Тигриная поступь, волчий след

После монотонных трех часов обсуждения в совете Чимину как никогда хочется поскорее выйти на воздух. Сладкий прохладный ветер перед дождем залетает в душную комнату собраний сквозь открытые окна, и Чимин, чувствуя его на своем лице, отвлекается от происходящего и думает о том, что еще можно показать Юнги, в каких местах побывать. Может быть, поучить его основным навыкам боя, или попрактиковать езду на лошади, или просто полежать на берегу реки, далеко у подножия гор, где им нечего бояться — эти мысли так занимают его, что он не замечает как с глупой улыбкой врезается в стражников на выходе из зала. Советники, идущие впереди, оглядываются, но не задерживаются. Чимин по испугу, промелькнувшему в их взглядах, понимает, что остановили его не просто так. — Император желает вас видеть. До его скорой казни едва ли несколько минут, но он уже сейчас, глядя в каменные лица стражи, чувствует, как все соки жизни уходят из него. Император изредка вызывал к себе советников, чтобы обсудить некоторые вопросы, но Чимин уверен, что сейчас — не тот случай. Господи, он был слишком беспечен, и то слабое ожидание опасности, едва ощутимо укалывающее его каждый раз, когда он чувствовал себя без меры счастливым, сейчас разворачивается во весь опор, крушит ему легкие, не давая вдохнуть. Чимин шагает за стражей, не чувствуя собственного тела, только грохот задыхающегося сердца шумит в ушах; также покорно проходит в двери, за которыми пара стражников оставляет его. Шагая по длинному коридору, Чимин бросает растерянный взгляд на пушистые кроны деревьев в саду, далекий силуэт горных пик, и сладость ветра больше не доходит до него, когда он нуждается в ней особенно остро — пока еще может ею насладиться. Следующая пара стражников открывает двери в большой кабинет, Чимин здесь, к собственному счастью, никогда не был и никогда не надеялся, что это место станет последним, что он увидит. Не подножья гор, не луга с высокой травой, не шумное разгулье ярмарки — мысль о Юнги пронзает его с отчаянной резкостью, с ощущением нужды, тоски по нему. И именно в эту секунду он наконец видит императора, и сердце предательски сжимается с тенью облегчения, мол, вот же Юнги, ты так хотел его увидеть. Чимин не знает, что ему делать. Броситься на пол, умоляя о прощении, или молча ожидать своей участи, и только благодаря странному оцепенению, из-за которого все еще умудряется сохранять невозмутимость, просто глубоко кланяется и мягко опускается на колени. Или все дело в том, что Светлейший на него не смотрит, он сидит за столом, лаская бумагу длинной красивой кистью из красного дерева, лицо у него спокойное, безмятежное, словно ничего не происходит. Ничего не произойдет — с Чимином. — И давно вы танцуете, советник Пак? Император, вскинув взгляд, смотрит едва ли секунду пронзительным, кипящим золотом, и Чимин окончательно понимает. Это не он. Не Юнги. Ни за что в жизни он не мог бы их перепутать. У них разные даже голоса, одинаково низкие, но Юнги говорит с бархатной мягкостью, голос же императора прячет в полутоне хриплое животное рычание, даже будучи спокойным. Боги, Чимин, видно, рассудка лишился, раз, находясь перед императором, думает не о своей скорой смерти, а о Юнги, сравнивает их, — или же то наоборот помогает ему держать себя в руках. Чимин знает, что император ненавидит оправдания. И если он задает вопрос, на него нужно ответить, как бы отчаянно ни захотелось поддаться слабости. — Полтора года в этом театре, Светлейший, — спокойно отвечает он, не поднимая глаз. Сердце колотится так, что все вокруг плывет, — и еще десять лет несерьезно обучался у старого танцовщика, который жил по соседству в моей деревне. Император аккуратно откладывает кисть, окидывая написанное широким, удовлетворенным взглядом, и грациозно поднимается со своего места. Чимин задавливает инстинктивный порыв согнуться в попытке защититься, когда чувствует, как мужчина идет к нему мягкой, беззвучной