Магия опенула

      Дом ни капли не изменился — да и с чего бы ему меняться. Эрика остановилась только перед самым крыльцом и теперь, с трудом контролируя дыхание, смотрела наверх, на знакомые с детства трещинки и выбоины в стене, на пятна от стершейся краски, на неровный край крыши с давно отвалившимися чешуйками черепицы.       Перенестись напрямую Эри так и не решилась. Она перескакивала от двери к двери по родному Дэнту, пока не добралась до остановки. Перенесла немного денег из комнаты и села на автобус. Забавно вышло — открыла маленькую складку домой, чтобы до дома и добраться. Но несмотря ни на что: ни на волнение, ни на страх, ни на гонящие вперед мысли — она не смогла заставить себя открыть переход напрямую в Красные дворцы. Это было как-то неправильно. Словно с этим переходом сломалась бы последняя граница между ней настоящей и той, старой Эрикой, которая не понимала тетю и смеялась на любое упоминание магии.       Уже в коттеджном поселке Эри сорвалась на бег, игнорируя озадаченных соседей. Но у дома отчего-то замерла — и родная дверь показалась непреодолимым препятствием. Ключи Эрика потеряла вместе с телефоном при похищении на Инсив. И, пускай сейчас Эри они бы и не понадобились, она даже не потянулась к ручке. Посмотрела на звонок таким тяжелым взглядом, что можно было продавить его без пальца, и робко постучала. Выждала пару секунд и постучала снова.       Время тянулось долго и натужно, как неподатливая резина. Эрика прекрасно осознавала, что поступает глупо. Она может войти без проблем, бабушка же, возможно, не дома, или не слышит, или не в состоянии подойти. Эри подняла дрожащую руку и заколотила так, что было слышно на весь поселок. Но мысли заглушить не удалось. Она стояла еще, и еще, и еще, и еще… и, не выдержав, коснулась ручки. Тут же отдернула. Коснулась снова. Сжала. Замерла.       Резко выдохнула и повернула. И на пороге нос к носу столкнулась с бабушкой.       Сердце сжалось в комок и ударило в ребра. Эрика качнулась и бросилась в объятья. Горькое жжение взлетело к лицу, глаза защипало. Эри не могла даже заплакать — она вжалась в плечо, вдохнула родной запах, от которого щекотало нос и еще что-то внутри, беззащитное, крохотное. Она ощутила себя совсем маленькой, девочкой, потерявшей родителей и тетю — и впервые осознавшей это. Осознавшей, что у нее остался только один родной человек. И этот человек — хрупкий и смертный. Эрика могла ее потерять. Эрика могла остаться совсем одна.       Бабушка прижала ее к себе, и Эри разрыдалась.       Прошло не менее часа до тех пор, пока Эрика полностью не успокоилась. Все время она провела как в лихорадке: бормотала что-то про то, что она жива и здорова, хваталась за бабушку, чтобы не упасть, а когда отпускала, натыкалась на все окружающие предметы, даже уже сидя на диване. Пространство заворачивалось вокруг безумным торнадо, а Эри чувствовала себя в самом его центре, в невесомости, окруженная давящими эмоциями. Как сквозь сон она ощутила травяной маслянистый привкус на губах и прохладу в горле. Слезы кончились, перенапряженные связки расслабились, и Эри постепенно пришла в себя и вернула способность мыслить.       Бабушка сидела рядом на диване и держала пустой стакан. Он дрожал в ее руках и норовил упасть, так что Эрика, все еще с трудом управляя телом, забрала его. Лия улыбнулась — ласково и благодарно. Она выглядела плохо. Господи… Эри никогда не видела, чтобы она выглядела настолько плохо. Даже после смерти родителей, даже после исчезновения Сондры. Бабушка, всегда сильная и стойкая, враз постарела. Как будто Смерть, гуляющая всегда где-то далеко, сейчас подошла вплотную и положила ладонь на ее голову.       Эрика потупила взгляд, чтобы не разреветься снова. Возле ее ног (обуви не было — видимо, сняла на автомате) на ковре было крохотное пятнышко, давно застиранное. Пахло нагретым деревом. Немного — нафталином и книжной пылью. Далеко насвистывали свои песни птицы, шелестела листва, а под потолком, как обычно, шумел ветер. Эри вдыхала и выдыхала теплый воздух. Внутри затягивалась дыра, о существовании которой она и не подозревала.       — Извини, — наконец внятно произнесла Эрика. — И что разревелась так, и что никак не сообщила обо всем, что случилось после обвала.       Бабушка улыбнулась и качнула головой. Еще бы ей злиться! Внучка здесь — и большего счастья она наверняка сейчас и представить не может.       