Корсар моего сердца

Моя жалкая жизнь – это пазл, что в большей степени зияет дырами. Фрагменты, отвечающие за воспоминания раннего детства, невосполнимы и утрачены навсегда, как бы я не желала обратного. Те же, в которых сберегается смехотворное подобие биографии, настолько тусклы и потрепаны, что избавиться от них не стоило бы мне ни малейшего сожаления. Один кусочек лишь пестрит недолгими, но яркими красками. Говоря о тех пустых участках, кои предназначались для почвы будущего, я все же надеялась их залатать, словно дырку на сорочке, несмотря ни на что. Сама не понимаю, откуда были те глупость и вера, граничащие на тонкой полосе с наивностью. Сейчас, впрочем, это не имеет никакого значения. И то, и другое бесследно покинуло меня уже как восемь дней назад. Я все еще в состоянии их считать. Пряди некогда живого каштанового цвета липнут к щекам и шее, а смрад здешней гнили и пота, кажется, не отмоется с моего тела никогда – слишком намертво впитался. Руки, как и у остальных пленных, связаны впереди искусными узлами, чтобы никто не мог воспользоваться способностями. Но, я считаю, это совершенно лишняя мера предосторожности со стороны фьерданцев, ведь до этого нас накачали какой-то дрянью, скорее паралитиком, отчего слабость и ноющая ломота во всем теле не покидают с первого пробуждения на вражеском судне. Благо, не затронута хоть толика ясного рассудка – самая большая и, пожалуй, единственная роскошь, что могли предоставить нам белобрысые друзья. Мне бы хотелось пополнить этот скудный список быстрой безболезненной смертью, но наслышана, что таким, как я, можно лишь грезить о ней от рук дрюскелей. Сама я далеко не многое знаю о мире манипуляций материей, как часто поправляла меня Татья, стоило ей услышать трактовку «магия» или «волшебство» из моих уст. Правда, намеренное удушье либо растерзание бьющегося органа вряд ли может ассоциироваться с такими словами. Привычные монотонные скитания сопровождали меня всю жизнь. Гадкая улица сменялась еще более гадкой, а я, словно губка, впитывала окружающую грязь и ненависть, исходящую от каждого человека – вплоть до каждой трещины в фасадах домов. Подрабатывала где только могла, сдирала ладошки до саднящих ран, бездумно расходовала запас жизненных сил, и все ради какого-то подобия еды. Ее, увы, всегда хватало ненадолго, поэтому значительное количество дней желудок недовольно ныл, сжимался. И я снова цеплялась из последних сил за любую работу, будь то тяжелая грузка в морском, смердящем рыбой порту или мытье полов, пропитанных дешевым алкоголем, в трактирах. Так было в каждом городке этой убогой, кишащей всяким сбродом Керчии. Могу сказать, что здесь добровольно остаются жить только полные дурни, чокнутые головорезы или обездоленные неудачники (к коим отношусь я). Вообще, всех навалом. Все это время Керчия каким-то образом переваривала мое существование. До одного дня – тогда же способности гриша впервые открылись мне, шестнадцатилетней, что уже странно и нетипично, насколько я потом поняла. Произошло это около двух лет назад. В тот вечер, который мало чем отличался от остальных, я смачно толкнула плечом тяжелую дверь и буквально вывалилась на улицу. Моя смена закончилась ровно десять секунд назад. Ненавистный трактир теперь остался позади, а впереди поджидал густой сумрак да еле освещенные закоулки. Плечо никак не прекращало болеть, и я приложила к нему ладонь, растирая ушиб. Шаг от этого не замедлился. Лавируя между трущобами, я намеревалась найти тихонький причал и осесть там. Пусть вместо потасканного матраса будут жесткие доски, а измотанное тело и душу успокоят звуки волн – вряд ли