* * *
— Добрый вечер, Кальдмеер. Вы позволите? Неизменный Тапо, кинув на хозяина один короткий удивленный взгляд, молча и бесшумно испарился, не дожидаясь разрешения. Сидевший в кресле у камина Олаф поднял голову. Вечерние тени, еще минуту назад растекавшиеся по углам, обнимали замершую в дверях подтянутую фигуру и, сталкиваясь с отсветами обманчиво присмиревшего пламени, отступали — и возвращались вновь, словно притягиваемые неведомой, но все равно непреодолимой силой. А за окном все кружили вспыхивающие под светом фонарей радужными переливами легкие игривые снежинки. — Простите, — Олаф моргнул, стряхивая оцепенение. Он не знал, сколько времени они с Вальдесом провели вот так, глядя друг на друга сквозь плотную темноту и игру неровного света, зато знал, что даже если бы эти минуты сложились в часы, а то и месяцы — это бы ничего не изменило. — Да, разумеется. И вам… — Только не говорите, что мне не нужно ваше разрешение, — усмехнулся Вальдес. Он вошел в комнату и небрежно бросил на дальний стол увесистый фолиант: — Вот книга, которой вы интересовались. Она на кэналлийском, но, думаю, это не будет для вас проблемой. — Спасибо. — Не стоит благодарности, — светским тоном откликнулся Вальдес, подходя к окну и устраиваясь на подоконнике. — Послезавтра мы отбываем в Придду, — сообщил он. — Книгу придется захватить с собой: вряд ли вы успеете ее изучить до отъезда. Но дорогому мэтру, сообщившему альмиранте, что вы куда раньше ожидаемого срока оправились для путешествия, я непременно оторву голову. Последние несколько фраз Олаф не то что пропустил мимо ушей, а даже толком не разобрал — в висках дробью выстукивало будничное «мы». — Вальдес, я правильно понял?.. — Да, я еду с вами. Мне казалось, я уже говорил вам об этом своем намерении. Говорил, но это было до… всего. Но Олаф не стал произносить эти слова вслух. Потому что и так было очевидно: Вальдес плевать хотел на открывшиеся обстоятельства. Но куда в бо́льшей степени потому, что никак не получалось подобрать определение этому необъятному «всему», включающему в себя слишком много немыслимых и невозможных течений — подобно картам мифических морей, что от начала мироздания будоражат воображение мальчишек и искушают взрослых мужчин. — Зачем? — выдохнул Олаф почти со стоном. Вальдес улыбнулся задорно и ответил так же, как неделю — а может, месяц? время незаметно, но неотвратимо и безвозвратно теряло свою линейность — назад: — Господин адмирал цур зее, вы слишком серьезны, чтобы оставлять вас один на один с бергерами. — И объяснение, когда-то — канувшие в пропасть негаданно пересеченного водораздела столетия назад — видевшееся просто шуткой, оказалось честным — до одури, до боли. До знакомого покалывания в кончиках пальцев, предвещавшего на этот раз какое-то удивительно сознательное безумие. — Оно того не стоит, — глухо возразил Олаф. — Позвольте мне об этом судить, — отрезал Вальдес. И добавил уже другим, смягченным тоном: — Не беспокойтесь. Мой… — Он снова запнулся на «опасном» слове и усмехнулся с каким-то нечитаемым выражением лица: — Закатные твари, Кальдмеер, этот язык вам тоже стоит все-таки выучить. В общем, все закончится часов через двадцать. — До следующего раза. Вальдес равнодушно пожал плечами, стянул с пальца перстень, подкинул в воздух, поймал в ловко подставленную ладонь — возвращая в самый первый вечер, в самую первую встречу, когда каждое слово и каждый взгляд точно так же, и все же совершенно иначе имели множество смыслов. И разноцветные полоски ярмарочных вертушек опали веселым веером, оставляя за призрачной чертой горизонта не-детские игры, в которых умирают и убивают. Все вернется, совсем скоро: снова покажется из-за воображаемой линии грозный