Тигриная поступь, волчий след

Чонгук любит её больше жизни. Она красива невероятно: распущенные волосы струятся волной по нежной коже плеч и груди, под его загорелыми руками она молочная, почти белая. Красный шёлк распахнутого халата, сползшего до локтей, разливается по ней будто кровь из рваных ран её врагов, плещется от каждого движения. Ему нравится, как она впивается ногтями в его грудь до жгучих поцелуев каленого железа; как её ноги сжимают его бедра, когда она опускается до конца; как тяжёлое дыхание становится его дыханием, его пульсом; как её острый взгляд вскрывает, свежует, лезет под плоть. Он никогда не решается смотреть в её лицо в такие моменты, но чувствует её глаза на себе неотрывно. - Поприветствуй принцессу, - говорит отец в их первую встречу. Чонгуку двенадцать, он знает, что Юнджи на несколько лет старше, но она, как и её брат, мелкая, одного роста с Чонгуком. И, как и её брат, абсолютно невозмутимая. Почти равнодушная. Но Чонгук, глядя в её красивое лицо, нежность белого цвета на щеках в тон цветущим в саду яблоням, глупо застывает с открытым ртом. Юнджи, приподняв бровь, окидывает его холодным взглядом снизу-вверх. Старшие из стражи за спиной принцессы сдавленно хихикают. - П-почту за честь охранять наше святейшество, ой, снобейшество, ой, то есть, я прошу прощения, - тараторит Чонгук в глубоком поклоне, и отец со смехом хлопает его по пояснице, - ваше светлейшество. Он выпрямляется, снова натыкаясь на её взгляд, и благоговейно холодеет внутри, сердце колотится пойманной бабочкой. Подняв уголок губ, Юнджи насмешливо фыркает, и Чонгук в её смешке чувствует хруст треснувших крыльев. И больше никогда не смотрит ей в глаза. Сопровождая принцессу в составе старшей стражи Чонгук привыкает смотреть в её затылок или на округлый профиль с маленькой кнопкой носа, или на то, как сильно она сжимает кулаки на собраниях, в которых вынуждена участвовать. Чонгук не видит её глаз, не видит, чтобы она когда-либо улыбалась, но со временем учится определять её настроение по дыханию, по взмаху ресниц, по движению рук. Они не разговаривают, но её шаги Чонгук различит в шуме конского топота. - Когда ты станешь старше, - говорит отец в его пятнадцатый день рождения, - если император будет благосклонен, ты официально войдёшь в состав её стражи. Чонгук только учится, наблюдая за старшими, но для него все серьёзно. Он знает, что бросится на нож ради нее, он будет стеречь её комнаты, не сомкнув глаз, он убьёт за неё. Но не знает, что этому придётся случиться так быстро. В его обязанности не входит ночная охрана, он же все ещё учится, он всего лишь сынишка начальника патрульной стражи, тем более что коридоры по ночам патрулируют старшие, но он держит дозор по своей воле, вызывая смешки у отцовских коллег и служанок принцессы. В одну из ночей что-то тянет его переступить порог дверей в её крыло - предназначение, судьба, знает он сейчас. Он что-то слышит, едва различимо, будто кажется, и совершает дерзость по отношению к священному, идёт в её комнату, чтобы проверить. Вокруг нет слуг, хотя несколько из приближенных даже в такое время обычно следят за спокойным сном принцессы, и Чонгук, замечая это, только ускоряет шаг, дверь распахивает рывком. Принцесса, сидящая на коленях, с кляпом во рту, смотрит на него яростными, бесстрашными глазами. Чонгук даже не успевает разглядеть, что за человек вяжет ей руки за спиной, просто хватает нож из-за пояса и швыряет, попадая прямо в горло. Мужчина валится на бок, содрогаясь и пытаясь вытащить нож, и кровь, ударившая струёй, ложится на белоснежные спальные одежды принцессы, словно кто-то кистью стряхнул краску. Чонгук уже видел кровь, но против воли впивается взглядом на алый бисер в ткани и застывает. - Убей его! - рычит Юнджи, выдернув тряпку изо рта, и Чонгук не думает ни секунду, ни полсекунды. Просто заходит в тёмную комнату и, вытащив второй нож, вонзает похитителю в сердце. Испуганные, широко распахнутые глаза мужчины стекленеют, зрачок