— maestoso — торжественно
Июль заканчивался терпким ветром, разносящим цветочную пыльцу и пыль, и мыслью о том, что всё в порядке. Яркое солнце освещало уже высохший от дождя асфальт петляющих дорожек университета. Двор при alma mater выглядел по-родному тепло, а положение солнечных лучей на островках зелени и стенах здания в стиле функционализма напомнило о самом начале такого трудного, но, безусловно, приятного пути. Любые трудности оставались позади. Ацуши всегда помнил только хорошее, не забывая, конечно, что это только начало. Закрытая сессия ощущалась до безумия свободно — впереди его ждало много времени на то, чтобы отдохнуть и вернуться в это место с новыми силами, потому что программа следующего семестра обещала минимум свободного времени и максимум сосредоточенности на своих навыках пианиста. Пианист. Раньше Ацуши мог только мечтать о том, чтобы называть себя так — простые попытки в игру казались настолько незначительными и простыми перед настоящими виртуозами, что он думал, что до такого звания нужно дорасти. Но ведь если он уже находится на этом пути и твёрдо намерен идти до конца, то он может так себя назвать и, главное, при этом не обмануть самого себя? — Привет, — послышался тихий голос позади. Ацуши сразу же развернулся, улыбаясь. Рюноске выглядел немного взъерошенным, поэтому он сразу же потянулся, чтобы поправить пряди его волос. — Привет, — ответил он. — Давно ждёшь? — Нет. Я просто… решил прогуляться, поэтому вышел раньше. Но ты же знаешь, как быстро я хожу. Рюноске кивнул, сдержанно улыбнувшись. Он всё ещё смущался проявлению нежности со стороны Ацуши, но не сопротивлялся этому. — Идём? — спросил он, когда мимо прошли знакомые лица. Ацуши кивнул, и они пошли в здание университета. Концерт обещал быть масштабным: внутри уже было множество студентов, кто-то репетировал прямо на первом этаже, ведь у других факультетов сегодня ничего не было, кто-то носился над ещё незаконченным оформлением зала. Идея прийти в университет на несколько часов раньше самого концерта не то чтобы им нравилась, но так требовали организаторы — организация всего концерта целиком и полностью была возложена на плечи первокурсников. В то время как концерт начинался вечером, некоторые находились здесь уже с самого утра. Можно было, конечно, схитрить и прийти к последней репетиции, но таких смелых людей совсем не нашлось. — Пришли, наконец! — с шутливым упрёком на них накинулась флейтистка Люси. — Будете надувать шары. — Но разве не логично делать это духовикам? — спросил Ацуши, недоумевая, почему они уже тащатся в сторону зала. — Накаджима Ацуши, подумай над этим вопросом сам. Он беспомощно посмотрел в сторону Рюноске, но тот, скрывая улыбку ладонью, едва заметно помотал головой в отрицательном жесте. — О, Рюноске, вот тебя-то я и искал, — раздалось где-то позади. Они обернулись и увидели Дазай-сенсея. Рюноске остановился, поздоровавшись, но немного непонимающе смотря на него, а Люси, воспользовавшись моментом, потащила Ацуши дальше. Когда Ацуши оказался прямо за кулисами, ему вручили небольшую коробочку с разноцветными шариками цветов герба их университета, а после оставили одного. Пока Ацуши надувал шарики, мимо проносились его однокурсники: Тачихара таскал какие-то коробки с белыми пакетами, Хигучи проверяла какие-то бумаги и что-то в них меняла взмахом гелевой ручки, Кенджи, забравшись на стремянку, прикреплял к массивным шторам уже надутые шары, а Кёка ему их подавала. — Рампо, может, поможешь? — взмолился Ацуши, понимая, что его лёгкие уже горят. — Я так занят, ох, как же я занят, — сосредоточенно ответил тот, смотря в свой телефон. Ацуши готов был поклясться, что тот играет в мобильный тетрис. Он уже заставал его за этим. Чуть позже помощь всё-таки пришла в лице Джуничиро, Наоми и Лавкрафта, а ещё позже к ним присоединилась Йосано. — У Рампо