флагман войны — но ничего уже не будет как прежде. — Вы уже продемонстрировали незаурядную силу воли, — проговорил Вальдес неестественно быстро, словно боялся передумать, и по тону голоса становилось понятно, что это соображение давно не давало ему покоя. — «Отмеченные богами», подобные вам, в этих обстоятельствах… Он замолчал на полуслове, но было поздно: Олаф отчетливо услышал непроизнесенное: «Как вам это удается?» Немного другой, но тот же самый вопрос, который он снова и снова с самого утра мысленно сам задавал отсутствующему в тот момент человеку. Непринужденное отношение Вальдеса к своей особенности вызывало у Олафа дикую смесь восхищения и недоумения. Как вам это удается? Но каждый клинок в конце концов находит свой собственный, неповторимый баланс — если только не ломается, едва покинув стены родной кузницы. — Ваш интерес понятен, — усмехнулся Олаф, впервые в жизни расслабившись в разговоре на эту тему, — но неразумен и попросту небезопасен. — Я не стремлюсь к безопасности, да и с разумом мы не слишком ладим, — повторил Вальдес на талиг то, что сказал утром по-кэналлийски, и Олаф с трудом подавил желание закатить глаза: не из-за смысла высказывания, а из-за его сути. — Вальдес, не надо. — Что «не надо»? — уточнил тот бесцветным тоном. И, не дожидаясь ненужного ответа, поинтересовался: — Вам неприятно мое общество? Олаф взглянул ему прямо в глаза: по краям зрачков медленно гасли танцующие шальные огни и крупные яркие звезды южной ночи. И даже если бы у него было искушение попробовать солгать — в бесконечной темноте, разносящей каждый звук далеким эхом по линии жизни, это было попросту невозможно: — Вы же знаете, что это не так, — прошептал он, с силой вцепившись в подлокотники кресла: желание подойти ближе, такое обыкновенное, такое слабое по сравнению с привычным безумием, становилось почти непреодолимым. Зверь в крови спал. Но к загорелому обветренному лицу все равно хотелось прикоснуться. Невесомой лаской разгладить проявившуюся морщинку между бровей, прижать ладони к щекам, всмотреться в потемневшие, забывшие о звездах глаза и попросить: «Смейся. Пусть загораются и падают звезды, пусть танцуют шалые огни, пусть все мироздание дружным строем идет к Леворукому. Только смейся, Ротгер, — раз уж ты умеешь хотя бы временами делать это искренне». — Я останусь, — неожиданно предложил Вальдес, отводя взгляд. — Если вы действительно хотите именно этого. — Он соскочил с подоконника и усмехнулся: — Вы знаете, где меня найти.* * *
— Пришли сообщить мне о своем решении? Вальдес стоял, прислонившись к столбику кровати. Он не сделал ни одного движения навстречу — только отчетливо разрешил: «Войдите», услышав мгновением ранее осторожный стук в дверь. И это расстояние, такое необходимое в это время — сколько оно еще будет длиться? часов двадцать? хотя теперь уже меньше, разумеется, — казалось еще более непреодолимым, чем все разделявшие их барьеры и границы. И оказалось таким же зыбким. — Я пришел попросить вас думать о своих желаниях и своих… удобствах, — пояснил Олаф. — Не о моих. Самое смешное, что это было правдой, хотя время для подобной просьбы он выбрал более чем странное: темная зимняя ночь, такая глухая, что даже звуки никогда не засыпающего портового города скрылись под снежным пологом, и только сердце стучало медленно и гулко, и каждый удар отзывался вибрацией в кончиках пальцев. — К сожалению, в данном случае одно противоречит другому, — все-таки признался Вальдес. Зелье подавляет жажду — так он сказал сегодняшним далеким утром. Что именно происходит, когда оно «дает осечку»? Олаф не был уверен, что хочет знать ответ на этот вопрос. Буйство собственной крови и без того давало чересчур яркое, хотя