это хуже моей нынешней каморки. После столь трудной работы, начавшейся с утренней зарей, я нуждалась в тишине как никогда. Мысли о скором отдыхе выбили из реальности, обманом заставили меня позабыть смотреть в оба. На пару минут я, должно быть, вообразила, что брожу вовсе не по улицам самого преступного государства. В этом была ошибка. На нее мне любезно указали чьи-то руки, ухватившие за талию и – как некстати! – поврежденное плечо. Я заметила серебристый блеск воды, когда меня резко повернули и спиной припечатали к неотесанному столбу. Наверное, к нему привязывают причалившие лодки. От затылка до копчика натянутой нитью пробежала опаляющая боль, и я сцепила зубы, но не позволила глазам зажмуриться. Пыталась разглядеть стоящих передо мной людей, но темень отнюдь не помогала, как и глубокие капюшоны на их головах. Один мужчина крепко держал меня, хватка не ослабевала, хоть я и дергалась, брыкалась, а второй привалился к нему сбоку, будто задремавший. Только мне думалось – подвыпивший. Догадка подтвердилась, стоило первому открыть рот и дунуть на меня вонью дешевой выпивки: — Красавица, не правда, Гэрри? Вот уж неудачная шутка! В платье грязного цвета кирпича, на размера два больше моего, с наспех завязанной косой, из которой в разные стороны торчали волоски, и замурзанным лицом я вряд ли походила на первосортную красавицу. Но, похоже, этих пьянчуг не столь интересовал мой внешний вид, как тело под одеждой, что могло прямо сейчас стать легкой добычей. Ответом было невнятное бормотание дружка, что все еще не мог самостоятельно стоять на ногах. — Пустите меня! Пустите! — Не скандаль, птичка, — почти ласково сказал мой захватчик, а когда я протянула руки и собралась выцарапать ему глаза, он вцепился уже в оба плеча и что есть силы приложил меня к столбу во второй раз. Да так, что из глаз хлынули слезы. Их повлекли и боль, и паника, и злость на саму себя, ибо я не могла ничего сделать, когда чужая рука заскользила вниз и стала задирать подол юбки все выше, выше, выше… А затем я услышала, нет, почувствовала его – немой отклик на свой страх. Будто кровь в моих жилах затекла но-новому, завибрировала, и все звуки стихли, кроме одного – биения сердца совсем близко, и каждый его стук запускал зудящие волны энергии, неведомой мне до этого момента. Пальцы правой руки сами неосознанно сжались, оставляя внутри пустое пространство, будто там находилась живая плоть. Я ощущала мощные импульсы, привыкала к чувству блаженного единства с органом, а глаза мои все больше стекленели, они подернулись завесой отрешенности. Я едва понимала, что творю, когда пальцы чуть сильнее стиснулись, звеня от напряжения. Хватка мужчины, наоборот, ослабла, а то, как громко он втянул воздух ртом, вывело меня из некого состояния транса. Я испуганно опустила взгляд на руку, все еще сжимавшую воздух, снова глянула в тень под капюшоном, но не как загнанный в ловушку зверь, а с вызовом. Свои сомнения насчет использования новообретенной силы я запихнула подальше. Мужчина слегка отшатнулся, и его собутыльник, потеряв опору, наконец упал. Не обращая на того внимания, первый прохрипел: — Гриш. Я примерно сознавала, какие мысли снуют в его черепной коробке: отвращение к гришам раз за разом сменялось предвкушением возможного заработка, если сдать меня в правильные руки. И, кажется, второе желание пересилило чашу весов. В Керчии всегда так. Превозмогая боль, он обеими руками обхватил мою глотку, обрывая доступ кислороду. — Не… волнуйся, — с заминкой произнес тот, ведь моя рука все еще сдавливала его сердце, — я не убью тебя. Мы славно развлечемся, а потом… Потом я позабочусь, чтобы