совести нет, — сказала она, прервавшись. — Очень проницательно, — ухмыльнулся Рампо. Ацуши понял, что больше не может выносить всё это, поэтому безапелляционно отдал всю коробку Лавкрафту и ушёл в зал. Тот, кажется, был вполне этому счастлив. Ацуши тоже любил воздушные шары, но… не в таком количестве. Точно не в таком. Рюноске нигде не было видно, оставалось только догадываться, где он может быть. Видимо, у Дазай-сенсея было для него какое-то дело… может, поручение. Не могли же они играть вместе на празднике? Пройдясь по коридору, Ацуши подошёл к открытому окну. После такой интенсивной тренировки лёгких нужно было элементарно успокоиться и вдохнуть свежего воздуха поглубже. — Накаджима Ацуши! — услышал он недовольный возглас среди толпы. — Упс, — успел сказать он прежде чем его настигла Люси с вполне справедливым негодованием. — Не отвертишься.***
Спустя час волнительных сборов зала началась быстрая репетиция всего концерта: необходимо было закрепить последовательность номеров, смотря, как они сочетаются между собой, ещё раз повторить ноты и расстановку людей на тех произведениях, которые они играли оркестром, и просто успокоить свои нервы. Чем больше ты готов, тем меньше ты волнуешься. Или не совсем. — Ну и где ты пропадал? — недовольно спросил Ацуши, как только увидел Рюноске. Тот едва успел войти в зал, озираясь по сторонам — видимо, искал взглядом Ацуши. Это, конечно, было приятно. В целом видеть его было приятно, поэтому улыбка, несмотря на лёгкую, шутливую обиду, появилась сама собой. И всё же… В то время как Ацуши успел накачать невообразимое количество воздушных шаров, расставить остаток коробок с какими-то непонятными пакетами, поправить кулисы, помочь Люси с костюмом и послушать рассказ Гоголя про его изучение итальянского языка, Рюноске просто где-то прохлаждался! В самом деле — бесконечная несправедливость. — Прости, — улыбнулся он в ответ. — Дазай-сенсей просил помочь ему кое с чем. — С чем же? — не совсем понял Ацуши. — Это… — замялся Рюноске. — Не моя тайна. Поэтому рассказать пока не могу. Ацуши в удивлении приподнял брови, но не нашёл, что на это сказать. — Думаю, ты всё поймёшь на концерте, — добавил Рюноске. — Ладно, — отмахнулся Ацуши. — Пойдём на сцену. Оркестр не может играть без своего дирижёра. Это было правдой; многие, сделав уже всё необходимое, ждали за кулисами возможности порепетировать всем вместе, пока на сцене была небольшая заминка. Но затем на сцену поднялся Рампо, садясь за инструмент. — Я долго тебя ждать не буду, — громко сказал он, чуть повернув голову назад. Ацуши, до этого носившийся с поручениями Люси, не особо вникал в то, что играли на сцене, пусть и очень хотелось. Но теперь, когда он был полностью свободен, а зал на несколько секунд погрузился в тишину, не обратить внимания было невозможно. — Прости-прости, — вышел вдруг Эдгар с другой стороны кулис. В его руках были скрипка и смычок, на плечах — робость и безмерное стеснение, на лице — смятение и смущённая улыбка. Смотря на это, Ацуши понимал, что с его боязнью сцены всё не так и плохо. Эдгар прошёл ближе к Рампо, но тот быстро отправил его в центр сцены, а затем, дёрнув плечами, будто разминаясь, поднял руки над клавиатурой. Эдгар тоже поставил скрипку в привычную стойку, а когда раздались первые звуки фортепиано, прикрыл глаза и мягко вступил. Наверное, Ацуши впервые видел и слышал, как Рампо в чём-то кому-то уступает. Обычно он всегда показывал своё превосходство — будь это простой разговор или игра в оркестре. Иногда это самую малость раздражало, но в то же время Ацуши понимал — Рампо действительно может позволить себе быть таким. Он действительно превосходит многих на всём потоке. Хотя бы — в бесконечной уверенности в собственных силах и чуть нахальной ухмылке, которая зажигала в других азарт. Теперь Рампо смягчился — не рвался