застывает, и Чонгук, остолбенев, наблюдает, как медленно исчезает впервые отнятая им жизнь. Юнджи подскакивает с пола словно бестия, выпутывается из оскверненных одежд прямо так, догола, и Чонгук, вспыхнув, отворачивается. - Слуги мои где? - В коридорах никого, - дрожащим голосом отвечает он. - Повернись, - чеканит Юнджи. Чонгук поворачивается, - посмотри на меня, - и смотрит, все силы прилагая к тому, чтобы держать взгляд ровно на уровне её глаз. Юнджи смотрит так тяжело, так разъяренно, что у Чонгука дрожат колени, - найдёшь всех слуг, кто должен был быть сегодня ночью в дозоре, приведешь ко мне через три дня и выстегаешь. Понял? - Да, принцесса. - Теперь ты ни на шаг не отходишь от меня, пока я тебе этого не прикажу. По её же приказу он остается охранять её сон, сопровождает её на прогулках, присутствует рядом на уроках. Иногда, наблюдая за ней ночью, он любуется её спокойным спящим лицом и боится дышать. Иногда замечает улыбку на её лице, слабую, усталую, когда они остаются одни в саду, и она просит что-то рассказать, а он от волнения несёт ерунду, заикаясь. Иногда, на уроках стрельбы из лука, она просит его попасть в далёкую мишень, а Чонгук только и думает, что держит лук, недавно побывший в её нежных ладонях, и промахивается. А она вдруг смеётся так радостно, что он готов промахиваться ещё и ещё, пока в тон её смеху на сердце звенят колокольчики. Принцесса, похожая на вишни, цветущие вопреки штормовому холодном ветру, сама холодная, несгибаемая, эмоции считает слабостью, непозволительной для показа чужим, Чонгук понимает это, когда она, проснувшись от кошмара, рыдает у него на груди, вцепившись ногтями в спину. Чонгук согласен быть для неё исключением - чего ему стоит, когда он уже её защитник, её опора, ее тень, убийца, палач. Он наказывает слуг плетью по её приказу в ту ночь, он убивает людей, связанных с её похищением, многие месяцы позже. Её слово - закон, и он, взрослея, мужая, впитывает эту мысль быстрее клятв, принесенных императорской семье, когда официально входит в стражу. В восемнадцать он ещё и - её любовник. Когда император намеревается использовать дочь для политического брака, чтобы укрепить отношения с сильным соседом, во дворце устраивают пир. Юнджи на избранника даже не смотрит, наблюдает за танцами на площадке перед главным домом с равнодушным лицом, но Чонгук её хорошо знает. Она в бешенстве. Завтра, когда они, по её дерзости, как обычно сбегут из дворца, чтобы покататься в поле на лошадях, она будет злиться, расхаживая туда-сюда по высокой траве в одеждах стражника, костерить отца на чем свет стоит и злиться ещё больше, что Чонгук не может убрать умиленную улыбку с лица. Чонгук почти хочет ей сказать на пиру "потерпите до завтра, мы сбежим, и вы сможете выговориться". Но Юнджи, оказывается, думает по-другому. Когда они возвращаются в её покои, она валит Чонгука на кровать, заставляя ошалелым взглядом смотреть за тем, как она срывает с себя одежду и украшения, как стаскивает одежду и с него, залезая сверху. - Либо ты, либо никто, - говорит она перед тем, как поцеловать, и у Чонгука, сжимающего покрывало в кулаках, только бы не коснуться её, звезды в глазах лопаются. "Либо ты, либо никто". Четыре слова против тех трех, что почти срываются с губ Чонгука, когда Юнджи принимает его в себя. - Никто, кроме тебя, здесь не был, - она жарко выдыхает Чонгуку в губы, прикипая взглядом, и это впервые, когда он не может отвести глаза, - и никогда не будет. Для Чонгука это больше, чем признание, это в тысячу раз ценнее. Она нуждается в нем, только в нем, и нет ничего важнее этого. Чонгук ей верит, Чонгук ей вверяет - себя, свое сердце, свою жизнь. - Я хочу, чтобы ты убил его, - говорит она позже, лёжа у него на груди, усталая, но совершенно спокойная как раньше. Чонгук слишком поздно осознает, когда её внутри становится так много, что не остаётся ничего от себя самого. Он действительно пытается убить её жениха - потому что она приказала, ведь даже проведя с