И Эри продолжила говорить. Она говорила и говорила, обо всем, об Инсиве и плене, о коме Оливера, о господине Сивэ и Зеленой ласточке, о Симоне, о ритуале, о войне, о магии — обо всем. Бабушка только иногда качала головой в знак того, что слушает. Эрика бы хотела услышать ее голос, но вместо этого не давала ей вставить и слова. До тех пор, пока события не кончились.       — Я должна была связаться раньше. Хоть как-то. Ужасно… Я ведь даже не вспоминала о тебе все это время. Не думала, что ты чувствовала.       — Не вини себя, — со старческим хрипом ответила Лия. — Все понимаю. Опенулы…       Она не закончила и скользнула взглядом вдоль стены. Словно смотрела сквозь камень и дерево — туда, где в коридоре располагался вход в комнату Сондры. Эрика повернулась в ту же сторону, но не выдержала долго и опустила глаза на руки. Не винить себя… Да, ей пора прекращать. Вина — благородное чувство, но и гордое, эгоистичное, занимает собой всю душу. А как любить, сражаться, помогать, да даже просто жить, когда в душе места нет?       Сондра винила себя в смерти родителей Эрики. И к чему это ее привело? Она отдалилась и от племянницы. Могло ли все сложиться иначе, будь они ближе? Рассказала бы Сондра о магии? О своем прошлом? Была бы она сейчас здесь?       Уже никогда не узнать.       — Мы с ней похожи? — спросила Эри.       — Нет, — устало засмеялась бабушка. — О, нет-нет. Вы с ней? Разные. И когда она была как ты… Совсем разные.       — А какой она была? Ну, в молодости. Когда была как я.       Взгляд Лии все еще устремлялся куда-то вдаль.       — Глупой. Она была ужасно глупая, Эрика. Думала, ничто ее не остановит. Говорила, что перед ней никаких препятствий нет. Опенул… Говорила, победят. Они — она и ее друзья — победят, потому что вместе. «Ничего ты не понимаешь, мама. Ты никогда в меня не верила, а они верят. Ничто нам не помеха, ни война, ни смерть». Но вот, война осталась, смерть пришла… — Бабушка опустила веки и добавила совсем тихо. — Ребят жалко. Хорошие ребята были. Жили бы своими жизнями, умерли бы тихо. Но с ней до конца оставались. Она их всех к концу и подвела, к ужасному концу. Хорошие ребята. Бедные…       — Ты про Зеленую ласточку? Те ребята, ее друзья?       — Да, так они назывались. Я тогда думала, все уже взрослые, свое отжили. А сейчас… дети же совсем. Такие же, как она. Глупые. Отважные. Хорошие.       Эри вспомнила дневник господина Сивэ, и в горле встал комок. Если бы она держала записи в руках сейчас, непременно бы разревелась. Сондра и ее друзья горели своим желанием окончить войну, они мечтали, веселились, любили, ругались и мирились. Они жили — а сейчас их нет, и даже цели своей они не добились. Они умерли порознь, но с одним чувством — чувством, что все было зря.       Нет, не все умерли.       — Стефан Рой ведь выжил, — напомнила Эрика.       — Да разве это жизнь!.. Эх, лучше бы умер. Глаза б мои его не видели. Деньги ему все, деньги. Тоже ведь конец ужасный. Как он без магии? Как руки оборвали. Вот и пытается боль заглушить. Деньги, деньги, мало ему, хочет власть обратно, деньгами глушит… Да только эта боль такая, что не заглушишь. Лучше бы умер. Самому бы легче было, и нам… мне…       — Но ведь он жив.       Эрика вспомнила, что Ками упоминала о проклятье Сондры. Что-то невнятное, спутанное — кажется, она и сама не до конца понимала. Но что-то с Сондрой случилось за время жизни на земле Лайтов, из-за чего она не могла жить с родной дочерью. Об этом проклятье речь? Из-за него члены Зеленой ласточки погибли?       — Если не все из Зеленой ласточки мертвы, то, может, Сондра и не при чем? — вслух рассудила Эри. — Это просто череда ужасных случайностей…       — Она же сама говорила. «Мама, я совершила страшную ошибку», так говорила. Слишком близко подобралась к тому, к чему подбираться не следовало. Крылья опалила, ласточка.       — К чему?       — Не говорила. Не любила она об этом. Я все спрашивала: «Была на Проминате?» Она говорила: «Была». Спрошу: «Что там видела?» А она молчит. Молчит так, молчит, а потом скажет: «Я совершила ужасную ошибку».       — Стой-стой! Сондра была на Проминате? Прямо на самом Проминате?!       Воздуха убавилось. Тетя добралась до Промината! До того самого, где хранилась победа в войне. Получается, Зеленая ласточка, даже если и в составе одной Сондры, но все-таки совершила то, что никому не удавалось. Они нашли не только карту, но и ключ к ней. И добрались!       Но почему тогда война все еще идет? Они же достигли спасения от птиц — почему просто не забрали его и не отдали хоть какому-нибудь острову? Что случилось? В чем подвох?       