поступью, только ткань ханбока ласково шуршит в тишине, и останавливается напротив. Сердце грохочет где-то в животе. Когда длинные пальцы оплетают его подбородок и задирают наверх, он, кажется, даже не дышит. У императора светлая, мягкая кожа, на вид холодная как камни на дне глубокой реки, но на деле — кипящая, словно хвост хлыста при ударе. Чимин упрямо не смотрит в ответ, когда чувствует чужой взгляд на своем лице. — Сколько тебе лет, мальчик? — спрашивает император с низкой бархатной хрипотцой, его голос горячо прокатывается по позвоночнику с каплей пота. — Двадцать четыре. — Такой юный и уже в совете, — хмыкает он. — Почему ты танцуешь? Тебе нужны деньги? — Нет. — Что же тебе нужно? — Ничего, мой господин. — А от меня? Чимин гасит порыв прикусить губу. Вдыхает мелко-мелко, выдыхает, чтобы не услышали. У него нет права на ошибку, любое неосторожное слово может стать последним. — Только ваше прощение, Светлейший. — За что же мне тебя прощать? — За то, что будучи вашим советником позволяю себе заниматься бесчестным делом. Я непременно его брошу. — Зачем же закапывать такой талант в землю, — говорит император с досадой, кажущейся невероятно искренней. Добавляет тихо, но веско: — посмотри на меня. Чимин послушно поднимает глаза. Боже, неужели это чувствует жертва за секунду до того, как угодить хищнику в пасть? Император не смотрит с угрозой, но взгляд у него тяжелый, словно клинок, и настолько же пронзительный — Чимин, чем дольше смотрит, тем больше страшится, что этот взгляд читает мысли. Хмыкнув, мужчина отступает назад, отпуская его лицо, и возвращается обратно за стол. Завалившись на него локтями, он укладывает подбородок на сложенные в замок ладони — Чимин на грешную секунду вспоминает, какой император красивый нечеловечески, — и, почти игриво склонив голову набок, произносит беспечно, как само собой разумеющееся: — Я предлагаю вам танцевать для меня, советник Пак. Сердце, едва успокоившись, снова заходится боем. Чимин не боится, что его мысли услышат, потому что больше не слышит их сам, отвечает пересохшими губами: — Если вам будет это угодно, — и надеется, что страх не слышен в голосе, потому что мужчина вдруг коротко посмеивается. — Угодно ли вам? — спрашивает он сквозь прищур. Чимин больше не верит в историю про столкновение с тигром. Император сам тигр, иначе почему с искренне кошачьей насмешливостью играется с ним будто с полудохлым мышонком? — Бросить кучку этих глупых стариканов и радовать мой глаз? Ни в чем не нуждаться? — Я нижайше прошу прощения за свою дерзость, но, зная как вы цените честность, позволю ответить вам откровенно, — если ему уготована смерть, то он хотел бы принять ее, сохранив достоинство, — как бы ни было мне отрадно радовать вас танцем, я бы хотел продолжить работу в совете ради благополучия вас и вашей страны. Император смотрит на него долго, молча, с насмешливо приподнятым уголком губ и потом говорит: — Хорошо. — А? — глупо отзывается Чимин. Тут же хочется треснуть себя по губам, но он просто уставляется огромными глазами и, судя по оскалу императора, тот находит это невероятно забавным. — Я говорю, хорошо. Вы свободны, советник Пак. Чимин неверяще замирает. Его… пощадили? Он знает, что любое слово императора может быть ловушкой, но не рискует даже призрачным шансом на удачу, и, медленно поднявшись, кланяется еще раз и движется к выходу медленно, хотя хочется сорваться на бег. За первыми дверями, миновав стражу, он замирает как вкопанный, сердце душно заходится, бросает то в жар, то в холод, контрастно, как отношение императора, который то дергал его ближе, роняя официальный тон, то отдалялся снова, словно ничего не случилось. Чимин сам не замечает, как сначала идет, с трудом переставляя ноги, но уже на третьем шаге срывается на бег, обливаясь потом и, кажется, слезами, потому что вода заливает глаза, и он не сразу понимает, как вываливается из вторых дверей, забыв про манеры, врезается в кого-то, сбивая с ног. — Эй! Он