***
Долгие годы Дазай всячески пытался доказать всему миру (и себе в том числе), что Чуя — его истинный. Строил различные догадки и теории, но все они были опровергнуты одним до боли реальным фактом: на теле Чуи не было никаких камелий. Как бы Осаму ни искал, как бы ни пытался рассмотреть каждый миллиметр идеальной кожи, так и не обнаружил хоть что-то похожее на метку соулмейта. Тогда шатен выдвинул самое приемлемое предположение: Накахара —действительно его истинный, но сама метка была банально потеряна в процессе клонирования. Ну, а поскольку тело настоящего Чуи Накахары обследовать на данный момент было невозможно, Дазай предпочел закрыть глаза на факты и всеми возможными способами убеждал себя, что его на честном слове держащаяся теория правдива. Потому что, черт возьми, Чуя — его соулмейт. Единственный, кому Осаму мог довериться на все сто процентов и единственный, с кем готов был разделить свою жизнь. Да он погибнуть ради Чуи готов, ну какие тут еще могут быть сомнения? И это не пустые слова: вспомнить только, сколько раз жизнью рисковал на заданиях, чтобы вытащить из какой-то задницы Накахару. Сам рыжий же, когда напарник уже привычно начинал рассказывать, мол, даже не сомневается в том, что Накахара и есть его судьба, только глаза закатывал. Затыкал долгим сладким поцелуем, заставляя отвлечься от бредовых идей, и гадал, гадал, гадал, когда же Осаму все же встретит того человека, который отберет Дазая у Чуи навеки. Долгие четыре года засыпал рядом с на тот момент уже детективом, с которым их связывали нерушимые клятвы любви, и все думал, когда же тот наконец-то встретит своего истинного. То, что случится дальше, мафиози не представлял. Боялся. Потому что сама мысль о жизни без Осаму казалась равнозначной мыслям о смерти. А потом в Йокогаме появились Крысы мертвого дома и вместе с ними — Федор Достоеский. Чуя скалился, сцепив зубы от боли из-за простреленного плеча. Лежал в луже собственной крови, пытаясь подняться, но на грудь давила нога русского. Федор сжимал в руке пистолет и целился Накахаре прямо меж глаз — рыжий уже даже успел попрощаться с бытием. Мысленно поблагодарил вселенную за насыщенную жизнь, за верных друзей и за четыре года, проведенные рядом с любимым человеком. Этого правда вполне хватало, чтобы Чуя чувствовал себя счастливым. Но выстрела не последовало ни через пять, ни через тридцать секунд. А когда мафиози все же сумел заставить себя открыть глаза, с удивлением обнаружил, что ошарашенный взгляд Достоевского был обращен не на него, а в сторону — на Дазая, который стоял с таким же оцепеневшим выражением лица и в одной руке сжимал револьвер. А другую — спустив бинты — поднял над собой, выставив на всеобщее обозрение ту самую белую камелию. Кажется, именно этот жест и отсрочил неминуемую гибель Чуи. — Надо же. Какая ирония, — едва ли заметно приподняв уголки губ, выдохнул Достоевский. Чуя не сразу понял, к чему Осаму устроил это представление. А когда пазлы в мыслях начали складываться в единую картинку, рыжий дернулся, резко голову подняв и жадно вцепившись взглядом в запястье руки Федора, которой он пистолет держал. В момент, когда Накахара смог разглядеть на нем бутон ставшего родным цветка, сознание Чуи распалось на мелкие кусочки. Потому что из всех возможных вариантов судьба преподнесла на блюдечке самый худший: соулмейтом Дазая оказался Достоевский — и этот факт до дрожи в пальцах впивался в разум, как бы Чуя ни пытался отрицать действительность. Как бы ни хотел верить во все безумные теории Осаму о том, что на теле Накахары нет метки только потому, что та потерялась во время безумных экспериментов с клонированием, теперь дурачить себе голову слащаво-сладкой идиллией не выходило. Потому что его камелия — камелия, которая должна была принадлежать Чуе — была будто бы выжжена на теле другого. Дазая пробила мелкая дрожь. Таким потерянным рыжий не видел его еще никогда. Словно бы только что у Осаму выбили землю из-под ног и окунули в ледяную воду. Обезумевшим взглядом он смотрел на Федора и лихорадочно воздух ртом хватал, словно бы вдохнуть не мог. В голове крутилась только одна мысль: какого