Эрика подскочила с места и заходила по комнате. Что могло помешать? Не хватило сил унести? Устали и не хотели больше иметь ничего общего с войной? Решили не взваливать на себя такую ответственность? Что вообще способно остановить людей, которые столько прошли, в шаге от полной победы?       — Она совсем ничего не говорила? Ну, кроме того, что совершила ошибку. Может, еще что-то случилось? На Проминате или по пути?       Лия посмотрела Эрике прямо в глаза, и в них вместо иллюзорной пустоты оказалась многолетняя боль. Эри замерла, не в силах сдвинуться под ее свинцовым натиском.       — Она умерла по пути, — едва шевеля губами, произнесла Лия. — Она умерла. А потом вернулась, но уже совсем другой. Тот мальчик, с голубыми глазами, бедный мальчик…       «Голубоглазый монстр», — всплыло в голове. Один из членов Зеленой ласточки, с которым у Сондры был роман до Стефана.       — …Хороший такой мальчик, умный, добрый, совсем как она. Но даже по глазам видно — сама душа у него несчастная. В этом вы с ней только и похожи: мальчишки вас находят честные, любящие, но несчастные… Он был в отчаянии и пошел на ужасный шаг. Так Сондра говорила. Она его оправдывала, но я видела — она не хотела, говорила так, потому что так казалось ей правильным. Она не чувствовала к нему больше ничего. Она вовсе ничего не чувствовала. Она угасла. Она все еще была Сондрой, она все еще была моей дочерью, но… но словно…       Бабушка стихла, не сумев подобрать слов.       — Я знаю, — нарушила повисшее молчание Эрика. Только бы не оставаться в тишине. — Она провалилась в Ливирру, и ее вернули за счет жизни другого человека. В ней умещались две души. Видимо, из-за этого и казалось, что она другая.       — Избавилась она от второй души. Так говорила — не до конца, но избавилась. Заглушила ее.       — Заглушила?       — Сондра так и говорила. Вторую, чужую половину заглушила. Заставила замолчать.       Эрика распахнула рот. Как? Разве такое возможно? Почему никто об этом не рассказывал? Даже Стефан, который, казалось бы, о ритуале переноса дара все знал. Эри стиснула руку — так же, как цеплялся за ее ладонь Оливер. Это ведь все меняет! Если как-то запереть душу Симона, то Оли сможет жить как раньше.       — Она не говорила, как именно это сделала? Ритуал какой-нибудь, с помощью магии?       Бабушка сгорбилась, будто ей на плечи надавили.       — Больно ей было. Она ведь добрая, Эрика. Она такая добрая, ты не представляешь. Я не знаю, как она… они с твоей мамой такие добрые у меня выросли. Никому вреда не хотели причинить. Всех спасти. Всем помочь. И так ей больно было чужую душу мучить! Говорила, страшное что-то сделала. Но думала, спасется так. И всех остальных спасет. Да ничего не вышло. Только больше бед на себя натравила.       — Бед? Каких? То проклятье?       Но Лия не ответила. Эрика повторила вопрос еще пару раз, но бабушка только качала головой и бормотала что-то бессвязное. Ничего больше узнать не удастся. Эри погладила ее по спине, принесла с кухни воды и, оставив бабушку наедине с воспоминаниями, вышла в коридор. Им обеим нужно немного времени с собой.       Эрика дошла до своей комнаты. Дверь была прикрыта. Внутри все осталось на своих местах. На брошенных в спешке тетрадках уже скопился небольшой слой пыли, одеяло на кровати лежало неровно — ленилась застилать, накинула, как попало. На полу валялись пара случайно упавших листков и ручка. И матрас, возле которого поблескивало несколько полупустых баночек с лекарствами.       На сердце потяжелело. Оставляя на полу еле заметные следы, Эри пересекла комнату и опустилась рядом с матрасом. Коснулась — холодный. Баночки и вовсе ледяные, пыльные, отвары в них выветрились. Эрика сгребла их в кучу с тихим звяканьем и отодвинула в сторону. Руки вновь потянулись к матрасу, схватились за его уголки и потянули, чтобы свернуть.       Нет, стоп. Белуха отдернула ладони, и матрас плюхнулся обратно. Что это она? Илу ведь сюда возвращаться еще. Потом надо будет обязательно поставить раскладушку. Но пока пусть лежит.       Эрика окинула комнату взглядом, и она показалась чужой, незнакомой. Все привычно, все именно так, как Эри представляла во время использования магии, когда надо перенести что-то из дома. Но все-таки что-то не так. Что-то изменилось. Если не в комнате, то в самой Эрике. И здесь, сейчас она не чувствовала себя дома.       Может, просто перенервничала.       Чтобы избавиться от неприятного ощущения, пылью осевшего на коже, она вышла и направилась обратно в гостиную, но у двери в комнату Сондры остановилась.       