ваша порода сгинула. И даже слыша прямую угрозу, я никак не могла стиснуть пальцы в кулак. Будто существовала незримая грань, и мне не перейти ее. Сбоку пронзительно свистнул ветер, а уже в следующее мгновенье оковы спали с моей шеи. Мужчина был сбит с ног потоком свирепой стихии, что взбунтовалась и откинула его жилистое тело к ближайшей стене какого-то склада. Мне удалось сделать глубокий вдох. Я неотрывно смотрела, как мужчина пытался подняться на ноги, но ему это давалось с трудом. Капюшон спал, и теперь я увидела его лицо – некрасиво-грубое, с пестрым синяком на скуле и гневными глазами. Отвращение лишь усилилось. И вновь невидимая сила припечатала его к стене, да так, что хрустнула какая-то кость. — Ну же! — раздался справа женский голос. Я молниеносно повернула голову и увидела в десяти шагах от себя высокую девушку, чьи две соломенные косы достигали талии. Одета она была в свободные черные штаны, похожие на мужские, и сильно выцветшую зеленую тунику. Лицо тонуло в ночных тенях, поэтому его разглядеть не удавалось. Ее рука была вытянута и направлена в сторону стонущего мужчины. От удивления мои глаза расширились. Гриш. — Закончи начатое! — рыкнула она, но стушевалась, заметив неподдельный страх и колебания в моем взгляде, обращенном к мужчине. Произнесла теперь спокойнее: — Мир не станет скорбеть по такому, как он. Нечто колющее в жилах откликнулось на слова незнакомки, снова раззадорило кровь. Все, о чем я думала – это мягкая плоть, и ее удары эхом отбивались в ушах. Насколько чувство было манящим, настолько и пугающим. Тело требовало завершения. Я сжала воздух в кулак. Вокруг стало удивительно тихо, не считая мирные звуки столкновения морских волн с причалом. Я рухнула на колени, разжала руку и поникла. Слезы потекли солеными струйками, высвобождая ненужные эмоции. Организм перенасытился ими. Раздалось шарканье неподалеку, а затем сильное бульканье. Я зажмурила глаза, будто могла отгородиться от случившегося. На стук ботинок о деревянные доски я никак не отреагировала, продолжая игнорировать окружающий мир. Ледяные пальцы коснулись моего подбородка, заставляя поднять голову. Глаза цвета пепла вперились в мои. — Это было необходимо, слышишь? Ты слышишь меня? Он грозил раскрыть тебя, отдав в руки керчийским верхам, и так бы и сделал. Смерть покажется милосердней такой участи, поверь. А потом он пошел бы в первый попавшийся трактир, купил выпивки и забыл про тебя мигом, — теперь я могла хорошенько рассмотреть бледное лицо девушки с мягкими скулами и аккуратными линиями. Даже оттенок бесстрастия не лишал черты природной миловидности. — Ты правильно сделала. Спустя несколько длительных секунд я кивнула. — Хорошо, — выдохнула девушка с явным облегчением. — Я – Татья. — Иса. — Что ж, Иса, — она хмыкнула и произнесла речь таким торжественным тоном, будто ждала этого момента всю жизнь. — Скажу, что выживать в этом давно забытом Гезеном гнилом городишке вдвоем веселее! И протянула мне руку. *** Так и случилось, что наши жизненные пути переплелись. В тот самый вечер я настояла не трогать второго пьяницу, ибо вряд ли он вспомнит происходящее, если рухнул безжизненной тушей от алкоголя в крови. Достаточно и одной жертвы. Потом, не мешкая, я последовала за Татьей. Возвращаться в свое временное жилище было лишним, ведь никаких ценных вещей там не осталось. Деньги я еще не получила и уже не получу. Моя нога больше не переступит порог зловонного трактира. В пути шквальная молчала. Лишь иногда она жестами приказывала остановиться или завернуть за очередной угол. Почти два года мы прожили в довольно опрятной комнатушке, но маловатой