вперёд, не выставлял свою игру выше. Он подстроился под Эдгара, стеснительного и зажатого, и давал себя вести. Скрипка была плавной, тягуче медленной, но нарастание чего-то волнительного говорило о том, что это только лишь начало. Которое было абсолютно обманчивым. Музыка прервалась. А затем тишину снова пронзило фортепиано — более громкое, заявляющее о себе так ярко, будто теперь оно вовсе не было на аккомпанементе. Затем пошла одна только скрипка. Эдгар улыбнулся — нет, ухмыльнулся — совсем как Рампо, и тоже заявил, что не согласен на меньшее. Он желает больше. Он желает всё. И началась гонка. Эдгар перестал казаться тем, кем был раньше — он гнался вперёд, с таким волнением и азартом, что от этого улыбка на лице появлялась сама собой. Рампо ликовал — ему дали, наконец, достойного противника, на которого пусть и посмотришь свысока, но признаешь равным. Конечно, только лишь тайно — они ведь в начале пути. Ацуши переглянулся с Рюноске и понял, что тот, пожалуй, в таком же восторге, как и он сам. И если от Рампо можно было ожидать чего-то подобного, то от Эдгара — того самого Эдгара, который часто прятался за спиной Чуи, который всех сторонился, который даже на вечеринке сидел в уголке — конечно, нет. Завершение было, к сожалению, быстрым. Когда музыка закончилась вновь, все начали хлопать, потому что иначе ничего не сделать казалось преступлением. Они были этого совершенно точно достойны. Эдгар, казалось, вышел из транса; вдруг, снова смущаясь, он посмотрел на Рампо, чтобы увидеть подтверждение, что всё в порядке. Рампо выглядел довольным. — У нас не очень много времени, — громко сказал подошедший Чуя. Ацуши посмотрел на него и отметил чуть помятый вид — слегка запыхавшийся, Чуя выглядел уставшим. Но улыбался. Ему тоже понравилось, как его коллега преображается в том, что любит. — Давайте все по местам, — добавил он, а затем занёс скрипку, которую всё это время держал в своих руках, на своё плечо. — Сделаем это! Все быстро разошлись кто куда: кто-то за стульями, чтобы поставить на сцену и сесть согласно расстановке, кто-то, уже держа инструмент, просто отошёл к другим студентам, кто-то сел за рояль. Рюноске прошёл вперёд и повернулся ко всем, уже держа палочку в руках. Ацуши играл во втором произведении, поэтому он пока просто скрылся за кулисами, чтобы послушать и посмотреть. Конечно, он всё это слышал бесконечное количество раз, но видеть, как Рюноске преображается в каждую игру, было заманчивым всегда. Рюноске дождался, пока всё замолкнет, а затем поднял палочку вверх, показывая момент сосредоточения. Затем лёгкий замах — начинаются первые такты, он смотрит на каждую группу инструментов, вслушивается в каждую партию. Будто бы просит добавить струнных, совсем чуть-чуть убавляет духовые. Левая рука двигается динамично, подмечая, наверное, каждую деталь, а правая, уже давно уставшая от бессилия и невозможности что-то творить, тоже помогает в своей динамике. Мягко и осторожно. Ацуши знает, что теперь Рюноске не больно. И он знает, что этот путь в долгое ожидание, почти сорванные надежды и даже слёзы в момент настоящей слабости уже давно позади — и он улыбается.***
Когда зал начал наполняться преподавателями, студентами всего первого курса и даже некоторыми с других, Ацуши снова почувствовал нарастающее волнение. Он записался на сольное выступление исключительно потому что ему действительно важно учиться не бояться сцены. Хотелось ещё, конечно, сыграть дуэтом, но они оба приняли решение не нагружать руку Рюноске ещё больше. Хотя тот очень сомневался. И не то чтобы хотел на это соглашаться. — Ты пятый в списке, — тихо сказал Рюноске. — Да, я знаю, — нервно кивнул Ацуши. — Ты не пойдёшь в зал? — Хочу быть с тобой рядом, — задумчиво ответил Рюноске, а затем чуть округлил глаза, будто бы испугавшись. Ацуши улыбнулся — тот не ожидал сам от себя, что