вытирает лицо рукавом, только сейчас замечая, как рассыпаются, разлетаются, подхваченные ветром, лоскуты цветной ткани, валятся рулоны из рук человека, который растерянно смотрит на него с пола, и один из них, насыщенно-алый, багряной лентой крови раскатывается по полу. Чимин задыхается. — Ты в порядке? Эй? Слышишь меня? Юноша с большими испуганными глазами тянется к нему с осторожностью, мягко гладит ладонями по рукам, и Чимина пробирает совсем. Он рыдает в чужой воротник, когда его прижимают к плечу, гладят по спине. — Он напугал тебя? — Простите, простите… — Не бойся, тише, никто тебя не тронет, — большая теплая ладонь гладит его по волосам, голос, низкий и слегка глуховатый, обнимает его будто мягчайшее одеяло. — Я не дам ему тебя тронуть. Чимин, всхлипнув, неохотно отстраняется от незнакомца, понимая, кто перед ним, раньше, чем посмотрит в его искренне обеспокоенное лицо. Так говорить про императора при страже может только один человек, самый странный человек во дворце. Ким Тэхен, личный швей императора, расплывается в ободряющей улыбке и крепко сжимает его ладонь. — Давай ты поможешь мне собрать ткани, а потом я отведу тебя к себе и напою чаем? * Юнги не видит Чимина почти две недели и не может перестать беспокоиться. Ситуации совсем не помогает то, что Джесси от него отмахивается, старательно делая вид, что занята, а после того, как он задает вопрос напрямую, подозрительно пряча взгляд, говорит, что Чимин занят тоже. Походы с Намджуном в театр прекращаются, и этого вполне достаточно, чтобы догадаться, что у них проблемы. Юнги бы испугаться тоже, но он как будто бы все еще не до конца осознает, что все происходит по-настоящему — или его мысли до краев забивает Чимином. Какой же он идиот, когда влюблен, а… Последнее время он живет у Сокджина. Тот оправдывает это тем, что Намджуну нужно заниматься деревней и отдыхать побольше, и другой всякой противоречащей друг другу фигней. А потом без лишних предупреждений объявляет, что в часы после обеда будет учить Юнги драться. И Юнги, у которого всю жизнь была тактика «лучшая защита — это сбежать к чертовой матери и подальше», конечно, понимает, что это неизбежно, но начинает беспокоиться еще больше. С Сокджином весело, потому что половину тренировок они ржут над всем подряд — над тем, как Юнги шлепается на задницу, пытаясь отклониться, Сокджин заливается особенно громко, — а оставшуюся половину дерутся врукопашную или на мечах. Юнги не знает, что его смущает больше, сокджиновский стиль «пьяного мастера» — возможно, он действительно подбуханый, — или деревянный, а потом и железный, плохо очищенный меч. Если Юнги порежется этой штукой, столбняк убьет его раньше императора. — А ты давно видел Намджуна? — спрашивает Юнги в перерыве между тренировками. Сокджин, который последние дни даже хохмит меньше обычного, опасливо озирается вокруг. Они на пустом лугу далеко за домом Сокджина, ближайшая дорога лежит в другой стороне, здесь их никто не может слышать, но Юнги знает этот взгляд. Что-то случилось. — Скажи как есть, мне не пять лет. — Побольше уважения, юноша, — фыркает Сокджин, но Юнги знает, что это почти шутка. Попытка увести тему. — Ты меня старше на несколько сотен лет, столько уважения я тебе не в состоянии выдать. — Будешь называть меня старым, получишь в печень еще раз. — Не надо, у меня позавчерашний синяк не сошел, — Юнги рефлекторно потирает место под ребрами и, заметив улыбку Сокджина, пробует брешь в обороне чуть жестче: — солнечный мудила добрался? — Юнги, — вздыхает Сокджин со смесью волнения и разочарования, — не надо разбрасываться такими выражениями, даже когда уверен, что мы одни. — Значит, я прав? — Ты прав. Он знал, что это может произойти, они все знали, но предсказуемость такого исхода не делает Юнги легче. Внутри холодно обмирает. — Чимин? — только и может выдавить он. — Не знаю. Но люди императора были в тот вечер в театре. На следующий день они посетили Намджуна, но, кажется, с рядовым