно пустился в объяснения. Еще можно было бы попытаться увести разговор в сторону или сказать что-нибудь незначительное и бессмысленное, но он никогда не любил подобные игры, а здесь и сейчас в них не было необходимости. Слава Создателю, не Эйнрехт — как бы смешно это ни звучало. — Вы до странности гостеприимны, Вальдес, — пояснил он, по-прежнему не поднимая век. — Да, я помню, что уже говорил это. И я легко могу представить вас дающим подобный совет… адмиралу Альмейде. И сам привык выслушивать то же самое. От Руперта. Которому, как не сложно догадаться, благоразумие свойственно еще в меньшей степени, чем вам, — ведь он еще очень молод. — Олаф осторожно приоткрыл глаза и взглянул на собеседника — тот рассматривал его с уже знакомым внимательным выражением, будто пытался прочитать мысли — или изучал карту, одну из тех, от которых в скором времени будет зависеть твоя жизнь и жизни твоих людей. И как-то сразу вспомнилось, что, как бы там ни было, здесь и сейчас, в доме талигойского вице-адмирала, откровенности тоже не место — и это просто один из законов мироздания. Как восточные рассветы. Так почему вдруг приходится напоминать себе о том, где именно встает по утрам солнце? — Простите, — Олаф устало потер виски. — Мое замечание было лишним. Вальдес чуть наклонил голову — то ли соглашаясь с утверждением, то ли просто принимая извинения, а может, напротив, отвергая и то, и другое: уж слишком явно клубилось в глубине зрачков что-то непонятное и тревожное, что-то, чему не получалось дать название, — и светским тоном поинтересовался: — Вы полагаете благоразумие обязательным спутником возраста? Позволю себе с вами не согласиться. — Позволю себе вам не поверить, — улыбнулся Олаф, расслабляясь. Об этом говорить просто — даже проще, чем о политике, хотя все равно этот разговор со временем свернет именно на нее, ну да и кошки с ней. Он почти видел, как будет раскручиваться эта спираль — бумажная линия ярмарочной вертушки, не чета опасным пружинам, что неожиданно и резко выстреливают острой болью — в висок и щемящим ощущением — в солнечное сплетение. И почти слышал, что через несколько минут скажет Вальдес. Вот только в комнате все сильнее пахло апельсинами — в тинктуры добавляют цедру, что ли? — Мы все со временем учимся обуздывать глубинные свойства натуры, какими бы они ни были. Если только не ломаем себе шею в двадцать лет. Просто каждому клинку нужен собственный баланс, но опыт ра́вно излечивает и от чрезмерного легкомыслия, и от чрезмерной серьезности. Даже манера меняется со временем, хотя в некоторых случаях это малозаметно. По крайней мере, на первый взгляд. Вальдес демонстративно-иронично приподнял брови — в его глазах стремительно загорались шалые танцующие огни: — Господин адмирал цур зее, вы не так хорошо меня знаете, чтобы знать так хорошо. — Полагаю, это взаимно, — с нажимом, но все же по возможности мягко отметил Олаф. — Когда лекари разрешат вам пить, мы непременно выпьем за личную встречу, — пообещал Вальдес. — Если, конечно, — добавил он чуть напряженным голосом, — вы согласитесь на подобный тост. Олаф вздрогнул — такого поворота он не ожидал. Что-то подобное уже было — когда? день? или месяц назад? Что-то подобное уже было, и теперь Вальдес снова смотрел куда-то поверх его плеча, знакомо кривя губы, готовые разлить по подвижному лицу вязкую горечь, стирающую из глаз шальные веселые искры. Личная встреча, возможность изучить друг друга, хотя вернее было бы сказать — враг врага, многому научит и многое даст в будущем двум адмиралам враждующих стран: ответит на вопросы, которые не задашь прознатчикам и пленным, очертит контуры чужих решений и чужих порывов. Новый кусочек в мозаику Кононды* — так, кажется, это называется у марикьяре? Вот только плевать Вальдес хотел и на Кононду, и на приоткрывающийся в эти вечера рисунок Конрайо** — и Олаф чувствовал это так остро, словно не незваным гостем даже, а привычным попутчиком обосновался в чужой грудной клетке. Хотя иные порывы, кроме лжи, ему удавалось различить лишь приложив сознательные усилия, а Вальдес, строго говоря, о причинах своих визитов — или о том, что к этим причинам не относилось, — не сказал ни слова. Но, несмотря на это, Олаф не верил даже — знал, словно в знакомых, изученных лоциях течений мироздания медленно, но неотвратимо проявлялись новые линии. — Я вряд ли вас обрадую, но и вряд ли удивлю, если скажу, что предпочел бы иной исход. — Олаф постарался произнести эти слова как можно ровнее, будто и вправду превратно понял смысл предложения, больше похожего на вопрос. — Я имел в виду другое, — тихо, но твердо возразил Вальдес, и его взгляд ощущался на коже почти прикосновением. В виски тут же ударила кровь — не болью, а ритмом учащающегося пульса, — и в ушах пока еще тихо загремел колокольный звон. Вальдесу был очень важен ответ, а если точнее — то, что при других обстоятельствах следовало бы назвать доверием. Вот только других обстоятельств у них нет, и никогда — никогда — не будет. И следовало бы как минимум попытаться проверить на прочность чужую линию — пойдет ли он до конца? посмеет ли высказаться прямо? — а то и сразу осуществить обходной маневр и вспомнить — вспомнить, наконец! — о благоразумии, давно и прочно вкованном в баланс