для двоих. Раньше она полностью принадлежала Татье. Я не имела права жаловаться – только благодарить ее каждый день, а в ответ слышать возмущенное «Да перестань ты уже!». Наша каморка находилась на первом этаже постоялого двора, где, в основном, размещались слуги. Хозяин побитой временем и стихиями постройки неохотно, но разрешил мне остаться, поставив условие возмещать плату за жилье работой. В принципе, Татья этим и занималась здесь и теперь радовалась, что обрела напарницу. — Кислые, перекошенные лица здешних людей дурно влияют на меня. Порой мне кажется, что я превращаюсь в подобную им! — сказала она однажды, энергично махая руками. А я не сдержалась и, кажется, впервые искренне рассмеялась. Получив от Татьи толчок бедром, я задела стоявшее ведро, и вся вода вылилась на пол. Мы так и застыли со швабрами в руках, глупо пялясь на чудовищного размера лужу. Первой оживилась Татья и захохотала. — Ну ты и хрюша! — Это ты меня пихнула, плутовка! — Девушки! — как гром над головами раздался голос Тюффена – хозяина двора. Наши рты захлопнулись одновременно. Этот невысокий полноватый мужчина, с редкими темными волосами и прищуренными крысьими глазенками стоял неподалеку в коридоре, уперев, как бройлер, руки в боки. Сегодня его выбор одежды пал на обычный костюм грязно-коричневого цвета, а пиджак был расстегнут из-за выпирающего живота. Неизменной оставалась лишь одна вещь – яркий желтый шарфик, что обвивал шею, словно гадюка. И не важно, что далеко не всегда он подходил тому или иному наряду. — Это что за непорядок? Убирайте живо, что натворили, и приступайте ко второму этажу. Он остается за вами. ВЕСЬ! И развернулся на своих ногах-коротышках, убежав по делам прочь. Вообще, Тюффен Паунтер был очень даже неплохим человеком, если считать по шкале «человечности» в Керчии – здесь существовала своя система. Нам полагалась еда с кухни (скорее объедки), но желудки почти не урчали от голода. Плата за крышу над головой вычитывалась из зарплаты, поэтому нам доставалась половина. Мы с Татьей даже умудрялись откладывать крохи, лелея общий план на будущее. Новые одежды покупали только тогда, когда старые изнашивались до дыр. Опять же, мы не жаловались. И хотя Тюффен частенько грузил нас дополнительной работой, по большей части виноваты в этом были мы. Как и сейчас. Я скрипнула зубами и ткнула пальцем Татье в роскошную грудь. — Я отрежу твои волосы и сделаю из них тряпку для своей швабры! *** В один вечер, уже и не скажу какой, Татья сидела на полу перед огромным прямоугольным зеркалом во весь рост. Не знаю, где она его откопала. Я лежала на дряхлом диване, устеленном шерстяными одеялами, и наблюдала за подругой, подперев подбородок руками. Тишина угнетала и лишь подтолкнула меня к разговору, который так давно хотелось начать. — Татья, — несмело позвала я. Она глянула на мое отражение в зеркале, продолжая расчесывать свою золотистую гриву волос. — Расскажи о своих родителях. На секунду она замерла. Эта тема для меня самой была проблемной. Я подозревала, что и для Татьи тоже, но все равно жаждала узнать что-либо о ее прошлом. К сожалению, равного обмена не произошло бы. Я закрыла ладонями лицо и уже посчитала затею провальной. — Они были прекрасными, добрыми и совершенно обычными людьми, — прозвучал мягкий голос Татьи. Движения гребнем возобновились, скорее, механически. — Ни один из них не обладал способностями гриша. Мне было девять, когда проявились зачатки силы. Насколько я была по-детски счастлива, когда прохладный ветерок срывался с кончиков пальцев и ластился к цветочным лепесткам. И насколько лица родителей охватывали грусть и