скажет всё так прямо? Рюноске, похоже, всё ещё учился говорить о подобных вещах, а в последнее время у него всё чаще это получалось. Это бесконечно радовало. — Хорошо, — ответил Ацуши, а затем глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться, и выдохнул. Сколько бы поддержки здесь, за кулисами, у него не было, на сцене он по-прежнему должен был оставаться один. Руки сами собой начали потеть и слегка трястись, сердцебиение ощутимо ускорилось. На сцену вышел Фукудзава-сенсей, чтобы начать концерт и подвести некоторые итоги уже прошедшего семестра: про студенчество, прекрасную молодость, возможности и первые успехи. Ацуши его почти не слышал. Сложно было слышать хоть что-то, когда сердце заходилось в быстром темпе, отдавая прямо в голову, а мысли вертелись вокруг одной лишь мысли: «я не справлюсь». Такая ненужная, странная мысль. Рациональной частью Ацуши знал, что всё это неправда, это тревога и липкий страх, но там, где чувства, зашкаливало на отметке «опасность». Объявили первый номер в лице Гоголя. Ацуши пытался сосредоточиться на чужой фигуре, но когда, наконец, началась музыка, стало совсем немного легче — мягкий звук флейты, прерываемый только вздохом для новой линии, аккуратные переборы пальцев по отверстиям инструмента, движение всего корпуса в ритм песни. Он снова танцевал в своей невесомой лёгкости, как если бы выводил узоры прямо в воздушном пространстве, и это была настоящая свобода. Затем ещё номера — студенты играли, отдавая себя сцене: скрипки, арфа, контрабас, а фортепиано совсем скоро… — Ацуши, а помнишь тот день, когда мы впервые начали играть вместе? — тихо спросил Рюноске. — Помню, — не совсем понимающе кивнул Ацуши. Всё его существо было сосредоточено на тревоге, натянутой струной. — То, как ты играл тогда и как играешь сейчас, показывает, что ты стал намного лучше. Я ещё никогда не видел, чтобы люди так быстро росли в своей игре. Ацуши распахнул глаза, удивлённый вообще всем, что сказал Рюноске. Это было так… — Я хочу, чтобы ты знал, что я горжусь тобой. …так странно? Десятки репетиций, сотни попыток сыграть вместе, тысячи прожигающе заинтересованных взглядов, десятки тысяч тактов. От неприятия, нежелания, вредности и упёртости к пониманию, нежности и самым нужным словам. — Накаджима Ацуши исполнит... Он не успел ему ответить. С блестящими от влаги глазами вышел на сцену — и больше не мог думать о своих тревоге и страхе. Всё, о чём он думал, это его любовь к Акутагаве Рюноске. Который его признаёт и им гордится. Страха больше не было. Его сердце билось, вероятно, в такт произведению, задавая бессмертный тон. Хотелось улыбаться и он делал это — он ведь на сцене, пусть смотрят и слышат! Слышат, как он уже может, и видят, как в будущем он сможет намного больше. Такое привычно родное чёрно-белое сияние — отражение софитов на гладких клавишах. У каждой в самом основании — римские цифры, по которым Ацуши учился запоминать ноты, так было проще. И сам свет софитов не казался неудобным, заставляющим опустить плечи и попытаться спрятаться. Теперь он совпадал со светом внутри и согревал. Ацуши был открытым и хотел открывать всю музыку мира для тех, кто готов был его слушать. А самый важный слушатель и так внимал всем собой. Музыка началась с приветственных аккордов, быстро переходя в разноцветные виражи. Пальцы, пусть и продолжали немного подрагивать, двигались уверенно. Линия звуков гармонично выстраивалась в воздухе, резонировала по всему залу — Ацуши играл, играл, играл, полностью сосредоточенный на том, как он хочет звучать, на том, что он представляет, и на том, что ему кажется правильным. Не было больше мыслей, чтобы задуматься, что играть дальше, его пальцы сами неслись навстречу теме. Так правильно и вдохновлённо. Когда произведение закончилось, накопившееся за время игры — восторг, любовь к своему делу и