Спальня была открыта. Видимо, для удобства жильцов бабушка ее так и не запирала. Эрика подошла вплотную и повернула холодную ручку. Дверь тихо скрипнула, и тело обволокла холодная темнота. Не та, что в Ливирре, а обычная, легкая и пыльная. Шторы заслоняли окна. Свет не горел. Только лучи из коридора прочерчивали блеклую линию от порога, мимо ног Эри и до противоположной стены. И замирал там, где раньше поблескивали рыжие осколки и могли лежать два тела, но сейчас не было ничего.       Впервые Эрика входила сюда со знанием, каким человеком была тетя и через что она прошла. Многое еще оставалось покрыто мраком, и вряд ли кто когда-нибудь сможет разгадать все загадки, которые оставила Сондра Керш. Но уже того, что знала Эри, было достаточно, чтобы взглянуть по-иному на комнату. На тетю.       Перед Эрикой как наяву возникли растерянные, блестящие в панике и отчаянии глаза Сондры, почти опустевшие, как если бы чувство вины выгрызло без остатка из них весь свет, всю жизнь. Из человека, способного остановить войну, тетя превратилась в несчастную одинокую женщину, которой не верила родная племянница. А был ли у Эри вообще шанс ей поверить? Сондра никогда не рассказывала о магии. Разве что совсем в детстве, как сказку.       Но ведь из-за магии погибли почти все ее друзья. Из-за магии она получила проклятье, которое разлучило ее с дочерью. Из-за магии она умерла и вернулась в вечные мучения. После такого неудивительно, что она не захотела втягивать в это племянницу. И все-таки лучшим способом защитить Эрику было просто остановить войну. Почему же Сондра вернулась с Промината ни с чем?       — Что же тебя остановило? — шепнула в пустоту Эри.       Комната ей не ответила. Оставаться здесь смысла не было. Белуха шагнула к порогу, и тут вдоль спины проскочил далекий вскрик:       — Эрика!       Эрика резко развернулась. Крик был совсем рядом, высокий, болезненный, словно ее всеми силами пытались задержать на месте. Но… Тело мелко задрожало, по позвоночнику, следом за звуком, скользнул холод. Нет-нет-нет, ей просто показалось… Но она не могла определить, кому принадлежал голос. Он казался до безумия знакомым, но мысль ускользала между пальцев. Совсем как с Оливером, когда он пытался докричаться до нее в Ливирре.       Эрика заметалась взглядом. Крик не повторялся, комнату все так же наполняли тишина и полумрак. Дышать становилось все тяжелее, воздух прорывался с хрипом. Стоило отвести глаза, по краю луча начинали копошиться тени, как полупрозрачные черви. Эри впивалась в пол взглядом — они вились по стене. Смотрела на стену — они свисали с потолка, распахивая сотни многозубых круглых пастей и покачивая ими наверху, ближе, ближе, над самой головой…       Назад! Эрика отскочила и треснула с силой по двери. Она открылась сильнее, и свет хлынул на червей. Не было их, не было никаких теней. Показалось. Эри с трудом вдыхала и выдыхала сырой пыльный воздух. Показалось же, да?       Слуха коснулся свист — тихий и короткий, похожий на случайный порыв ветра. Эрика дернула головой. Свист доносился откуда-то из-под потолка, со стороны стены. Глаза зацепились за кривую черную кайму. Обои в одном месте, у самого верха, были оборваны и заклеены обратно. Эри дернулась, но почти сразу выпустила воздух. Они с Илом и Оливером сами оборвали обои, когда искали замок для, как они думали, ключа от карты. На том месте располагался старый выход в вентиляцию, закрытый деревянной дверцей, чем-то напоминающей шкатулку. Открыть его так и не удалось. Но дверца была настоящей, реальной, мальчишки тоже видели ее. Вряд ли она связана с Ливиррой. Да и об Иле Эрика легко вспомнила. Значит, все в порядке. Значит, она жива и свободна.       Эри вышла из комнаты, не оборачиваясь, и поспешила к бабушке. Да. Значит, просто показалось.