жизни, но здесь и сейчас — неожиданно, но неотвратимо — уже просто не было места для подобных игр. И к демонам все казавшиеся незыблемыми законы мироздания. — Я знаю. И, — Олаф взглянул прямо во внимательные черные глаза и с удивлением поймал себя на непривычно слабом, но все же желании вскочить на ноги, разминая требовавшие движения мышцы, — я соглашусь. — Он коротко усмехнулся, стараясь отогнать наваждение: — Судьба и в самом деле кошка. — Я рад, — не принял легкомысленной темы Вальдес. Поднялся со стола, на краешек которого присел еще в самом начале разговора, сделал несколько шагов навстречу и вдруг, словно очнувшись, замер на мгновение, такое короткое, что даже взгляд не успел его отследить — только сбившееся на миг дыхание высветило мимолетную картину, — и прислонился к стене. — При первой же возможности попрошу мэтра назначить дату. Олаф хмыкнул натужно в ответ на эту фразу — явно шутливую, хотя в голосе Вальдеса смеха почему-то не было ни на суан. — Говорят, выздоравливающим полезно красное, — быстро продолжил Вальдес каким-то странным тоном. — Могу я узнать?.. — он вдруг закашлялся и шумно выдохнул сквозь сжатые зубы. — Вальдес? — Олаф стремительно, инстинктивно вскочил на ноги, совсем забыв, что в его состоянии подобное чревато неприятными последствиями. Но комната и не думала вращаться. Все предметы остались на местах — только воздух загустел, сворачиваясь в дымный, пьяный, плотный туман. Запахло морем, и ветром, и деревом, пропитанным неукротимой соленой водой, и проре́зали облака несуществующие насыщенные, осязаемые солнечные лучи. Завертелись перед глазами легкие игривые тени, сильно и гулко зашумела в ушах кровь, и в унисон с ней шумели цветущие апельсиновые деревья, распространяя вокруг манящий горько-сладкий аромат. Олаф сжал кулаки — до боли, которую не почувствовал. Только плотность запахов, и гулкость звуков, и собственный стон, голодный и откровенно звериный. Олаф сделал шаг назад. Все его хваленое самообладание, цену которому он сам измерял исчезающе малыми цифрами, уходило на то, чтобы не броситься — прыгнуть — вперед, туда, где алели вызывающе влажные губы и горело — пылало — желанное и наполненное желанием тело. Иначе он бы не сделал такую дурацкую ошибку: движение предсказуемо закончилось встречей с креслом, и Олаф покачнулся, теряя равновесие. Вальдес — точно так же инстинктивно, бездумно — рванулся его поддержать. И остановился, как на крепостную стену напоровшись на вскинутую руку. И слава Создателю, что остановился. — Уходите! — прорычал Олаф. Вальдес замер, почти касаясь все еще вытянутой руки — и жар его тела ощущался даже сквозь плотный слой ткани, отзывался в кончиках пальцев покалыванием, из легкого все стремительнее становившимся непреодолимым. Олаф смотрел в пол и не мог видеть — и все же видел: испарину на лбу, яркий лихорадочный румянец на высоких скулах, блестящие разноцветными переливами глаза в обрамлении влажных слипшихся ресниц, и судорожно бьющуюся на шее жилку, такую притягательную, такую манящую… — Вальдес! — Да-а-а, — откровенно простонал тот. И Олаф забыл, как дышать. И как объясняться на любом из известных ему языков, как просить отодвинуться хотя бы немного, а еще лучше — исчезнуть за прочной дубовой дверью, желательно заперев ее за собой на все имеющиеся замки. К счастью, Вальдес все-таки сделал несколько медленных, тяжелых шагов в нужном направлении — давление воздуха на грудь немного ослабло — и произнес: — Да… Я, — справиться с голосом он не мог, а вероятнее всего, даже не пытался, а потому не столько говорил, сколько хрипел, — оставлю вас одного. Как только за Вальдесом закрылась дверь, Олаф вслепую добрался до постели и рухнул на спину, словно потерпевший кораблекрушение, наконец-то добравшийся до берега. Вот только волны все еще обволакивали его, не желая отпускать, требовали, звали — и смеялись. Жадные, всесильные, они вскидывались в крови штормовыми порогами, пробегали по нервам стремительными селевыми потоками, стекались в пах горячими струями жидкого пламени, и кожа ныла даже от простого прикосновения ткани. Олаф грязно выругался и все-таки запустил руку в штаны. Коснулся твердой, как камень, и сухой от собственного жара плоти, провел вверх-вниз, наслаждаясь почти болезненным трением и нарастающим напряжением. Перед глазами вертелся то затихающий, то убыстряющий бег водоворот, сплетающий на удивление четкую картину. Олаф мотнул головой, пытаясь вызвать в уплывающем сознании светлые волосы, сверкающие переливчатой сталью глаза, бледную до прозрачности, такую трогательно беззащитную — кажется, стоит только дотронуться, и порвется — кожу. В общем, какой-нибудь северный тип, и чтоб никаких южан, впитывающих всем своим существом солнце, и никаких капель морской воды, стекающих с темных прядей и будто бы испаряющихся при первом прикосновении к невозможно горячему телу, и никаких бронзовых переливов, что рассеивают свет под новым углом при каждом мимолетном движении и отражают шалые огни, танцующие в глубине черных глаз, и мелодичным звоном отзываются на гортанные, будто бы рождающиеся в том самом месте, где бешено бьется пульс, вскрики и стоны… Завтра ты возненавидишь себя за это, безвольный похотливый ублюдок, но, Создатель, как же хорошо...