полное удовлетворение самим собой — разлилось по всему телу. Ацуши продолжал улыбаться, когда кланялся перед зрителями и когда слышал аплодисменты. Каждый человек слушал его и теперь давал знать об этом. Он вышел со сцены, смотря, как туда выдвигаются уже следующие выступающие. Произошедшее всё ещё казалось то ли наваждением, то ли простой фантазией, но когда его крепко обняли и сжали в объятиях, он понял, что находится прямо здесь и прямо сейчас — в реальности. — Ацуши, — прошептал Рюноске, продолжая сжимать его. — Да? — с облегчённый тихим смехом спросил Ацуши. — Ты справился и это было достойно, — ответил тот, отстраняясь. Они отошли немного вглубь кулис, чтобы не мешаться другим, хотя Рюноске должен был выходить с оркестром уже буквально через номер. — Какой-то ты сентиментальный, — продолжая широко улыбаться, сказал Ацуши. — В каком смысле? — Нахваливаешь и нахваливаешь. Рюноске отвёл взгляд, пытаясь подобрать слова, но на самом деле Ацуши просто хотел посмотреть на его смущение. — Я просто… — начал Рюноске. — Видел весь этот путь со стороны. «Я был рядом и знаю, через что ты прошёл». — Рю, я знаю. Они замолчали, наконец, обращая внимание на сцену — там выступающие уже кланялись, а это значит, что Рюноске должен готовиться. Под сумбурные сборы все кулисы заполнились одним составом оркестра, кто-то уже держал стулья, кто-то инструменты. Все улыбались возможности снова зазвучать на сцене — перед зрителями это звучание всегда было новым. Чужие взгляды по-разному преображали выступление каждого, но такая полировка звука была необходима. Они это знали. Ацуши позволил себе спуститься в зал, незаметной мышкой проскользнув к дверям, чтобы никому не мешать. На протяжении всей игры оркестра он внимательно вслушивался в каждый голос инструмента, слыша одновременно и всех по отдельности, и всех в своей цельности. Ацуши не мог сказать, как это работало в его голове, но каждый раз он думал об этом с почти детским восторгом. Выступления проходили одно за другим, каждое — яркое и особенное. Когда подошла очередь состава оркестра, в котором состоял Ацуши, он вернулся в кулисы. Было видно, что многие уже устали — сцена скорее выматывала не физически, а морально — но никто не выражал недовольства хотя бы выражением лица. Рюноске и Ацуши улыбнулись друг другу, а когда объявили следующее выступление, начали готовиться. Этот состав был более оживлённым. Ацуши сел за фортепиано, смотря на Рюноске. Тот высматривал момент, когда все точно будут готовы, а когда это случилось, жестом показал начало произведения. Играя, Ацуши испытывал настоящую эйфорию. Всё-таки играть с кем-то было намного приятнее — не только из-за поддержки, но и из-за возможности поддержать. Не было нескладных лакун, паузы звучали так же выразительно, как и сама музыка. Это было настоящее единение музыкантов в том, что они, было слышно, любят, в том, что они хотят показать миру. Удивительное дело — занятия в оркестре. По сути они никогда не были полноценными, потому что сцена не могла вместить всего состава. Можно сказать, это было ансамблем, весьма специфическим из-за набора инструментов, но усилием преподавателей вполне возможным из-за кропотливой работы над партитурами. И, конечно, самими студентами. Музыка никогда не должна останавливаться только на классике. Она подобна философии Гераклита — постоянно движется, изменяется в своём многообразии и вариациях, переосмысляет наследие ушедших эпох, отражает настоящее и стремится в будущее. Ацуши играл свою партию и видел перед глазами эту гигантскую волну, вобравшую в себя сотни оттенков, они искрились в переливе и двигались вперёд. Уходя со сцены, хотелось сказать «спасибо» каждому играющему с ним. Именно благодаря им он имел возможность быть винтиком великой системы и слышать новое, играть новое, быть этим самым новым. Уходя со сцены, он