визитом, раз все прошло спокойно, — Сокджин машинально рвет на кусочки травинку, которую сорвал поблизости, смотрит куда-то вдаль, — но появляться у него тебе пока нельзя. — Да я уж понял. Хотите все отменить? — А ты? — Я с самого начала говорил, что это безумная затея. — Но теперь у тебя есть причина, по которой ты в нее ввязался, — усмехается Сокджин, прищурившись. — Какая? — невозмутимо отвечает Юнги и чувствует, как щеки начинает печь. Сокджин смотрит на него хитро, переводит взгляд за плечо и с еще одной усмешкой мотает головой. — Вот такая. Юнги оборачивается, и сердце заходится часто, тяжело, точно как вспахивают землю копыта коня, летящего галопом ему навстречу. Чимин, крепко держа поводья, торопится к нему тоже, пара прядей, выбившихся из заколки, летят вслед ветру — у Юнги нет шанса залюбоваться прекрасным зрелищем, потому что к непривычно серьезному лицу Чимина он прикипает насмерть. Тот смотрит на него с жаркой жадностью, не отводит взгляд, даже когда спрыгивает с седла до конца не остановившись, идет широким шагом, и Юнги теряет по одному вдоху на каждый метр, что сокращается между ними. На лице столько решимости, лишь мысль пролетает в голове — возьмет за руки? обнимет? или, может… Он останавливается в двух шагах, сжимая кулаки, и Юнги уже готов броситься навстречу первым — он не один скучал, он видит, честность чужого нетерпения окрашивает лицо Чимина до красивого, почти злого румянца на шеках, — но Чимин заставляет себя перевести взгляд, улыбается немного нервозно. — Доброго дня, — с поклоном говорит. Усмешка на лице Сокджина становится настолько знающей, что чешется врезать. Юнги молится всем богам, чтобы он не ляпнул лишнего. — Тренируетесь? — Я да. Юнги пляшет, будто ему уголек в штаны закинули. — Так вот почему Намджун сказал, что ты отлично печешь лепешки. Про «тренируешь» он ничего не говорил, — тянет Юнги в фальшивой задумчивости. Сокджин возмущенно распахивает рот. — Вообще-то я лучший кузнец на деревне, если ты не слышал, остолоп! — Поэтому меч такой тупой и ржавый, что даже в землю не воткнешь? — Это чтобы ты не отсек себе свой вредный картофельный нос! Чимин, я ведь прав? Чимин кривовато усмехается. Не смеется как обычно, очаровательно щурясь, рассыпаясь солнечными зайчиками — просто усмехается, без особых стараний натягивая подобие улыбки. Юнги хочет прекратить эти бессмысленные шуточные пререкания с Сокджином и искренне спросить «ты в порядке?», но Чимин очевидно не в нем. Он дерганный, взвинченный, и чем больше пытается это скрывать, тем заметнее становится плохо скрываемое напряжение. — Может, тогда я потренирую его? — спрашивает он, не глядя на Юнги. — Не возражаете? Сокджин без сомнений передаёт ему свой меч, смотрит на Юнги с насмешливым сочувствием, но тот его не замечает, потому что, не отрывая глаз от Чимина, спрашивает: — Оставишь нас? — Не наделайте глупостей, — говорит Сокджин прежде чем уйти. Юнги дожидается, пока он отойдёт подальше — не хватало только дать ему лишний повод дразниться, — и произносит тихо: — Ты… — Давай начнём, — обрывает Чимин. Юнги оторопело смотрит в его серьёзное лицо, но не спорит, и тянется за железным мечом, лежащим на земле, пока голос не тормозит его снова: — Оставь. Возьми вот это. И выуживает из-за пазухи короткий кинжал в кожаных ножнах. Юнги взвешивает его в ладони, вытаскивает — выглядит тяжёлым, но на деле почти невесомый, острый, с красивой резьбой на деревянной ручке. — Если не передумаешь проникнуть во дворец, тебе понадобится что-то незаметное при себе. «Если не передумаешь». У него есть повод? У них всех теперь есть повод, чтобы он передумал и… Что? Вернулся обратно? Юнги вдруг чувствует себя невероятно, чудовищно усталым. — Чимин, — осторожно говорит он, — что-то случилось? — Нет, — Чимин делает шаг назад, готовясь к атаке, не предоставляя малейшего шанса передумать, — я просто хочу, чтобы ты был готов. — Тебе не кажется, что это немного несправедливо, что я с этим огрызком, а