ней первую ночь и множество последующих, он так и не почувствовал, что заслуживает считать её своей. Он губит много людей, но не главную цель. Во дворце переполох, Юнджи звереет от беспомощности, когда никто не видит, и Чонгук отдаёт ей себя всего, чтобы успокоить, но она жрёт его кусок за куском и ни одному из них не становится легче. Все вокруг погружается в хаос, и так же резко стихает - для всех, кто верит, что, когда император вдруг умирает, во время траура вопросы сорванной свадьбы и испорченных отношений становятся неуместны. Но Чонгук знает, что Юнджи попросила брата вмешаться, и он, ослепленный давней ненавистью к отцу и равнозначной любовью к сестре, которую хотели выдать замуж против её воли, не придумывает ничего лучше, чем отравить императора. И этот секрет, известный только троим, что-то надламывает внутри Чонгука. - Ты меня ненавидишь, - насмешливо тянет она, пока медленно, чувственно двигается на его члене. - Меня, моего брата, всех здесь, думаешь, ты не такой как мы. Чонгук чувствуя её горячие ладони на груди, свои судорожно сжимает на её бёдрах. - Удобно ли тебе ненавидеть, пока ты твердеешь внутри меня? - Она сжимается вокруг члена, и Чонгук еле слышно скулит, тело горит огнём. - Пока ты дрожишь от моих поцелуев? Юнджи наклоняется, не переставая двигаться, жарко прихватывает кожу на шее, целует мокро, жгуче, Чонгук вслед прикосновения неосознанно запрокидывает голову, слыша её смех на ухо. - Ты не можешь уйти, не потому что я держу тебя, а потому что ты не можешь отказаться от меня, - она сжимается снова, - от этого. Чонгук дышит надсадно, с незамеченной грубостью впиваясь пальцами в нежнейшую кожу бёдер. Любила ли она его когда-нибудь? По-настоящему, как он любил её с первого дня и будет - до последнего вдоха? Может быть, в первые годы, когда она ещё не загрубела окончательно, все больше напоминая своего брата, когда смотрела на Чонгука, тайком улыбаясь? Может, позже, когда он стал её другом, её свободой? Полюбила ли она его, разделив постель только с ним? Любила ли она его? - Я могу дать тебе все, - говорит она, но Чонгук не видит, сколько искренней пылкости в её лице, упрямо смотрит на каплю пота, текущую между грудей, - я могу понести от тебя ребёнка, Чонгук, ты думал об этом? - она дёргает его руку себе на живот, прижимает так крепко, что Чонгук ощущает вибрацию от того, как сильно она принимает его в себя. - Вот здесь, чувствуешь? Давай же, наполни меня. - Может быть, ему только кажется, потому что он хочет это услышать, но в её голосе почти что мольба. - Что тебе ещё нужно? Чонгук любит её больше жизни, которую стало невыносимо жить. Когда она обмякает на нем, утыкаясь в шею, Чонгук прижимается губами к её волосам, обнимает бережно, будто богиню, которой молится в надежде на благоразумие. - Мы не сможем все время жить как сейчас, - осторожно, ласково говорит он, - вы тоже это понимаете, вы же все видите. Он сходит с ума, и это лишь вопрос времени, когда он совершит что-то такое, с чем мы больше не сможем справляться. Юнджи медленно поднимается, слезает с него, натягивая халат обратно на плечи и нервно запахивая полы. Чонгук любит её больше всего вот такой, взлохмаченной, мокрой, уставшей от любви, но если раньше она имела обыкновение ещё долго нежиться в его объятиях, то сейчас смотрит с беспомощным раздражением. - И что ты предлагаешь? Чтобы я предала брата? - говорит она, складывая руки на груди. - Лишь благодаря ему я сейчас здесь, в безопасности, а не лежу под китайским ублюдком, рожая ему детей. Никогда в жизни я не причиню вреда Юндже. Чонгук хочет броситься к ней, взять за руки, упасть на колени, если это тронет ее сердце, но видит, как она нервно ходит по комнате, будто тигрица в заточении, и только осторожно садится на кровати. - Я не прошу вас… вредить ему, - вкрадчиво говорит он, - но вы же сами говорили мне, будь у нас шанс, настоящий шанс… - Это не шанс, это, - Юнджи раздраженно морщится, - я даже не знаю, что это. - Человек, как две