искренне думал о том, как прекрасно быть музыкантом. Как только он скрылся за кулисами, мир будто снова вошёл в режим другой динамики — сумбурность выступающих, торопливость, волнение… Только сейчас Ацуши поймал себя на мысли, что больше не думал о страхе сцены. Ни на своём выступлении, ни в составе оркестра. Сцена поглотила его и заставила проникнуться ею, а он только того и хотел. Руки подрагивали, но теперь от предвкушения. — Рюноске, ты всё сделал как я тебя просил? Ацуши обернулся на знакомый голос и увидел Дазай-сенсея. Тот выглядел бодро и с горящими глазами. Было странно видеть его здесь, поскольку концерт был только первого курса. — Да, я предупредил Хигучи. — Отлично! Сквозь толпу протиснулся Чуя и встал рядом: — Мы через…? — Один номер, — ответил Дазай-сенсей. — Дождаться не можешь? Чуя смерил его недовольным взглядом и, чуть вытянув перед собой руки со скрипкой и смычком, слегка размял запястья. Ацуши непонимающе посмотрел на Рюноске — они правда собираются играть вместе? — а тот только едва заметно кивнул. Что ж, это интересно. Когда назначенный один номер прошёл, Дазай-сенсей действительно вышел на сцену. Чуя тоже вышел, сразу встав в самую середину. Он выглядел уверенно и даже расслабленно, точно знал, что справится и что его не подведут. Дазай-сенсей сел за рояль и, театрально размяв пальцы, посмотрел на Чую. Тот закатил глаза — наверняка это было видно только из-за кулис — а затем кивнул и поставил скрипку в нужное положение. Вольфганг Амадей Моцарт. Концерт для скрипки № 3. Они начали одновременно. Протяженность скрипки в соль мажоре быстро сменилась перебором, ноты фортепиано поддержали тихим стаккато. Пауза Чуи, который плавно снял смычок, перекрылась аккуратным повтором чёрно-белых клавиш. Дазай-сенсей в это время казался таким мягким и осторожным, слегка поджав губы, что Ацуши действительно задумался о том, что он никогда не видел его в действии. Его наставник обучал его уже столько времени, но никогда не показывал настоящей, полноценной игры. С Чуей он точно казался настоящим. Он снова вступил, повторяя тему, но стремительно сменяя на более тревожный лад. Вспомнилось, как Ацуши нечаянно подсмотрел за ним, как тоже слышал и напряжённость, и волнение, но сейчас они казались будто бы уже о совсем другом. Сложные переливы нот стремились ввысь, увеличивая громкость, точно начинающаяся буря. Чуя был прекрасен в своей страсти и в том, как он её выражал через музыку. Вся природная разрушительная сила — смерчи, тайфуны, извержения вулканов — была сосредоточена на кончиках пальцев, что своим движением трогали натянутые струны слушающих душ. Самое настоящее волнение, заставляющее трепетать. Момент успокоения перешёл в игру вопрос-ответ — и Дазай-сенсей отвечал, повторяя мелодию, два инструмента пели друг другу, пели друг для друга. Ацуши повернулся к Рюноске и увидел, как тот воодушевлённо смотрел на сцену и внимательнейшим образом слушал. Считывал каждое движение Дазай-сенсея, каждый извлекаемый Чуей звук, то, как они звучат вместе, то, как партии различаются в своём составе. Если Ацуши был тем, кто понимал музыку через образы и чувства, то Рюноске понимал её через гармонию и сочетания оттенков. В таком различии не было ничего странного, ведь их понимание тоже было инструментами — разными в тембрах и звукоизвлечении как… фортепиано и скрипка?***