***

      — …И все-таки ты точно все правильно поняла? Может, он как-то не так сформулировал?       — Ты достал! Да, черт возьми, я правильно поняла. Мне не веришь, Ками спроси.       — Все так, Ил, Дженис правду говорит. Оливер, конечно, прямо не признался — а может и признался, я не все расслышала, — но он точно искал кого-нибудь для своего плана. А значит, он как минимум планировал. Верно?       — Но вы же понимаете, что я не могу осудить его за то, что он просто сказал, причем даже не при мне.       — У вас на Канноре статьи за диверсию нет, что ли, Карви?!       — Это же не диверсия.       — Это ее планирование! Чтоб тебя… Ками, осторожнее! Больно же.       — Извини, я нечасто вывихи перевязываю.       — Да не извиняйся. Слушай, «синий», ты что, идиот? Не понимаешь? Он угрожал! Если ты его не закроешь, он всех твоих солдат перебьет и нас с Ками зацепит.       — Как я его закрою, по-твоему?       Повисла тишина, нарушаемая шелестом бинтов и болезненным цыканьем Дженис.       Оливер сильнее вжался в стену недалеко у входа в лазарет. Слышать это не особо помогало, безусловно, но и подойти ближе Оли опасался — заметят. Недюжинных сил стоило дышать тихо и размеренно, держать ярость в узде. Хорошо еще, что «синие» почти все на постах, мимо не ходят, с вопросами не пристают, не выдают. Оли не хотелось показывать этим трем крысам, что он в курсе о том, как они спелись. Дженис, предательница… Надо было ей и вторую руку свернуть. А лучше сломать. Позвоночник. Об колено.       Он не мог не проследить за ними. Оли сначала правда хотел уйти и забыть — но не мог. Ему надо было узнать, что случилось с Эрикой, что произошло на Недивинах. И что Дженис этому лицемеру наплетет, конечно же. Последнее узнать удалось только косвенно. Оливер караулил их уже у лазарета; выждал, когда они точно не смогут его заметить, и подобрался ко входу почти вплотную. Для редких солдат, проходивших мимо, он играл скучающего дурачка, который ждет обожаемого командира, чтобы облизать ему сапоги и побежать выполнять новые поручения. Мерзко, но ничего, перетерпит.       — Ну не знаю, — наконец продолжила Дженис. — Но делать что-то надо. Если он меня или Ками прирежет, ты явно не в восторге будешь. Да и если кого-то другого. Из-за него ребята только больше перегрызутся. А виноватым выставят тебя, потому что ты главный.       — Я понимаю, Дженис, я не настолько тупой, — устало вздохнул Карви. Оли не удержался от смешка. — Но что ты мне предлагаешь? Запереть я его не могу. Оружие отбирать бессмысленно.       — А как вы обычно в безвыходных ситуациях поступаете? — спросила Ками. — Ну, в спорных моментах, когда посадить в темницу нельзя или…       — Казнь.       — Нет, а если…       — Все равно казнь, Ками. Легче зарезать и забыть, чем разбираться, что-то выдумывать. У нас не так много времени обычно. Осудил, убил и поставил на свободное место другого.       Ногти Оливера проскользнули по каменной стене.       — Но ты же не станешь убивать Оливера?       — Конечно нет! Я не для того его вытаскивал, чтобы сейчас убить.       — Ага, ты так хорошо его вытащил, что он теперь сам убивать готов.       — Дженис!..       — Что «Дженис!»? Ками, разве не так? У него чердак начал капать с тех пор, как из комы вышел. Сначала еще можно было списать на усталость, но уже неделя прошла, а он все хуже. Еще через пару дней он свернет кому-нибудь не руку, а шею.       У Оливера побежали мурашки по спине, но он раздавил их о холодную стену. Под одеждой расползлась неприятная влага.       — Наверное, это из-за Симона, — неуверенно отразил Карви. — Эрика под его влиянием на меня с подсвечником бросилась. Но это было на Инсиве, она была на нервах и не доверяла всем вокруг, а я еще и был в теле, как она думала, мертвеца…       — Вот именно, у Белухи были причины так себя вести. У Оливера — нет. И ты же его знаешь! Он никогда бы не причинил боль кому-то, кто ему дорог.       — Ну, тогда вопрос к вашей дружбе.       — Ты что, сказал, что я хреновый друг?! Может, я еще и виновата, что он на меня напал?       У Оливера проскочили мысли по этому поводу — склизкие, мокрые холодные, как комки плесневелых водорослей. Но он проглотил их и продолжил слушать.       — Нет, не виновата. Оливер поступил ужасно. Но надо же понять, почему он так поступил. Если это правда Симон…       — Эрика же говорила, Симон пока не опасен, — напомнила Ками. — Она его в Ливирре мечом проткнула. Вряд ли после такого он сразу полезет делать гадости.       — Мы не знаем, как быстро восстанавливаются тени.       — Он уже не тень, вы же его к Оливеру привязали.       — Ну тем более. Мы вообще ничего не знаем. Может, он за пару часов излечил раны и уже неделю отравляет сознание Оливера. Причем так, что он даже и не замечает.       Прозвучало это так, словно Карви пытался намекнуть, что Оли не способен даже влияние на собственный разум распознать. Ногти начали трещать от давления на стену. Пришлось ухватиться за уже измятые края рукавов, и теперь затрещала ткань. Сволочь. Издевается? Хочет унизить?       