и не совсем точное, представление о подобных явлениях. — И вы решили возложить столь сложный выбор на меня? — поинтересовался Олаф, поплотнее запахивая наброшенный на плечи, возвращенный, отчищенный и отремонтированный мундир, словно заслоняясь им, как щитом. От чего? Он не знал ответа. Вальдес вскинул голову и знакомо сощурился, но через мгновения сжал правую руку в кулак и спокойно — и удивительно серьезно, так, будто ему и в самом деле был важен ответ, — спросил: — Неужели вас беспокоят мои желания? Олаф только в этот момент понял, как прозвучал его предыдущий вопрос. Наверное, следовало извиниться. Наверное, следовало развернуться и выйти вон хотя бы часов на двадцать, а лучше — навсегда, до конца мироздания, чтобы не видеть и не чувствовать дрожь гибкого тела, с трудом — вероятно, с непривычки, — сопротивляющегося сотрясающей каждый нерв жажде движения. Наверное, следовало промолчать — потому что именно озвученные вслух очевидные истины срывают замки с тех дверей, которые неразумно и небезопасно даже приоткрывать, не говоря уже о том, чтобы распахивать настежь. — Да. — В таком случае… я хочу, чтобы вы подошли ближе. «Зачем? Создателя ради, зачем? — думал Олаф, все-таки делая первый шаг. — И раз уж тебя не пугает живущее в твоей крови безумие, так подойди сам. Или просто перестань принимать свое зелье. Я не смогу долго сопротивляться, и мы оба это знаем». Вальдес, будто слышал эти мысли, наклонил голову, словно соглашаясь с этим невысказанным утверждением. И тут же чуть повел подбородком вправо-влево — «и именно поэтому я не подойду», — и в глазах цвета южной ночи вспыхнули первые звезды. И тишина сгущалась медленно, спокойно, и где-то на краю сознания, сдаваясь очередной весне, шел первыми трещинами Эйновский лед. Когда остался последний шаг, Олаф остановился на мгновение и вытянул руку, почти касаясь легкой ткани рубашки на теле Вальдеса и будто бы впитывая кожей ощущение разгорающегося двойного пожара. Зелье еще действовало, и запах апельсинов был едва различим, и зверь в крови только сонно приоткрывал глаза, еще не успев удивиться отсутствию привычного ошейника. — Вальдес, — хрипло выдохнул Олаф, — вы говорили, такие случаи известны. Когда ваше снадобье неожиданно перестает действовать в полную силу, чем это вызвано? — Вам в самом деле нужен ответ на этот вопрос? — усмехнулся Вальдес, и шалые огни в его глазах заискрились сильнее, заменяя собой свет свечей. Олаф покачал головой и, делая последний шаг навстречу, неожиданно застонал — от острого щемящего ощущения в солнечном сплетении, ощущения свободного полета. А потом наконец-то зарылся пальцами в растрепанные черные волосы — падая, падая, падая в цветущее горько-сладкое апельсиновое буйство.* * *
Запах. Запах ветра, соленой воды, пота и мокрого дерева, солнечных лучей и просыпающихся трав. И кожа с бронзовым отливом, впитавшая в себя мягкий свет весенних рассветов и жар летних знойных вечеров, такая горячая, что касаться почти больно — и невозможно оторваться ни на мгновение, — пряная на вкус и не нежная ни на йоту. Олаф пересчитывал поцелуями чужие позвонки, очерчивал губами лопатки, гладил ходившую ходуном грудь и вздрагивающий живот. Вальдес отзывался короткими вскриками на каждое движение, и эти звуки, будто бы рождаясь где-то там, где бился на беззащитной шее пульс, огненной зримой волной пробегали по его мышцам, стекались к сильным подрагивающим от желания бедрам, высветляли откровенный изгиб в пояснице — и проникали в пальцы Олафа одиночными разрядами, срывая с губ гортанные стоны. Когда Олаф, все-таки не сдержавшись, легонько прикусил соблазнительно-розовую мочку уха, Вальдес ахнул так громко, что, казалось, где-то внутри порвалась пара