ты с мечом? — Юнги пытается разрядить обстановку, но Чимин смотрит все с той же решимостью. — Во дворце не будет никакой справедливости. Начинаем. Они сходятся резко, только лязг металла взрывается перед лицом, когда Юнги неуклюже блокирует удар. Чимин не дерется в полную силу, но и не дурачится как в прошлые разы, когда они тренировались вместе, потому что обычно их учебный бой был почти шуткой. Они много смеялись, Чимин откровенно щадил Юнги и поддавался, разбрасываясь улыбками. Сейчас на его лице нет даже ее тени, он нападает резко, замедляясь за мгновение до того, как мог бы вспороть кожу, хмурится, когда Юнги, спотыкаясь, пытается избежать удара. — С такими навыками тебя убьют раньше, чем ты моргнешь! — громко говорит он, но Юнги слышит его голос вполовину тише, потому что удар металла о металл грохочет в ушах, будто кто-то железной ложкой бьет по кастрюле. — Нападай, Юнги! — Как я могу напасть с этой зубочисткой! — отзывается Юнги раздраженно, когда на самом деле просто страшно беспокоится и злится на себя за то, что никак не может помочь. Чимин злится тоже, но неизвестно почему, и сейчас точно не время разговоров, потому что Юнги с трудом парирует удары так, чтобы случайно не насадиться на торчащий конец длинного меча. Как он может напасть, когда Чимин безжалостно обрушивает удары на невероятной скорости — его с такой жестокостью не мучил даже Сокджин, — и когда отвлекается на его горящие обидой глаза поверх скрещенных лезвий. У него есть только один вариант, пока Чимин так вовлечен. Юнги резко напирает ближе, так близко, что почти слышит удивленный вдох, заставляет Чимина интуитивно попятиться и потерять баланс и ставит подножку. Роняя меч из рук, Чимин падает назад и Юнги, в слабых попытках смягчить падение, хватается за воротник свободной рукой и, отпуская Чимина уже у самой земли, садится сверху, приставляя клинок к горлу. — Ты мертв, — усмехается Юнги, роняя бдительность. Еще секунда, в которой Юнги неосмотрительно отводит руку — и Чимин скидывает его с себя, наваливается сверху, прижимая к земле всем весом, и, выдернув длинную шпильку из волос, тычет ею под челюстью. Юнги ощущает заостреный кончик, впивающийся в кожу около артерии, но не успевает испугаться, потому что смотрит на Чимина, нависающего сверху, на то, как мягко распадается прическа, и тёмная тяжелая волна волос льется по обе стороны от его лица, закрывая от всего мира. — Ты тоже, — тихо, почти рычаще говорит Чимин, так близко, что его частое дыхание опаляет губы. Юнги неосознанно облизывает их, замечая, как взгляд Чимина стреляет вниз, потом снова наверх. Они так близко, что могли бы поцеловаться сейчас, Юнги представляет это до реального остро, как мог бы закопаться ладонью в шелковую черноту, привлечь совсем слегка, настолько близко они сейчас, и целовать до исступления, до кипящих звезд под веками. Но он этого не делает, только позволяет себе прихватить одну прядку между пальцев, попробовать на ощупь — и боже, он улетает просто от того, что трогает его волосы, все еще хуже, чем он думал, — и бурлящее раздражение в глазах Чимина затихает, плавится в испуганную мягкость. — Прости меня, — говорит он и опускается, чтобы вжаться лицом в плечо. Юнги, неловко держа руки в воздухе, не сразу решается мягко уложить одну на затылок, и отчаянно надеется, что Чимину не слышно, как сильно частит сердце. У тебя проблемы, Юнги, огромные проблемы. — Ничего, — выдавливает он как можно непринужденнее, — если умирать, то вместе.  — Я не об этом, но… Если я умру, иди до конца, — Юнги ничего не отвечает, и Чимин привстает, чтобы посмотреть в глаза. Так вот что он прятал за раздражением. Страх. — Юнги, ты меня понял? Иди до конца. — Что-то случилось? — он видит, что это так, но хочет честности. Чимин, слабо улыбнувшись, мотает головой. — Я не хочу об этом говорить. — Ладно, — Юнги улыбается в ответ. Ничего. Ничего страшного. Он не будет давить, у него нет на это права, этот мир вообще ему не принадлежит. Чимин тем более. — Хочешь прогуляться до леса? — Нет, лучше поехали на ярмарку, я обещал тебе. А сегодня как раз последний день. — С тобой хоть на край света. — Ну, так далеко мы не поедем, — говорит Чимин и наконец смеется. Вдвоем на коне Чимина они объезжают лес и едут какими-то слабыми, поросшими тропами. Юнги, из простого любопытства спрашивает, почему они не съезжают на главную дорогу, как делали раньше, и от будничности, с которой Чимин произносит «за мной следят», у Юнги мурашки по коже и безотчетное желание прижать его покрепче к себе. Чимин, чувствуя руки, сомкнувшиеся на животе, ничего не говорит, хотя вдвоем на одном седле они прижаты ближе некуда. Для Юнги такое поведение — непривычно вообще. Он не из тех, кто первый заводит разговор, и тем более не из тех, кто инициирует физический контакт, но рядом с Чимином ему будто срывает защиту. Он флиртует напропалую и совершенно по-дурацки, ведет себя как влюбленный идиот, тянется первым, ищет встречи — рядом с этим Чимином. Он ни за что не позволил бы себе такое поведение с Чимином, которого знает в своей жизни — он не рискует называть того «настоящим», — потому что там, как в зазеркалье, Чимин позволял себе такое сам. Тот Чимин, перемолотый непростой жизнью преступного мира, первый искал встречи, звал на свидание, просил номер телефона. Юнги, вспоминая, как на одном из собраний, когда они сидели на крохотном диванчике, вынужденно прижатые друг к другу, Чимин гладил его бедро, широко и по-хозяйски, делая вид, что очень увлечен тем, что рассказывал всем кто-то из верхов, и все гладил, гладил, сжимал крепко, будто знал, что Юнги от этих прикосновений искры из глаз. «Так что, когда ты сходишь со мной выпить? — шепнул он тогда, в последний раз, когда они виделись. — Ну давай же, хен, я целую вечность жду, пока ты мне поддашься». Юнги тогда еще долго в восхищенно-шокированном онемении смотрел, как Чимин, рассыпаясь невинными солнечными улыбочками, покидал место встречи. — Куда хочешь пойти сначала? — с улыбкой спрашивает Чимин, спрыгнув с коня. — Здесь должны быть вкусные булочки в конце улицы, можно глянуть в лавки, еще сюда приезжают хорошие музыканты, можно сходить посмотреть. — Доверяюсь тебе, веди, — говорит Юнги, и Чимин, протянув руки, натягивает ему платок пониже на глаза и улыбается. Этот Чимин совершенно другой, он держится близко, но сохраняет дистанцию, не позволяет себе лишнего, на нечаянные комплименты краснеет в улыбке. Юнги бы подумать, что с этим Чимином у него ничего не выйдет, что он не может быть уверен, что это взаимно, но что-то внутри него бросается на второй — и он уверен, последний, — шанс. Он берет Чимина за руку, когда они проходятся мимо лавок, Чимин ничего не говорит, только кончики ушей красит в алый. Вокруг шумно, людно, но гуляющие на ярмарке на них не смотрят, словно они обычные люди. Здесь они и есть обычные люди — пока никто не всматривается в лицо, скрытое в тени платка и отросшей челки, у них есть крохотная возможность притвориться свободными, и они оба тянутся за ней не сговариваясь. — Глянь, какая красота, — Чимин показывает на лоток с украшениями. Они смотрят на кольца из темных металлов и украшения для волос, Чимин наклоняется над шпилькой с красивым камнем в основании, похожим на янтарь, буро-медовая сладость блестит на солнце, будто живая, и у Чимина от этой магии загораются глаза точно такого же цвета, Юнги рассматривал их столько раз, пытаясь запомнить, поймать. Чимин с нежной, довольной улыбкой оглядывается через плечо, не отпуская его руки, красивый настолько, что физически больно. Юнги ощущает эту боль тоскливо сжимающимся сердцем. Он так хочет быть с ним. — Я бы тебе ее купил. — У тебя нет денег, Юнги, староста мне говорил, — Чимин заливисто хохочет. — Когда я стану императором, я тебе все куплю. — Тише, ты чего, — сквозь смех возмущается Чимин и тащит его подальше от лавки, надеясь, что торговец был занят другими покупателями. — Я серьезно, — фыркает