тревога, понимая, что их ребенок родился в стране, порабощавшей гришей. Наверное, в тот момент и мое лицо отражало эмоции, что когда-то испытывали родители Татьи. Но шквальная не замечала. Она отрешенным взглядом буравила свое отражение в зеркале. — У нас был свой небольшой теплый дом. Денег, правда, не всегда хватало, но это казалось мелочью на тле смеха папы и маминых сказок по вечерам. Я долго жила почти как нормальный ребенок. Постепенно мысли о моей силе улетучились. Меня окружили временной стеной иллюзий: я играла с ровесниками, лепила из теста всяких зверюшек, даже усвоила азы письма. Меня могли отправить учиться в Ос-Альту. Но не сделали этого. Я только мечтала о такой жизни, полной детских забав и радостей. Мне было не понятно, почему Татья преподносила ее как сухие факты, малозначимые фрагменты. — Ты как будто… жалеешь? — А ты всегда говоришь, что думаешь, не так ли? — выпалила она. Я научилась различать ее настоящую злость и видимость злости, когда вторая являлась защитным слоем, делом привычки. Слова Татьи не задели меня. Отчасти даже были правдивы. — Они бы получили достаточно золота, чтобы зажить нормально, без нужд. А моя судьба сложилась бы иначе. Но я не виню их, — ее голос дрогнул, дал пробоину в безупречно-выработанном щите. — Не каждый может расстаться с собственным ребенком. И все же, болезнь разлучила нас. Вновь тесным пространством овладела тишина. Татья все расчесывала идеально ровные волосы. Я уселась на диване и вглядывалась в ее невозмутимое лицо на зеркальной поверхности, восхищалась. Мне плохо удавалось скрывать свои настоящие эмоции. Они всегда пробивались наружу мощным вихрем, рисовались буйными красками на лице, как и сейчас. — А с твоими что? — небрежно кинула Татья. — Наверное, один из моих родителей был гришом, а может, оба. Этого мне никак не узнать. Я не помню ни их лиц, ни даже своего полного имени, — я опустила голову и начала заламывать пальцы. — Но мне нравится иногда представлять, как они вместе могли шагать по просторным коридорам Малого дворца, про который я слыхала лишь на словах, набираться знаний, влюбиться друг в друга, наплевать на возможные звания и повышения в будущем среди гришей. Вместо этого родители тайком покинули Равку в поисках новой земли – нового дома – пригодного для их счастья. Вскоре и появилась я, унаследовав способности одного из них. Я воображаю еще одно: как мои детские ножки утопали в сочно-изумрудной растительности, запечатлевая там воспоминания о доме. Прекрасная, буйная красочная земля, какой в Керчии никогда не видать. Это то единственное, что я действительно отчетливо помню. Лишь картинку неизвестной почвы. Татья встала, положила гребень на тумбу и неторопливо подошла к дивану. Ее руки обвили меня, а подбородок уперся в мою макушку. — Звучит здорово, — шепотом произнесла она. — Да. *** — Ты шутишь! — Ничуть, — улыбается Татья, поднимая вверх мутную бутылку, и заходит в комнату. — Ты же не стащила ее под носом у Клариссы? По хищному блеску глаз понимаю, что так и есть. Улизнуть незамеченной с кухни, да утащив с собой гостинец, могла лишь эта чертовка. — И по какому поводу? Она подходит ко мне и берет за руку, заставляя подняться с дивана. — А по такому, что сегодня мой день рождения! Я растерянно замираю, хмурю брови. Внезапные новости хорошенько выбивают из колеи. Особенно, когда у подруги день рождения, а ты узнаешь об этом только сейчас. — Иса, ты чего? — тормошит меня Татья. — Но у меня для тебя ничего нет. Прости, я даже не знала… — У меня есть ты! Пока что этого вполне хватит, — она задорно подмигивает и тянет за собой. Спустя час мы вдвоем лежим на голых