нервов, и бездумно откинул голову назад, подставляя горло. Кровь взвилась сокрушающей смертоносной волной, требуя принять, взять, отметить, и Олаф, уже словно чувствуя во рту соленый металлический привкус, с глухим рычанием уткнулся в сильное плечо и только до синяков сжал пальцы на чужих ягодицах. — Нет. Вальдес чуть повернулся, оглядываясь назад, и вцепился в спинку кровати так, что побелели костяшки пальцев. Его глаза, потемневшие так, что радужка слилась со зрачком, вспыхивали шалыми сумасшедшими искрами. Олаф дотронулся до его шеи, несильно сдавил пальцы на бьющейся жилке, выпил, не касаясь, голодный стон и смял губами чужие губы, и покорные, и властные одновременно. — Ну же! — едва оторвавшись от поцелуя, попросил — или приказал — Вальдес, прогибаясь еще сильнее. Олаф, чуть отстранившись, провел головкой члена по ложбинке между ягодиц, медленно, дразняще, хотя от желания все ныло внутри, а в поощрениях тут никто не нуждался. Но ему до боли в сердце надо было убедиться в том, что это безумие по-прежнему остается сознательным, словно преступный сговор неожиданно превратился в целительный союз. — Закатные твари! — взвыл Вальдес. — Они самые, — усмехнулся Олаф, на мгновение снова прижимаясь губами к лопаткам, слизывая капельки терпкого пота, пока тот не испарился с горящей огнем кожи. А потом выдохнул в самое ухо: — Все, что пожелаете, — и развел ягодицы любовника. Приставил головку к входу и сильно толкнулся внутрь, одновременно дергая на себя дрожащие бедра, насаживая сразу до узла. Вальдес закричал. И ночная тишина звенела поющими под порывами ветра серебряными колокольчиками, и гулко шумел дорвавшийся до пищи и свободы огонь, и волны падали на берег, разбиваясь на множество осколков — и опять собираясь воедино, воскресая вновь, чтобы повторить все снова и снова, здесь и сейчас, не заглядывая в несуществующее, исчезнувшее завтра. Олаф двигался в рваном ритме, вцепившись в чужую кожу, как утопающий в обломок мачты, а Вальдес жадно, абсолютно бесстыдно подавался навстречу толчкам, рыча от наслаждения и упоения собственной свободой. И, кончая — проваливаясь с головой в огненную бездну, — Олаф ощущал ласковое прикосновение ветра, надежно подхватившего невесомое тело. И смеющегося — таким знакомым, летящим над волнами голосом.* * *
За темным окном подхваченные легкомысленным ветром снежинки — крупицы волн, скованные до поры ледяной стужей, — кружились, искрились, переливались под лаской фонарей радужным, напоминающим о лете светом. То тут, то там перекликались, сменяясь, часовые, и слышался чей-то пока еще сонный, но уже задорный смех. Утро уже вступило в свои права, но до рассвета было пока далеко. Олаф, все еще обнаженный, вполоборота сидел на чужой разворошенной постели и задумчиво смотрел куда-то вдаль, словно вглядываясь в линию горизонта. Внимательный взгляд проснувшегося Вальдеса он почувствовал сразу. Тот не спешил нарушить молчание, разглядывал любовника несколько долгих минут, изучая изгибы тела так же внимательно, как изучал недавно выражения лица и глаз. — Жалеете, что сдались животным инстинктам? — наконец поинтересовался Вальдес абсолютно ровным, почти безжизненным тоном. Олаф, не оборачиваясь, отрицательно качнул головой и признался: — Раздумываю, насколько в нашей ситуации разумно поддаваться подобным душевным порывам. — В высшей степени неразумно, — моментально, не задумываясь, и очень уверенно откликнулся Вальдес, будто уже не раз задавался тем же вопросом. — Но поддаваться неразумным душевным порывам — врожденное свойство любого человека. — Да, — медленно выдохнул Олаф, снова чувствуя кожей ласковое прикосновение пьяного собственной свободой ветра. — Врожденное свойство человека.Конец