Юнги. Чимин смотрит на него с умилением как на забавного дурачка. Юнги и сам знает, что он идиот, но на окрыляющей влюбленности ловит странную уверенность напополам с безрассудством. — Не, лучше так. Я сделаю тебя своим советником и ты сможешь позволить себе, что угодно. — Боже, Юнги, — Чимин хохочет, прислоняясь виском к его плечу. Его радость такая заразительная, что он от нее пьянеет. — А вообще знаешь, я лучше сделаю тебя вторым императором. — Мы знакомы едва больше двух месяцев, а ты уже зовешь меня замуж? — Ну, а что? — бурчит Юнги, отведя взгляд, но Чимин как назло отстраняется, не расцепляя рук, разворачивается, шагая спиной вперед, и улыбается шкодно. — Это ты мне скажи. — Я ничего такого не сказал, — Юнги пожимает плечами. Только не красней, только не красней… Взгляд Чимина сквозь прищур жжется на скулах. — Просто предложил править вместе со мной. — Император не может взять в мужья другого мужчину. Только любовником. Юнги чувствует, как позорно розовеет, и выбалтывает, не думая: — Хочешь бросить театр и уйти в императорский гарем? Ну, это интересная идея, хорошо продумано, смогу покупать тебе все украшения без зазрения совести, будешь самым красивым наложником на деревне. — Юнги, ну что ты несешь… Это срабатывает, потому что Чимин снова идет рядом, заваливаясь на него, и от смеха так крупно трясётся, что Юнги прижимает его к себе еще крепче, улыбается украдкой. Он готов нести какую угодно ерунду, если это делает его счастливым, лишь бы не видеть его таким напуганным, как утром. Они заходят в еще несколько лавчонок, берут две булочки на пару у улыбчивой тетушки и неспешно жуют их на берегу узкой речушки вдали от шумной ярмарки, пока делятся воспоминаниями. Чимин рассказывает, как ходил на ярмарку с мамой, Юнги делится, как его мама на ярмарке его потеряла, и сквозь хохот Чимина пытается объяснить, что такое громкоговорители, по которым объявляли его имя, пока искали. Чимин, представляющий, как какие-то люди кричали имя Юнги через что-то похожее на огромную флейту странной формы, смеется как сумасшедший. За разговорами они не сразу замечают, как темными тучами затягивает небо; Чимин, с необъяснимым талантом предсказывать дождь по ветру и полету птиц, подскакивает и тянет за собой Юнги, но ливень застает их раньше. Синий пух облаков прорывается стеной воды, и Чимин бегом тащит его ближе к деревьям, туда, где ветки спутались так плотно, что дождь успевает промочить только плечи и платок Юнги прежде чем они укрываются от дождя. — Хорошо, что лошадь осталась под навесом, — прижимаясь спиной к стволу, вздыхает Чимин и высматривает что-то в облаках. — Придется подождать, сейчас прольет и стихнет на какое-то время. Они замирают в комфортном молчании. Юнги рассматривает крупные капли дождя, разбивающиеся об густую траву, природа напитывается, дышит жизнью, и он, завороженный этим зрелищем, пытается вспомнить, когда последний раз видел ливень в лесу, когда вода ручейками бежит по земле, а не по пыльному асфальту в канализационный сток. В прошлое, кажется, утягивает и Чимина, потому что, оборачиваясь к нему, Юнги снова видит на его лице то самое тяжелое, напряженное выражение. Мягко, чтобы не спугнуть, он осторожно цепляет его пальцы в свою ладонь, сжимает бережно, и тревожная рябь, стеклянным блеском лакирующая глаза, вмиг спадает. Но Чимин не смотрит в ответ, опускает взгляд. — Я знаю, что что-то случилось, — говорит Юнги. Чимин прикусывает губу. — Ты можешь рассказать мне, если захочешь. Чимин молчит, — и Юнги готов больше об этом не спрашивать, только бы узнать, что он может для него сделать, как помочь, — но через несколько тяжёлых секунд вдруг ударяется затылком об дерево и тяжело вздыхает. — Тебе не понравится. — А это и неважно, — отмахивается Юнги, лишь бы не спугнуть мгновение откровенности, но Чимин вдруг говорит: — Я работаю в совете. Во дворце, — он выдавливает из себя по слову. — Прости, что не говорил, я думал, что так будет разумнее. Мне