Rattus norvegicus, felis silvestris

      — Куда ты её девать собрался?       — В Бекк повезу, там у меня зять каменоломню держит. У них ручные на вес серебра, — говорит Анхельм Ворона, гладя летучую мышь по загривку, а та слепо таращится и моргает чёрными глазами. — Сколько весит, столько и дают.       — Как они её взвесят-то? — Орм прикладывается к бутылке: разбавленное сарастранское вино, конечно, кислое, но неплохое, и прогоняет жажду, если нет ни воды, ни пива. Но лучше бы, конечно, это было пиво. — Они же совсем дикие.       — С них в каменоломнях больше пользы, чем с полёвки. Разве беда, что дикая? Она, — Анхельм красноречиво поддевает пальцы под ошейник, — не рыпнется, я её приручил. — Мышь скалит зубы, но Анхельм затягивает на ней клобук, и та, тут же сменив гнев на милость, легко тычется головой. — Ну-ну, ладно тебе, чудовище. Орм приваливается к боку Клыка, хмурится и, встряхнув бутылку, разглядывает остатки вина на просвет. Анхельм — охотник-разведчик, старый, но ещё не седой, с пятнадцатью шрамами и железным желудком, никакой яд его не берёт, и по осени он обычно ездит торговать в Оберстед ящеричной кожей и пухом; Орм, когда с сёстрами и родителями в городе впервые побывал, дивился на рынок, — большой, едва ли не с деревню Орма. Раньше Анхельм с Ормом дружбу не водил, а сейчас — приходит, приносит выпить, рассказывает новости.       — Не жалко продавать? Мало ли, вдруг в хозяйстве пригодится.       — Ты-то что, — Анхельм ослабляет на мыши шейные пряжки: совсем чуть-чуть, чтоб не давили, — своего не хотел продать ни разу?       — Продать? Он мой, — хищно вскидывается Орм, а Клык приоткрывает глаз. — Я из его шерсти варежки вяжу!       — Вот видишь? А я для иного не ловлю.       — А-а. Значит, не впервые?       — Конечно, не впервые. Знаешь, как хорошо ручные ценятся?       — Знаю, ты же сам рассказывал.       — Вот-вот. И я так же подумал, когда первый раз услышал, — поясняет Анхельм, берёт свою бутылку и тоже отпивает, закусывая куском хлеба; летучая мышь успокаивается и ворочается, устраиваясь на отдых, и явно не очень понимает, куда девать кожистые крылья. — Чем плохо?       — Клык такую однажды поймал. Сожрал, правда. Летучая мышь — пожалуй, имя Чудовище ей подходит: нетопырь по породе, молоденькая, но уже некрасивая, ни рожей, ни кожей не похожая на своих собратьев по прозвищу, но не по крови, — зевает, и зубы у неё похожи на частокол.       — В общем, переночую в амбаре, а с утра повезу продавать. Договорились?       — Договорились.       — И что, ничего не попросишь за гостеприимство?       — Бутылку оставь. Клыка по морде стукну, если придётся.       — Мр-р-ра, — говорит кот, и Орм, скривившись, тянет его за ус.       — И нечего тут ворчать. Кто вчера на коробейника нарычал? А? Кто это глупое дитя?       — Вр-р.       — Коробейник — свой. Понял? Свой, — добавляет Орм, гладя кота по переносице. Конечно, глупым дитём Орм скорее назвал бы Дженнера, но тот вряд ли младше самого Орма, да и свои дети у него уже есть, — что, впрочем, не мешает Дженнеру забывать о дорожке у амбарного загона Клыка и ахать, когда кот мечется от его запаха, а потом — подходить поближе, и в последний раз Дженнер осмелел до такой степени, что даже требовал у Орма дозволения привести семью: «Орм, я близко не встану! Они посмотрят только!» Эх, надо было согласиться, а затем содрать за показ флоринов пятнадцать. Чудовище вертит головой в клобуке и кое-как царапает его большими когтями крыльев.       — Чего тебе, дура? — Анхельм встряхивает её за шиворот, и летучая мышь на секунду затихает, но тут же снова вертится ужом на жаровне: Анхельм прислушивается, шевелит ушами, щёлкает языком изнутри щеки и сдёргивает клобук. — Опять вестовика почуяла? Кыш, лентяйка! Орм засматривается, — Чудовище вспархивает шустро, быстрее и легче иной птицы, оборачиваясь в тень.       — Может, ещё и донесения перехватывать умеет?       — Ты-то как думаешь? Только она их жрёт, зараза, приходится пока на лесных выпускать.       — Приучил бы не жрать.       — На ком приучать-то, на вестовиках Холькина у заставы? Тогда меня Холькин сожрёт, — выпивает Анхельм ещё глоток, морщится и смотрит на донышко литой бутылки.       — Не улетит? — интересуется Орм, грызя порожнюю соломинку.       — Никуда не денется, жила серебряная. Сбежит — выловлю. Анхельм валяется в сене, не спеша допивает вино, а потом с хрустом разгибается, выходит во двор и свистит, — протяжно, тонко, почти неслышно, и Орм свистит тоже, — уже в голос и с неизбывно-чёрной завистью, глядя, как летучая мышь выпархивает из-за сосен.       — Молодец, — хвалит Анхельм, когда нетопырь цепляется за его жилет, и забирает жука из её зубов: вестовик помят, но жив и шевелит всеми шестью лапками.       — Почему ты не такой же послушный, Клык? Фу, отстань! Подлиза! Орм строит Клыку рожи, пока тот лижет его щёки: язык у кота горячий, и дыхание тоже, — а потом гладит, не косясь ни на Анхельма Ворону, ни на Чудовище.