После окончания концерта множество студентов долго не могли разойтись — пока часть разбирала зал до прежнего состояния, разве что оставив шарики, потому что жалко, другая часть не могла перестать болтать: о лете, планах, концерте и выступлениях. Ацуши, уже приняв участие в некоторой помощи, стоял рядом с Рюноске. Уходить не хотелось, а раз была возможность остаться, они ей пользовались. — Какие теперь планы? — спросил Рюноске. На самом концерте, уже после финальных номеров, директор снова вышел на сцену, чтобы произнести благодарность, а затем преподаватели раздали каждому студенту те самые непонятные белые пакеты, в которых были приятные мелочи типа блокнота для записей и ручек с логотипом университета. Тем, кто вручал такой пакет для Ацуши, был Мори-сенсей, что… пугало, конечно. Но тот даже улыбался! После под громкие аплодисменты концерт официально завершился, и Ацуши будто бы вынырнул наружу: в ближайшее время нет никаких важных дел, зачётов или концертов, а завтра начнётся новый день, в который он может заняться чем угодно. Теперь уже начиналось настоящее лето. — Я… — замялся Ацуши. — Не знаю. — Мы могли бы… — Да? — Проводить время вместе? Ацуши улыбнулся, а затем рассмеялся: — Ну конечно, Рю. — Не вижу ничего смешного. Он казался смущённым, но упорно пытался это скрыть. Как хорошо, что Ацуши знает все эти вещи. — А если серьёзно, — успокоился Ацуши. — То мы будем репетировать, как и договаривались. Рюноске улыбнулся, опустив взгляд. — Радует твой энтузиазм. — Он у меня есть всегда! — Как и лень, конечно. Ацуши снова посмотрел на зал, как люди понемногу начали расходиться, как Люси и Хигучи, наконец, выдохнув, смогли спокойно сесть и просто отдохнуть от всей нервотрёпки, как Рампо и Эдгар оживлённо что-то обсуждали прямо у рояля, как к Чуе подходили люди, чтобы выразить свой восторг. — Знаешь, — начал Ацуши, повернувшись к Рюноске. — Когда я только поступил сюда, я сомневался в своём решении. Я ведь, действительно, пошёл сюда просто потому что это было единственным, что я умел. И мне было интересно, смогу ли я найти здесь своё… предназначение? Получится ли… стать настоящим пианистом. Он замолчал, подбирая слова. Рюноске внимательно смотрел на него, убрав свой сарказм куда подальше. Ацуши нечасто раскрывался перед ним на эту тему и это было, наверное, чем-то драгоценным. Ацуши в это верил. — Конечно, рано говорить о таком, проучившись всего семестр, но, — он набрал побольше воздуха в лёгкие. — Я ни о чём не жалею и рад, что наконец-то хотя бы немного разобрался в самом себе. Снова повисло недолгое молчание. Рюноске умел слушать. — У меня было так много вопросов, когда я пришёл сюда, а теперь я могу хотя бы примерно понимать, в чём была их суть. И это так здорово! Я… имею в виду, что очень благодарен? Наверное, так. Благодарен этому месту, и людям, конечно, за то, что смог дойти до этого момента в том состоянии, в котором я сейчас нахожусь. Ацуши рассмеялся, смотря на серьёзное лицо Рюноске — ещё более серьёзное, чем обычно — потому что внезапная откровенность на секунду показалась чем-то неуместным. Ацуши не сомневался в Рюноске, но немного сомневался в себе. — Ты действительно прошёл большой путь, — ответил Рюноске. — И очень сильно вырос. То, что я сказал тебе перед твоим выступлением, правда. Я горжусь тобой, потому что вижу перед собой настоящего музыканта, который умеет чувствовать и может научить этому других. Показать, как это ценно и… прекрасно. Ацуши поджал губы, ощущая прилив и смятения, и благодарности, и любви. Не потому что ему говорят такие красивые, трогательные слова, но потому что его действительно понимают и принимают со всем тем, что у него есть. — Если я тебя сейчас поцелую, будет плохо, да? — Я правда был бы не против, но стоит воздержаться, — слегка покраснев и отведя взгляд, ответил Рюноске. Ацуши потащил его к выходу, потому что они всё равно должны были уходить, а затем, когда они оказались на улице, уже в сумерках летнего вечера, быстро притянул к себе и крепко обнял. — Я рад, что ты рядом, — закрыв глаза, прошептал он. В ответ ему прозвучало такое нежное «тоже», растворившееся в оттенках закатного неба. Ацуши сделает всё возможное, чтобы и дальше совершенствоваться в том деле, которое он выбрал, пусть даже на пути его ждёт масса трудностей. Он будет Пианистом. И он будет играть.