А что, если он знает, что Оливер его слышит? Раскусил, заметил… И теперь нарочно действует на нервы, чтобы Оли выдал себя и снова оказался злодеем — «поглядите, он подслушивает, что за урод! Жалкий, ничтожный урод!» О нет, нет-нет-нет, Оливер ему такой радости не даст. Пусть захлебнется своим ядом, подавится, задохнется к своей крысиной матери и сдохнет уже в муках, как заслужил! Двуличная тварь!       — А я думаю, дело не в Симоне, — сказала Дженис.       Она притихла. Оли успокоился и пододвинулся ближе, но все трое молчали.       — В чем тогда? — первой не выдержала Ками.       Снова молчание.       — Что? Что ты на меня смотришь? — отозвался Карви.       — А ты не допираешь? — заворчала Дженис. — Могу на весь лагерь заорать. Только, боюсь, ты за испорченную репутацию мне спасибо не скажешь.       Оливер неосторожно подался вперед, но силой оставил себя на месте. Испорченная репутация? Интересно, интересно…       — А, ты про…       — Ага. Воспоминания. Ты их стер — и все покатилось к чертям. Не находишь связь?       — Нет, не нахожу. Я же не стер ничего серьезного.       — Всего-то человека, которого он в мечтах видел рядом с собой, действительно! Думаешь, такое бесследно проходит? Как по мне, все сходится.       — Ты преувеличиваешь.       — Я преувеличиваю? Это я видела, какой он счастливый носился после знакомства. Это у меня уши вяли от его бесконечных рассказов о встречах. Это я с ним таскалась, когда он всю ночь прорыдал. Так что я еще преуменьшаю, ты, придурок!       В груди что-то шевельнулось, и Оливеру нестерпимо, просто невыносимо захотелось всхлипнуть — так резко сжало сердце. Он думал о стертых воспоминаниях, причем часто. Мысли о них всегда вызывали неприятное тянущее чувство, как будто душу сминают, а складки нахлестывают друг на друга, пытаясь закрыть дыры. Когда Оливер видел Карви, к этому чувству добавлялось еще и мерзкое ощущение под кожей, зудящее, сводящее мышцы, какое бывает, когда в знакомом окружении изменилась мелкая деталь, ты это понимаешь, но не можешь найти, что не так. И это сводит тебя с ума, заставляет метаться из стороны в сторону, хвататься за все вокруг, искать, вопить — а тебе никто не говорит, что изменилось. Для всех все по-прежнему. Для Карви уж точно. Это бесило вдвойне. Но ничто — ни тянущаяся душа, ни зуд под кожей, ни спокойствие других — не вызывало такой боли, как сейчас. Оли перекрутил в ладонях рукава так, чтобы они пережали запястья. Только бы отвлечься. Голову наводнили призраки чего-то, кого-то.       Оливер помнил чувства. Оливер помнил, что плакал не так давно. Оливер не помнил только, из-за кого. Но одно дело просто ловить себя на отзвуках воспоминаний — это подобно остаткам сна, когда ты утром не можешь собрать по кускам сюжет, но сердце продолжает своим биением поднимать осадок, — и совсем другое, когда об этом говорит другой человек. Все становится слишком реальным, а дыры внутри разрастаются, и что-то темное, что было когда-то памятью о близком человеке, слепо рвется к напоминаниям.       — Все равно, не думаю, что стирание воспоминаний могло так на него повлиять, — раздирал раны Карви. — Да, наверное, он плохо помнит тот год, но вряд ли это на личности отразилось. В тех встречах не было ничего такого важного. Разговоры там, посиделки…       Стало мерзко. Оливеру показалось, что его сердце сейчас вывернет наизнанку. Эта тварь, этот гнилой во всех смыслах подонок ковырялся своими мерзкими пальцами в его воспоминаниях, наверняка насмехался над ними, перекраивал, как ему вздумается, — а теперь говорит, что они ничего не значат! Оли не помнил эти встречи и разговоры, но был уверен, что они значат очень многое. Они важны — он чувствовал по тому, как пусто и гадко стало на душе без них. А этот урод смеется над ним, над человеком из воспоминаний, над их общей потерей!       — …Ведь до первой встречи он себя так не вел. Да?       — Ну, он был намного жестче раньше. Грубее. Смысла в жизни не видел…       — Ладно, Дженис, я понял.       — …Был несчастным…       — Я понял! Но он же не нападал на тебя. Иначе бы вы с ним не дружили. Если дело только в воспоминаниях, то Оливер из прошлого, до встречи, и Оливер сейчас не должны различаться.       Снова повисла тишина. Где-то вдалеке слышались шаги бегающих по коридорам солдат.       — А может… — начала Ками, но замялась. — Ну, я фильм такой видела. Может, у него те воспоминания, что остались, завязаны на тех, что стерлись, из-за этого он медленно с ума сходит? Как если ты переложишь предмет, а потом забудешь, что его переложил, и начнешь думать, что кто-то к тебе в дом пробрался и начал двигать твои вещи. Только в большем масштабе.       — Не думаю. Все воспоминания в Ливирре были связаны. Я стер самое первое — и остальные стерлись за ним.       — Но ведь в Ливирре были только счастливые воспоминания.       И снова тишина — а может, в ушах зашумело настолько, что заглушило голоса. Оливер покачнулся. Только счастливые… Ведь верно. Если Карви и правда настолько туп, что не попытался пролезть дальше и зарыться в остальные воспоминания, то он стер только часть, как бы ни хотел нагадить. Конечно, нагадил и так; счастливые воспоминания о близком человеке — это большая часть, но…       — Черт, есть же еще и плохие, — произнес Карви.       — А еще косвенные, — добавила Ками. — Те, которые не касаются отношений напрямую. Та ситуация с Марго, например…       Ил и Дженис вместе зашипели, а Ками тихо ойкнула и, кажется, зажала себе рот. Они все втроем резко понизили голос.       Марго… Голова закружилась. Оливер отлично помнил, как его чуть не отправили на тот свет канноры, такое не забудешь. Да и ляры, по правде, не лучше. Убивать своих же ради политики — Сотенко по мерзости поступков переплюнула даже Лио! До Карви ей, безусловно, все еще далеко, но все же. Так подло и низко манипулировать! Оливер не помнил, что нес в пьяном бреду — тут и без магии янтарников могло обойтись. Но он точно наплел что-то важное. И Лилия, как крыса, выудила самое ценное, помахала у Оли перед носом и сказала, что сгрызет без остатка, если он не убьет маленькую телепатку. Оливер согласился на чистой воды самоубийство — но как он мог не согласиться! На кону ведь было… было…       Виски прострелило, а сердце сжалось так, что едва удавалось вдохнуть. Оли отшатнулся от входа в лазарет и, опираясь на стену, потащился к ближайшей двери. Умом он понимал — надо остаться и дослушать, вдруг кто-то еще проговориться, даст намек на человека из воспоминаний. Но тело и душа гнали прочь, как можно дальше от разговоров о прошлом. Что-то в них причиняло мучительную боль — в настоящем.       Оливер ударил по ручке двери. Открылась вхолостую — за порогом совсем не то, что он представлял. Выругавшись, открыл еще раз, и еще раз, и снова… Наконец-то! Пространство туго натянулось, Оли ввалился в пустую спальню, и переход с хлопком закрылся. Опенул, корчась, упал прямо на пол и сжался в комок. Больно, боги, как же больно! Он драл ворот рубашки, царапал кожу, пытался выкорчевать амулет, лишь бы добраться до сердца — и выбросить его прочь, как можно дальше! Только бы не болело, только бы перестало! Из груди вырвался тонкий сдавленный вой, Оливер запрокинул голову и зажмурился. Почему так больно? Почему так невыносимо?! Пожалуйста, пожалуйста, хоть кто-нибудь, помогите! Обнимите, прижмите к себе — спасите от этой пустоты, от этой боли!       Но никого не было. Никто и не придет. Нет здесь никого, кому есть дело. Оливер приоткрыл слезящиеся глаза, с трудом распрямил скованные судорогой пальцы и попытался приподняться. Силы хлынули прочь, и он упал обратно, на грязный пол выделенной ему комнаты. Одиночной. Пустой. Никому нет до него дела. Он может здесь подохнуть — никому не будет дела.       Оли нашел взглядом стул, стоящий неподалеку. Надо все-таки подняться. Он протянул руку, но она в секунду стала вдвое тяжелее и обрушилась на пол. Невидимый груз надавил между пальцев, почти послышался хруст костей, и в нем засвистели, едва различимо, мысли.       Да кому ты вообще сдался?! Оливер попытался опереться, но фаланги конвульсивно дергались, суставы гнулись, и уже невозможно было понять, чья это рука — человеческая ли она; рука ли это все еще? Кому ты нужен, Оливер?! Кого ты ждешь? Как ты вообще имеешь наглость хоть кого-то ждать? Ты, ничтожный, склизкий, отвратительный червяк, корчишься тут, ползаешь, поскуливаешь — какой жалкий! Чего ты, такой, хочешь? Поддержки? Любви? Да как будто ты их заслуживаешь, мерзотный выродок!       Оливер сжал ладонь в кулак, треснул по полу и приподнялся. Нет. Нет, он должен встать. Он не собирается тут валяться. Он опенул — носитель сильнейшего дара, повелитель пространства. Он не имеет права вот так вытирать собой грязь и выть о помощи. Именно так! Он должен встать!       В считанных сантиметрах от стула спину свело судорогой. Оли изогнулся, хрипнул, но спазм быстро перекинулся на шею. Слабак! Даже подняться не может! Как он смеет просить помощи? Как он смеет просить понимания?! Да кто вообще посмотрит на него?!       