досках причала, чувствуем движения волн под собой и смотрим в ночное небо, устланное звездами целого мира. Полупустая бутылка рома одиноко стоит неподалеку. Первые глотки дались нам с трудом, я отхлебывала жгучую жидкость с неохотой. Но очень скоро мое нутро охватила пряная теплота, и ром больше не казался таким гадким. Иногда Татья играла с потоками ветра, и летняя прохлада ночи приятно облизывала открытые участки кожи. — Еще немного, и мы покинем паршивую Керчию! Представляешь? — спросила меня тогда Татья. Она повернула голову на бок и всматривалась в мои янтарные глаза. — Мы так близки к нашей мечте. Прошел год и пять месяцев, как мы начали откладывать монеты в общую копилку, спрятанную под половицами в комнате. Эти деньги сберегались до определенного дня, когда мы вдвоем ступим на борт корабля, что отчалит в Равку. Перед нами откроются ворота Малого дворца – ворота в жизнь, где гриши не находятся под прицелом арбалета, где больше не нужно держать свою силу в самых недрах. — Что бы ни поджидало нас за океаном, мы справимся. Ведь справимся, Иса? В глазах Татьи искрилась надежда ярче любой звезды. Я не имела права отбирать ее. Тем более в день рождения. Опасность таится хитрым зверем в тенях, готовая выпрыгнуть и разодрать в клочья. Мы ощущаем ее тяжкое дыхание каждый день. Но как быть уверенным, что она не рванет с места, следуя по пятам? Кто заверит в обратном? — Да, — вполголоса отвечаю я, а внутри все бурлит, негодует, — мы справимся. *** Я смотрю на Татью, сидящую напротив, сквозь мутную дымку. Веки так и норовят закрыться. Я слишком слаба, истощена голодом, но кому здесь лучше? Татья опирается на стену, ее голова бессильно склонилась к плечу, а глаза закрыты. Мне страшно думать, но неподвижность делает ее схожей с мертвецом. И лишь сухие губы, что ловят воздух, притупляют мрачные мысли. — Если мы сгинем в этой клетке или на фьерданской земле – ладно, — не разлепляя век, вдруг хрипит Татья. Она начинает кашлять, а у меня сердце щемит. Могла бы – раздавила его тотчас. Не могу видеть мою прекрасную, родную Татью сломленной. Наша мечта такая же – она ничтожна и разбита. Ее мы не видим, но чувствуем постоянное присутствие. Упираясь спиной на железную решетку, я цепляюсь за нее связанными руками, малость приподнимаюсь. — Знай, два года вместе с тобой стоили того. Я люблю тебя, Иса, — мои щеки становятся влажными. Почему ее слова так походят на прощание, ранят? Почему она не говорит иного, не ободряет, как делала всегда? Все должно быть совершенно не так. — И ты намного сильнее меня. — Чушь, — мотаю головой я, отчего слабну еще больше. Татья сжимает губы в печальной улыбке. Точнее, ее подобии. — Мы выберемся отсюда. Не может все закончится так. Я не верю! — Не в этот раз. И я не могу ничего ей ответить. Сил, чтобы выдавить хоть слово, нет. *** Дергаюсь от резкой вибрации, передающейся по железу. Первое, о чем сигналит мозг, – жажда. Мучительная, дерущая горло жажда. Организм не получал жидкости около дня, а может больше. Обычно нам приносили таз воды, и мы, как дикие твари, ползли к нему, руками загребая воду. Фьерданцы делали это, похоже, когда случайно вспоминали. И если они не хотят, чтобы мы сгинули на корабле, то самое время напоить нас. Но двое рослых дрюскелей с одинаковыми белокурыми волосами зашли в трюм без таза. При себе у них массивная связка ключей (один из них от нашей тюрьмы) и мечи в ножнах. Спустя минуту решетка со скрипом открывается, и дрюскели входят. Их лица каменные, когда они оглядывают каждого гриша. Будто ищут кого-то. Один кивком указывает другому на Татью, и они шагают к ней. Мои чувства пробуждаются, и