Крылатая волчица

      Боль преследовала ее каждую минуту. Ребенок пинался и точно рвался наружу, и хотя краешком сознания она понимала, что ещё рано и что она должна сделать всё, чтобы не разродиться раньше срока, по большому счёту ей было уже всё равно. Торви увещевала её, говоря, что дитя станет ей утешением, что в нем продолжится жизнь принца, ведь это плоть от его плоти, но сердце Лианны оставалось глухо к ее словам. Она послушно лежала в постели, проглатывала, не чувствуя вкуса, то, чем пичкали ее служанки, и скрывала слезы от Эртура и Торви, чтобы избежать новых увещеваний. На большее у неё не хватало сил. Жизнь и воля утекали из ее тела как из разбитого сосуда.       Когда она прочла скупые строки о бойне на Трезубце, ей показалось, что у нее вырвали сердце и засунули в образовавшуюся дыру горсть раскалённых углей. Кажется, тогда она лишилась чувств и едва не потеряла ребенка, потому что Торви до сих пор благодарила богов старых и новых за чудесное спасение госпожи и маленького принца. Шло время, и угли в груди стали жечь меньше, но дыра не закрывалась. Всё вокруг напоминало о причине ее появления и вызывало новые приступы боли. Книги, которые она читала вместе с Рейегаром, ожерелье, подаренное им в день ее именин, письма из Королевской Гавани, которые он сумел тайно отправить ей, обстановка покоев, подобранная им с оглядкой на её вкусы, само безжалостно ясное дорнийское небо, свидетель их любви, смеха, слёз, первой ссоры и первого примирения, — всё это приводило Лианну в исступление и сразу за тем — в отчаяние.       Всё вокруг кричало о том, что Рейегара нет больше. Его высокая поджарая фигура уже не появится на пороге, он больше не пригнет голову, чтобы не набить шишку о дверной косяк и не пожалуется в шутку, что тот, кто придумал кровати для гостиниц, был, верно, карликом, иначе невозможно объяснить их не рассчитанный на его, Рейегара, шестифутовый рост размер. Она больше не свернётся калачиком в его сильных руках, не взъерошит его серебристо-пепельные волосы, не погладит кончиком пальца светлые брови вразлет, не поцелует четко очерченные губы, с готовностью отвечающие улыбкой на ее остроумную или не очень фразу, на лукавый взгляд, на само ее появление поблизости. Они больше не будут болтать до утра о всякой ерунде, строить планы и спорить до хрипоты над проектами новых законов, не поедут инкогнито в Звездопад, не состряпают вместе ужин, отпустив служанок, не поскачут наперегонки «во-о-он до того дерева». Они никогда не увидят Вольные Города, не въедут рука об руку в Красный Замок, не будут вместе учить детей говорить, ходить, играть на арфе или биться на мечах. Никогда. Не с ним. Ни с кем.       Однажды Освелл, пытаясь ее утешить, ляпнул, что такую красавицу с радостью возьмёт в жены любой нормальный мужчина, а уж за место подле матери наследника престола развернется настоящая битва, и Лианна с трудом удержалась от того, чтобы не ударить его по лицу.       — Ты не понимаешь, Освелл, — медленно, почти по слогам сказала она, — что мне кроме него никто не нужен. К чему фонарь, когда погасло солнце.       Освелл смутился (кажется, впервые за все время их знакомства) и, низко склонив голову, попросил прощения.       — Пустое, — бросила Лианна и взглядом указала на дверь, не в силах больше оставаться в его обществе.       Едва он вышел, она рухнула на подушки и залилась слезами.       Поначалу Лианна рыдала в голос, сжимая кулаки до ссадин на ладонях, вцепляясь до боли в волосы, кричала и выла как раненная волчица. Она проклинала Роберта, Эйериса, собственных братьев, самоё себя. Она разбила письменный прибор, залив чернилами тяжёлый дубовый стол и светлый камень пола. Она разорвала на клочки почти готовое знамя с трехглавым драконом и лютоволком в первой и четвертой четверти и мечом и зимней розой во второй и третьей — гербом ее сына или дочери. Легче не стало, ее просто покинули силы. И теперь Лианна плакала молча, лёжа в постели и не обращая внимания на то, что слезы затекают ей в уши и делают мокрыми простыни. Кроме воспоминаний и слёз у неё ничего не осталось, но хотя бы этого у неё никто не мог отнять.