казалось, что я хорошо скрываюсь, что никто не обращает на меня внимания, но недавно… Император вызвал меня к себе. И Юнги становится важно, как никогда. Мысли носятся в голове одна за одной, сжирают друг друга по очереди, становясь с каждым разом страшнее. Что он мог сделать? Чем шантажировать? Причинил ли боль? Если он тронул Чимина хоть пальцем… Злость выстреливает в Юнги так колко, что он не осознает, как срывается, оказываясь напротив Чимина. Прохладная морось брызжет с веток на голую шею за упавшим платком, но это не отрезвляет совсем. Чимин поднимает глаза и почему-то смотрит виновато. — Он предложил мне танцевать для него. — Он что? — рычит Юнги. — Он был в театре в тот вечер. Он был тогда в зале, Юнги, я видел, как кто-то выходил, но не придал этому значения, — Чимин тараторит, почти захлебывается, страх, который он сдерживал столько времени, хлещет в Юнги как спирт на открытую рану. — Он мог тебя найти, понимаешь? Он мог убить тебя, нас всех… — Что ты ему ответил? — Ты что, не слышишь меня? Он знает, что мы что-то готовим против него! — произносит Чимин на грани истерики, но он давит снова, громче: — Что ты ему ответил? Чимин болезненно морщится, и в Юнги поднимается, агрессивно шипя, волна черной, чистой ненависти. Если он хоть пальцем… — Я отказал ему. Думал, убьет меня, но он отпустил, — Чимин опускает голову. — Я знаю, что это не просто так. Он ничего не делает просто так. — Он что-то еще сделал тебе? Угрожал? Чимин мотает головой, но Юнги заставляет ее поднять, мягко вздергивает вверх, оплетая подбородок пальцами, и Чимин шумно втягивает воздух, ошарашенный воспоминанием. Руки у Юнги мягкие, но холодные, глаза совершенно другие, но Чимин уставляется в них, знакомо застывая. Не потому что боится, хотя разумом нехотя проводит параллели, цепляется за контрасты, а потому что ярость, незнакомая, кипящая, плещется в глазах Юнги, завораживая. — Если он тебя хоть пальцем тронет, я убью его. И Юнги действительно верит в то, что говорит. Впервые его желание ввязаться в переворот, который может стоить ему жизни, подпитывается не просто обостренным чувством справедливости и легкой, обманчивой надеждой, что это все не по-настоящему. Сокджин был прав, теперь у него есть причина, ради которой он готов на это пойти. — Я не отдам тебя ему, — цедит Юнги, и Чимин отзывается еле слышно, словно просит: — Не отдавай. Юнги резко подается вперед, вжимая всем телом, целует жадно и торопливо, будто у него есть лишь пара драгоценных секунд, прежде чем Чимина выдернут из его рук, и он выжимает из этого мига бурю оглушительной нежности, обрушивая ее на Чимина. Тот вздыхает сладко ему в губы, с готовностью поддается рукам, которые жарко сжимаются на бедрах, и в ответ сжимает кулаки на воротнике так крепко, будто и сам боится, что его заберут у Юнги. Но Юнги не отпускает и целуется сумасшедше, бесстыдно лаская во рту языком, его порывистость прижаривает Чимина внизу живота, остро и очень смущающе, и он со стоном отдается вольности, раньше бы показавшейся возмутительно бестыжей. Запускает ладони в отросшие волосы, тянет ближе за затылок, потому что хочет еще поцелуев, еще глубже — его никогда никто так не целовал, и он больше не хочет, чтобы так целовал кто-то, кроме Юнги. Будто приди сам дьявол за Чимином, Юнги бы никакой ценой не выпустил его из рук. Они отрываются друг от друга, задыхаясь, Юнги жмется лбом, обжигая горячим дыханием покрасневшие зацелованные губы. Чимин мягко отстраняет от себя его лицо, гладит пальцами, по шраму проходится знакомым жестом, и его взгляд, горячий и ищущий, почему-то укалывает болезненно. Юнги хочется то ли целовать кончики пальцев и ямку ладони, то ли опустить глаза, но, даже чувствуя едкую, пугающую дрожь под сердцем, не бежит от нее, а спрашивает осторожно: — Сравниваешь нас? Чимин мягко улыбается, разглаживая морщинку между бровей, спускается по виску, нежной округлости щеки, и, прижав к ней ладонь, мотает головой. — Нет, запоминаю.