Надо подняться. Оливер, дрожа всем телом, протянул руку и ухватился за ножку стула. Грани впились в белеющие от напряжения пальцы. Голову наполнил треск и растянувшийся во времени крик. Холодная ножка показалась теплым запястьем. Дженис…       Предательница! Сама довела, сама и разнылась — Оливер разве виноват, что она такая упрямая овца? А все то же, побежала жаловаться. Она не придет, она сейчас с этим уродом и своей подружкой, на которую променяла Оливера! Конечно, Ками ведь не такая проблемная, не ревет без повода и по своей тупости проблемы даже осознать не способна, не то что переживать из-за них. С ней весело и удобно, совсем не как с унылым слабаком, братом психопатки.       Рывок, рык — и ногти впиваются в край сиденья. И снова свист в голове. А помнишь, как Анель, милая-милая Анни, говорила, что любит тебя? Да конечно Оливер помнит! Оливер слишком хорошо это помнит. А еще помнит, что Марьеры — все бесчувственные маньяки, готовые на все ради себя любимого. Даже жизнь единственного брата продать за какой-то поганый камушек. Любит — ага, конечно! Так и поверил. Да даже половина родной крови не заставила ее полюбить такого бесполезного урода!       — Да пошли… они все… — свирепо прошипел Оливер, облокотился на стул и дотянулся до края стола.       Да. Да! Пошли они все! Они все его ненавидят, ни во что не ставят. Их нет, когда ему тяжело. Они бросили его, когда ему как никогда потребовалась помощь. Дженис, сволочь, Анель, стерва, Эрика… О, это вовсе отдельный разговор! У других хотя бы чести хватило дождаться, пока Оливер отвернется, а она прямо в лицо свое презрение швыряет. А он еще о ней беспокоится! Предупреждает об опасности — ей плевать. Но зато «не подходи ко мне, Оливер», «еще мало времени прошло, Оливер». Что, что он ей сделал, чтобы заслужить такое отношение?! Что он им всем сделал?!       Он старался их любить! Он старался терпеть! Почему они его не любят в ответ? Почему они все такие… злобные, эгоистичные, неблагодарные?! Потому что он не такой, как они хотят? Слишком слабый, эмоциональный, беспомощный?!       Оливер закричал, срываясь на животное рычание, словно нечто изнутри рвалось наружу, пыталось оторваться, вылететь с этим криком, но не могло, драло и так измученную душу. Оно наполняло пространство под кожей, просачивалось в мышцы и нервы, гнало кровь. Надоело. Надоело! Почему всем плевать? Оливера раздирает изнутри от эмоций, почему всем плевать?! Почему он недостаточно хорош, чтобы получить капельку любви?!       Кулаки треснули по столу, еще и еще, оставляя отметины, сдирая костяшки. Глаза застлала ярость, сквозь пелену Оливер видел, как скачут на месте и падают с края бумаги и книги. И с очередным ударом под кулак подскочил кожаный блокнот.       Пелена спала, и ударить снова Оли не смог.       Он медленно выпустил воздух и, не устояв на дрожащих ногах, сел на стул. Среди хаоса отцовский дневник казался единственной правильной деталью — чистой, нетронутой. Оливер взял его, не с первого раза поддел застежку и открыл на первой странице.       — «Я люблю тебя…», — прочитал он с середины. Голос надорвался и показался ниже, грубее. Взрослее. …и буду любить даже после смерти. Жизнь опенула полна потерь и непонимания, но если тебе когда-нибудь станет грустно и одиноко, то просто прочитай эти строки и вспомни, что где-то когда-то был — а может, и есть — человек, которому не все равно, для которого ты важен. И не потому что ты колдуешь или сражаешься, а просто потому что ты есть.       Оли задержался взглядом на строчках, закрыл и прижал книжку к груди. Сердце отозвалось мерным стуком в ответ на тепло — пускай на самом деле тепла никакого и не было.       — Я люблю тебя тоже, пап.       Отец его любит. Где бы он ни был, куда бы Смерть ни отвела его душу. Он будет любить Оливера всегда, он всегда будет на его стороне. Да, папа не может обнять и погладить по голове, но он может сказать верные слова. Пусть и через бумагу и года. Оли благодарен ему уже за это.       А для объятий он найдет живого человека. Не из тех, кто отвернулся от него, нет. Есть тот, кого Оливер любит и кто — он уверен — искренне любит его в ответ. Оли не помнит его имени и лица, но помнит горькое тепло в груди от мельком брошенного взгляда, помнит приятную дрожь от тихого, наверняка мелодичного, голоса. И если это сможет заглушить боль, то Оливер найдет его, найдет человека из своих стертых воспоминаний. Он пройдет через сотни переходов, перевернет всю землю Лайтов, да даже весь мир, если потребуется. А если не поможет, сам пойдет к Карви — только ради ответа, где сейчас ключ к его, Оливера, счастью.