Rattus norvegicus, felis silvestris

      — Да напьёмся ж с тобой, да помянем вином тридцать восемь ребят из Ганзы, — нараспев тянет Орм под нос, рубя суставы топором и срезая сухожилия, пока в котелке булькает бульон. Косточки со шкурой пойдут на бульон и холодец, вырезка — на вялку, потроха — в суп, и Орму грех на голод жаловаться: бывало и похуже, в зиму тысяча сто двенадцатого и Орм, и родители, и сёстры жевали одну древесину и прелое зерно, а лето потом было жирное — вдвое больше урожая собрали, — но зато сегодня он поест мяса. Сколько Орм себя помнит, в его большой семье всегда еду находить умели. — Спасибо, что выручаешь. Снежная нынче зима, тихая. Клык валяется в сене, ловит вылезших из тепла жуков, — не для еды, а так, для забавы; Клыка не было дома два дня и две ночи, и вернулся он весь в снегу, довольный и сытый, и положил к ногам хозяина задушенную мышь, уже совсем стылую, судя по телу — девчонку. Орм для порядка ругнулся и ткнул Клыку кулак под нос, — «у-у, Клык, гляди у меня», — а потом сорвал с мыши кольбу без шнурка и простенькие деревянные бусы: надо будет их сжечь. С мыши мяса, конечно, немного, но крыса-то не шибко привередлива, — хватит с неё и малости. Орму не стыдно. Орм не просто слыхал — всю балладу наизусть знает: когда горностай-князь Жемондский, белогрудый иноземец в двух белых шкурах поверх наплечников, триста лет назад пришёл со своей армией в крепость Ганзу, то к рассвету полегло там тридцать восемь пасюков, — лучшие из всех, любому королю сгодились бы в охрану, и командир среди них был, самый первый бился. Мост на дно рва сбросили, обоз с припасами жемондовы горностаи сгребли, и Ганза простояла в осаде до самого снега, но ни одна крыса с голодухи не умерла к тому дню, как пришло королевское войско, — потому что сержант Гюннар Выкормыш, новый командующий, велел предать погребальному огню лишь головы. А прочее — прочее стало засушенным на вялке мясом и костьми, вываренными в бульон, и ни одного из этих тридцати восьми никто злым словом не поминал. Князь плюнул и отступил, бело-красный от стрелы в плече, а скальд Харальд Серебряный Язык сложил песню, и с тех пор в Ганзе её поют, когда выпьют и вздыхают о доме.       — Орм! — звенит тонкий голосок, и кто-то топчется в сенях, отряхиваясь от снега. — Орм, войти можно?       — А-а-а? — хрипло тянет Орм, вонзает топор в доску и вытирает пальцы об шерсть. — Я же нормальным языком говорил: никогда не ходи по моему двору, если меня рядом нет. Говорил?       — Угу.       — Говорил, что кот у меня мышей хватает? — Клык рычит и, кажется, даже пытается подскочить к дому, да так яростно, что на нём хрустят кожаные, натуго завязанные постромки. — Клык! Свои!       — Угу.       — Так чего тебе надобно?       — Я, это… — Дженнер ступает на порог; Орм оглядывается, пялясь на него исподлобья и обсасывая солёные от крови пальцы, и коробейник мгновенно умолкает.       — Что, язык проглотил? Дженнер, неуклюже-смешной и укутанный в пуховый тёплый платок, смотрит то на котелок, то на топор, врубленный в разделочную доску, то на кровь, и мнётся, нервно облизывает нос и усы, комкает пёрышко на шляпе поверх платка: глаза у Дженнера совсем запали, а шерсть — тусклая. Интересно, сожрал бы он, крыс Орм, коробейника Дженнера, если б Клык притащил его вместо безымянной задушенной мыши в драной кольбе? Сожрал бы: чего пропадать свежему мясу? — или похоронил с полагающимися почестями — в земле, вместе с платком и шапкой, как это принято у мышиного племени? Сожрал бы.       — Орм, — говорит Дженнер, подёргивая ушами, и голос у него опять уплывает в фальцет, — это мышь?       — Мышь, — отвечает Орм, скрестив на груди локти.       — Клык?       — Клык.       — И… там мясо?       — Нет, мать твою, мыши сделаны из зерна. Сам-то как думаешь?       — Я… я думаю. Дженнер скребёт когтем усы, вешает шляпу на крюк и садится на лавку, подобрав на колени хвост.       — Дай и мне тоже.       — Че-го? Теперь ухо дёргается уже у Орма: мыши даже от неразбавленного брюходёра морщат носы, если непривычны, и Орм впервые на своей памяти видит мышь, которая просит мясной бульон.       — Поделись со мной едой, Орм. Я хочу есть, — повторяет Дженнер, шмыгнув и вытирая нос пальцами. — Я всё детям оставил, и жене… жене тоже сейчас надо.       — А у вашей братии разве не страшный грех — жрать своих-то? Орм ставит перед гостем деревянную тарелку с бульоном и мясом, и Дженнер даже не притрагивается к ложке: Дженнер вцепляется в тарелку, припадает к краю, глотает, давится тошнотой и кашляет, а потом — пьёт снова, но бережно и понемногу.       — Грех, когда выбор есть. Но если так, то пускай он не на детей, а на мою душу ляжет.       — Ладно тебе, мышь, — говорит Орм без осуждения, высасывая из кости мозг. — Ваш пшеничный бог в этом году про своих детей забыл. Что ж теперь-то поделаешь? Дженнер, отпив ещё глоток-другой, всё-таки берётся за ложку.       — А о ком ты пел? Я слышал немножко, очень красивая.       — Тебе-то какое дело?       — Такое, — поднимает палец Дженнер, — что осадные песни грустными быть не должны. Расскажи мне про Ганзу, Орм.