мне не нравится горечь страха на языке. Сказав что-то на фьерданском, солдаты становятся перед нею и хватают за руки, поднимая. Татья вяло реагирует на происходящее, морщит лоб, а ее колени подгибаются. — Что вам нужно от нее? Я собираю ничтожные крохи сил, хватаюсь за железные прутья, пытаюсь подняться. На меня фьерданцы не обращают внимания. Они стискивают худенькие руки Татьи своими лапищами и тащат ее к выходу. — Не трогай, отпусти ее! Кричу, сдирая горло еще больше, и волочу ноги за ними. Ударяюсь о широкую спину одного из дрюскелей, атакую его связанными руками, дышу громко через рот. Он замирает, поворачивая голову, и обдает меня холодом синих глаз. Я пыхчу, продолжаю колотить его, но боль достается не ему – мне. Стальная выдержка дрюскеля на этом заканчивается. Он выпускает бледную руку подруги, цепко обхватывает меня за плечи, лишая возможности отбиваться. Пока Татью уводит второй фьерданец, мое тело отлетает к решетке, и я падаю вниз – прямо во тьму. Она заждалась меня. *** Не слышу ничего за звуками суматохи. Разлепляю веки, вижу путаницу чьих-то ног, и понимаю, что лежу на полу. С трудом, но поднимаюсь на ноги. Жуткие, болевые ощущения в спине мигом разносятся по всему телу, и я морщусь. Хорошенько же мне досталось от того дрюскеля. Стоит подумать о нем, как я начинаю обшаривать глазами трюм, ищу знакомое лицо. Но Татьи здесь нет. Замечаю другое: гриши судорожно сжимают решетку, перешептываются между собой, всматриваясь в дверь, из-за которой обычно появлялись наши захватчики. Тем временем звуки беготни усиливаются, и к ним прибавляется еще один – лязг оружия. Он раздается отовсюду, режет воздух. Я замираю и неотрывно смотрю на дверь вместе с остальными пленными. Никто не понимает, что происходит, однако десятки напуганных глаз ждут своей смерти, что должна ворваться через эту дверь. Моя кожа покрывается колючими мурашками. Массивная дверь слетает с петель, словно тряпочка, от мощного взрыва. Тела реагируют быстрее, и мы отскакиваем от решетки. В трюм вбегают люди со шпагами и клинками в руках. Их сюртуки грязных, тусклых цветов и ни намека на белоснежные волосы. Не фьерданцы. Но отчего-то внутри нет и проблеска на надежду. Двое мужчин подбегают к замку и начинают его взламывать. Я пячусь к стене, как и несколько других гришей, что явно разделяют мои эмоции. Мы видим этих людей впервые, и кто знает их намерения. Может, они перехватили вражеский корабль, чтобы самим пленить нас и заработать уйму денег. Замок наконец грузно падает, и теперь нет никаких преград. Те двое заходят в клетку, а за ними устремляется еще пара. — На выход! Живо! — гремит один, и они начинают хватать гришей, вытаскивая наружу. Некоторые упираются, отказываются подчиняться вслух, некоторые так и обессиленно сидят на полу, не разлепляя век. — Следуйте за нами! — раздается голос другого. — Мы выведем вас отсюда! Хочу, но не позволяю себе верить этим словам. Чего стоит их слово и временное спасение, когда, в лучшем случае, моя голова покатиться по эшафоту, а их карманы будут рваться от золотых монет? Поэтому, пока пелена хаоса отвлекает моих врагов, я протискиваюсь меж телами и направляюсь к выходу. Миную дверь и оказываюсь в полуосвещенном коридоре. Что бы ни ждало дальше – я все приму, но только не одна. Я должна отыскать Татью. Чувствую качку под ногами, отчего твердость моей стойки сильно нарушается. Особого выбора нет, и я плетусь вперед. Слабость в каждой мышце никуда не делась, если только не усилилась. Меня кидает, как нетрезвую, со стороны в сторону, плечо, то одно, то другое, встречается со стеной. Я уверена, на них уже вырисовываются