черта ты существуешь? Кажется, Чуя все же слишком много крови потерял, потому что в какой-то момент перед глазами все размываться начало, темными пятнами покрываться. Накахара изо всех сил старался не отключиться, но сознание медленно уплывало. — Не надо, Дазай, — все же сумел прохрипеть мафиози. Совсем тихо, почти что неразличимо. — Не стреляй. Чуя потянулся рукой к шатену, словно бы остановить пытаясь. Будто бы вообще был способен на это в таком-то состоянии. Но оставаться в стороне не мог. Из последних сил, все еще протягивая уже немеющую руку к напарнику, вновь измученно произнес его имя в отчаявшейся попытке образумить, но Дазай даже не глянул в сторону Накахары. А в следующее мгновение Чуя вздрогнул всем телом, жмурясь от оглушающего выстрела — одного единственного, — от которого кровь в жилах стыла. Достоевский упал.***
Зализывать друг другу раны, сидя на кухне в квартире Чуи, уже стало обычаем. Крысы были побеждены, Йокогама отстояна. О ранах Двойного Черного уже позаботились Йосано и Мори, а на душе все равно паршиво было. Так, словно бы они победили в битве, но проиграли войну самой судьбе, которая теперь будто ухмылялась ехидно в спину. — Ч-черт!.. — цыкнул Чуя, пытаясь взять бокал с вином и случайно слишком резко рукой двинув, из-за чего рана на плече снова заныла. Дазай же лишь молча придвинул стакан поближе к рыжему и снова уставился на свой виски, который стоял перед шатеном уже минут двадцать, но выпить тот и капли не соизволил. Не проронил ни слова с тех пор, как Достоевский замертво упал на сырую землю. Когда прибыла подмога, чтобы эвакуировать раненых, когда Мори с беспокойством расспрашивал о случившемся, когда сам Осаму без лишних комментариев забрал у Чуи ключи от машины и заставил последнего занять пассажирское место — детектив молчал. И у Накахары скулы сводило от столь давящей тишины. Но как начать разговор мафиози не знал. Что вообще нужно говорить в подобных ситуациях? Буквально пару часов назад Осаму убил своего соулмейта. Ха, Дазай, подобное только с тобой могло случиться!.. Смотреть на любимого в таком состоянии больно. Чуя готов разделить с ним любые страдания, любую боль. Готов подставиться и выслушать импульсивные крики Дазая о том, что лучше бы он никогда не встречал рыжего напарника по команде — самого злобного, самого короткого и самого докучающего, — потому что тогда нажать на курок у Осаму все же не хватило бы духу. Готов стерпеть любые удары. Готов предложить плечо, чтобы шатен выплакался, а затем утер бы слезы. Но Дазай не делал ничего из вышеперечисленного. Сидел рядом за столом — поникший, как никогда раньше, — и играл с кубиком льда в виски. Чуя выдохнул тяжело, откидываясь на спинку кресла и оставляя бокал вина в покое. Закусил губу, чувствуя, как внутри словно бы трескается все, а затем сорвался. Не выдержал. Резко вскочил с места, даже не обращая внимания на острую боль в плече, и тем самым наконец-то обратил на себя внимание Осаму. — Заебал! — со злостью кинул рыжий громко, насколько это вообще возможно. Потому что после резкого подъема в глазах снова темнеть начало, да и в сторону повело. Дазай моргнул ошарашенно пару раз, быстро среагировав и руку подставив, чтобы Чуя не упал, но тот резко отмахнулся и, пошатываясь, направился прочь из комнаты. Правда, вернулся уже через пару секунд, недовольно огрызаясь и держа в руках старый черный маркер, который Осаму неизменно таскал за собой в кармане пальто и вечно Накахаре со скуки цветок камелии на запястье дорисовывал. — Ч-чуя… — только и смог одними губами промолвить детектив, когда рыжий сел на место и начал выводить хорошо заученные за четыре года линии. Когда же Накахара с немой истерикой ткнул его рукой в грудь, показывая нарисованную черную камелию, Дазай почувствовал, как у него сперло дыхание. От радости, горя, любви, разочарования — от всего сразу. Просто навалилось слишком много. Дазай обычно никогда не давал волю слезам, но когда Чуя прошипел, уже плача: «и забудь, что когда-то было по-другому!», Осаму смог только кивнуть неуверенно и притянуть мафиози к себе, чтобы уткнуться носом в рыжие волосы и беззвучно закричать.