Rattus norvegicus, felis silvestris

      — Двадцать один, двадцать два, — пальцем считает Дженнер пуговицы, раскладывая их на крышке короба, а Орм бдит, поджав хвост: первенец коробейника, мышонок-малолетка с почти полупрозрачными ушками, возится в траве, собирая чахлые цветы сон-травы, и Клык не сводит с мышонка немигающего взгляда. Впрочем, охотиться Клыку явно лень. Не очень-то, видно, интересно с такой мелочью забавляться, если поутру форелью объелся.       — Во! — сообщает мышонок, размахивая пучком цветов.       — Молодец, Осви! Ещё набери!       — Хорошо, — послушно кивает Осви и, завязав пучок травинкой, суёт сон-траву в капюшон детской кольбы.       — Видишь, какой помощник подрастает? — простодушно задирает Дженнер нос, нанизывая пуговицы на нить с узелками. — Десять лет, а уже на ярмарке торгуется. Говорит, тоже коробейником стать хочет.       — Толковый, далеко пойдёт, — хвалит Орм.       — Слушай, а почему у тебя семьи нет?       — Потому что для семьи нужна жена, а за меня ещё никто не вышел. Дженнер разевает рот, состроив сложное выражение, оглядывается на Осви, хмурится и трёт вибриссы: видно, хочет выпытать, взаправду ли крысы так же распутны по молодости, как про них болтают, или только вполовину.       — Клыка боятся, да? Клык зевает во все свои изжелта-белые зубы.       — Глаза разуй, мышь мышиная! Я сначала в гвардии отслужил два срока подряд, а потом Клыка завёл. Вот, смотри, — Орм растопыривает два пальца и тычет под нос коробейнику, — вот тебе и причины, почему я неженатый.       — И что, даже подружки не было, пока служил?       — Были, конечно. И не одна. — Орм швыряет камешек в куст остролиста, и Клык тут же отвлекается от философского созерцания сбора сон-травы. — Может, и детёныши есть.       — Тогда почему не женился? За тебя бы любая пошла.       — Рано, — отрезает Орм. — Женюсь, когда семью захочу завести. Разве у вас не так же?       — Получается, что так, — соглашается Дженнер. — Это, значит, у вас гвардия женитьбу откладывает. Ты же старше меня, да?       — Службы нет, вот вы и гуляете раньше. Зато, — Орм веско тычет Дженнера пальцем в нос, — после первого срока всё навёрстываем. Потому-то крыс и много! Дженнер хихикает, поправляя сбившийся бегуин, и Орм впервые задумывается, сколько коробейнику лет: глаза у Дженнера по-детски выпуклые и шустрые, а голос — писклявый, почти фальцет, но у него есть шляпа с перьями, короб с товаром, жена и шестеро детёнышей.       — А ты когда женился, Женни?       — По семнадцатой весне, — сообщает мышь, — вот тем летом Осви и родился. Говорят, счастливым будет!       — А ещё говорите, что мы распутные! На себя хоть смотрели-то?       — Маленькие мы, растём быстро.       — Мр-ра! Клык прядает ушами, резко вздрагивает и прыгает, — прямо туда, где возится мышонок: постромок лопается, Осви визжит, Дженнер, закричав ещё громче, швыряет короб, рассыпав пуговицы, шпильки и мотки крашеных ниток, и бросается в его сторону — только хвост мелькает, а Орм сдёргивает с гвоздя жгутом скрученный жильный хлыст, щёлкает в воздухе и орёт так пронзительно, что его окрик глушит щелчок хлыста:       — Клык! Дрянь ты этакая! Клык, выплюнь!       — Я живо-ой, дядя Орм, — сообщает Осви из-под сбившейся кольбы, а Дженнер так крепко обнимает его, будто детёнышу от роду три дня, и Дженнер страшно боится его уронить. — Папа, это не Клык, это птица!       — Птица или нет, но хвала трёхголовому Брину, что ты жив!       — Клык меня спас, — тычет мышонок пальцем.       — Да напророчит Миглара чумную хворь вашему нечестивому роду за то, что вы жрёте Гулсару, дочь Малихи! Погань! Недомесок! Крысиный ублю… гак-к-х! Мать, отец и сёстры часто пугали Орма сороками: мол, сороки жрут потроха капризных крысят, которые ленятся и шалят, и гонят птенцов из гнезда, когда те подрастут, — глупые птицы, крысы не выпархивают из гнезда — сами его вьют. Прежде Орму не приходилось видеть сорок в настолько непочтительном виде, в каком перед ним предстаёт Гулсара, дочь Малихи, — и поэтому Орм не менее непочтительным образом задыхается со смеху, а сорока с поволокой седины на щеках хрипит, щиплется, елозит и пытается биться крыльями. Клык наваливается на птицу третью своей тяжести, и теперь ненавистью в её взгляде можно опоить целую банду хорьков.       — Что, Гилсура, не будешь больше ловить мышат на моём дворе?       — Гулсара! — кричит сорока, царапаясь и блестя кольцами на когтистых пальцах. — Обращайся к сороке почтительнее, крыса! Мы говорим с королями и герцогами, а не со вшивой солдатнёй вроде тебя!       — Погадаешь мне, Гулсара?       — Кх-х! Не много ли чести? Орм влезает на загривок Клыка, задев хвостом вывернутое к земле крыло, и тянет кота за ухо, а потом тычет в грудь сороки скрученным хлыстом.       — Так, слушай-ка, ты погадаешь мне, а мой кот отпустит тебя, и ты никогда не будешь воровать здешних мышей. Мир?       — Позор! — закатывает сорока глаз цвета горной яшмы. — О чём тебе поведать, крыса? О великих королях прошлого? О том, как выросла и окрепла ваша империя? О том, как…       — А жена у меня будет красивая?       — Че-го?       — Ты не ответила на мой вопрос, — замечает Орм, перекинув через плечо нить костяных бус, и совершенно не по-королевски ковыряется когтем в резцах. Сорока, явно этим вопросом озадаченная, цокает языком и разевает клюв.       — Думаешь, у тебя когда-то будет жена?       — Клык, ешь! Клык сжимает зубы чуть-чуть сильнее, и Дженнер, тут же воспользовавшись случаем, дёргает у сороки пёрышко и подтыкает его в ленту коробейницкой шляпы.       — Красивая, клянусь всеми перьями Миглары-матери! Очень красивая!