синяки. Удивительно, что я до сих пор не натолкнулась ни на одну живую душу. Хотя, фьерданские души представляются мне черствыми, насквозь прогнившими, не стоящими ни гроша. Наверное, у них схожее мнение о гришах. Я слышу грохот шагов над собой, озлобленные крики, пушечные выстрелы и все тот же звон металла. Черпаю последние зерна сил, не останавливаюсь, пока не замечаю ряд дверей. Подхожу к одной, второй, третьей – заперты. Пинаю их ногами – бесполезно. Лишь сквозь одну щель, выделяющуюся на темном фоне коридора, льется приглушенный свет. Я подхожу и вижу, что дверь приоткрыта. Неизвестно откуда берется тревога. Она сворачивается клубочком вокруг сердца, поскребывает его когтями. Мои ноги прирастают к полу, а связанные руки толкают дверь. Боком ко мне, на коленях стоит Татья. Длинные волосы скрывают ее лицо, голова опущена, платье, превратившееся в лохмотья, сползло с одного плеча, на котором отпечатались багровые следы. Над ней, словно палачи, возвышаются фьерданцы, что забрали ее из трюма. В руках один держит гравированный меч – орудие смерти. И Татья покорно выжидает свою смерть, не шевелясь. Так думаю я, пока события не меняют оборот за считанные секунды: дрюскель заносит меч, и тут Татья поднимает голову, свободными руками тянется к ножнам, закрепленным на бедре мужчины, и вынимает кинжал. Я замечаю, как шевелятся ее губы, различаю «Прости меня», а затем резким движением клинок пронзает ее тело. — НЕТ! Я срываюсь с дверного проема и несусь к Татье. Меня замечают, преграждая дорогу, закрывая собой тело подруги, рухнувшее вниз. Ору, проклинаю их всех, извиваюсь, зову Татью, но она не откликается. Слезы жгут глаза подобно кислоте, я потеряла четкость видения и бью наобум, яростно. Меня оттесняют к выходу, но я цепляюсь за любые, что попадутся, предметы, ломаю ногти. Пока сильная боль в костях борется со мной, я борюсь с реальными врагами. Они хотят бросить Татью одну. Я не позволю. Я нужна ей, а она – мне. Нас все еще ждет Малый дворец, его двери открыты. Нам лишь нужно выбраться на сушу, а там как-нибудь доберемся до Ос-Альты. Тела фьерданцев вдруг больше не мешают, не сдерживают меня, и я на дрожащих ногах ковыляю вперед. Не думаю, что творится за моей спиной. Я вижу Татью, и у меня вырывается стон. Тщетно прижимаю ладонь ко рту. Границы времени рассеялись. Платье в районе живота густо пропитано кровью, рукоять кинжала воткнута в ее плоть. Серые, прекрасные глаза лишены живого блеска, что будил меня по утрам, отражая солнечные лучи. Последним, что видели эти глаза, не были мои родные черты. Я была здесь, стояла в десяти шагах, а Татья даже не догадывалась. Она думала, что в одиночку столкнулась лицом к лицу со смертью, но я была рядом. Не могу подойти ближе, хотя я так рвалась к ней, так рвалась… — Пошли, — раздается над ухом ровный женский голос, и меня хватают за локоть, будто тряпичную игрушку. — ОСТАВЬТЕ МЕНЯ В ПОКОЕ! ИЛИ УБЕЙТЕ ПРЯМО НА МЕСТЕ! Я обрела дом в лице Татьи и ее искристом смехе, и у меня его отобрали. — Нужно идти! Слышишь? — перекрикивает меня тот же голос. Все, чего я хочу – чтобы меня бросили здесь, в этой каюте, пропахшей кровью. — Да уймись ты! Пусть чертов корабль пойдет ко дну, но я не буду одна. — Она противится, мне ее долго не удержать. Я просто не могу снова быть одна. — Ты же не собираешься… — долетает мужской голос. — У нас нет времени! — Тамара, не смей… Я открываю рот, выпуская сиплый вздох. Нечто внутри деформируется, сжимается в тугой ком, кислород выкачивается из меня неестественным потоком. Картинка накреняется и гаснет. Я различаю крохотный всполох боли в затылке, а больше – ничего.