капли воды похожий на вашего брата, чем это еще может быть, если не подарком богов? - Скорее, подарком дьявола - слишком хорошо, чтобы быть правдой. - Просто поговорите с ним, умоляю вас, - говорит Чонгук совсем тихо, и от мольбы в его голосе Юнджи морщится снова, будто ей невероятно тяжело ему отказывать, - если в вашем сердце есть хотя бы крупица страха за вашу страну, ваших людей, поговорите с ним, пожалуйста. - Нет, - обрубает Юнджи раньше, чем он скажет что-то еще. - Госпожа… - Я не буду повторять. Следующие несколько дней Чонгук с ней почти не разговаривает, только бросает взгляды побитого щенка каждый раз, когда они сталкиваются глазами, и это совершенно не помогает унять любопытство, которое она пытается побороть с момента, когда только увидела человека с лицом ее брата. Пленник сидит в темнице втайне от всех вот уже почти две недели, накормленный и напоенный по ее указу, когда нужно было просто убить его на месте, как только увидела. Но что-то внутри подсказало сохранить ему жизнь. И оно же сейчас тянет ее далеко вглубь дворца под покровом ночи, мимо садов и спящих уток в пруду. Стража из ее личной охраны, выставленная Чонгуком, стоит перед входом в темницу и молча расступается, завидев ее, будто, как и было приказано, делает вид, что никакого пленника не существует. Внутри нет никого, кроме чужака - мнение Юндже о том, что нужно делать с преступниками, всегда было достаточно однозначным, - но Юнджи пробирается сквозь слабо освещенное помещение, пахнущее рыхлой, сырой землей, осторожно, будто кто-то может выскочить к ней из тени. Пленник, прикованный к стене, с железными кандалами на руках и ногах, на звук ее шагов поднимает голову, смотрит внимательными черными глазами, опаснее глубоких теней по углам. - Твое имя? - Мин Юнги, - говорит он и усмехается, успев заметить, как Юнджи удивленно вскидывает брови. Не может быть, чтобы их было трое. Их матушка умерла при родах, отец так и не оправился от потери и отказывался от новых жен, сколько бы ему ни предлагали, прятать третьего близнеца было бы просто бессмысленно, и эти глаза… Юнджи смотрит в замызганное грязью лицо Юнги - темные волосы, темные глаза, он не может быть их близнецом, - и чувствует знакомые мурашки. От незнакомца не исходит угрозы, но от его прохладной невозмутимости мороз по коже. - Твоя стража меня знатно высекла. Не боишься подходить так близко? - насмешливо тянет он. Юнджи фыркает. - У меня нож привязан к бедру, ты только подумаешь дернуться, я уже отсеку тебе нос. - Тоже любишь уродовать людей, как твой братишка? Он что-то знает про них. Но они ничего не знают про него. Его нужно убить и дело с концом, думает она, но почему-то вопреки спрашивает: - Откуда ты? Кто тебя послал? - Никто меня не посылал, - Юнги ерзает на полу, пытаясь устроиться поудобнее, но ему удается только откинуться на стену, слегка запрокинув голову. - Я из будущего. Думаю, я должен остановить твоего брата, чтобы вернуться домой. Юнджи окидывает его долгим, сомневающимся взглядом и, скривившись, почти смеется. - Да ты просто городской сумасшедший, а Чонгук доверчивый идиот. - Мне нечем тебя убеждать, - Юнги пожимает плечами, - чем больше я буду говорить о будущем, тем больше поводов думать, что я правда поехавший, - он ловит ее непонимающий взгляд и поправляется: - чокнутый. На уроках корейской истории я всегда спал, так что и тут мне нечем тебя поразить. - Вас, - с нажимом говорит Юнджи. Юнги улыбается. - Тебя. Он похож на них. У него другой цвет глаз, другой цвет волос, но та же уверенность в себе, привычка дразнить, задевать за живое - и то же, пусть и в разы слабее, незримое присутствие угрозы. Он, будучи выстеганным стражей, не выглядит побежденным, столько превосходства, упрямой наглости в его глазах. Юнджи знает, что это невозможно, но ей несложно представить его третьим близнецом. - Зачем ты хочешь остановить моего брата? - А что, не нужно? Людей убивают ни за что, морят голодом, ты из дворца выходила вообще? - Юнги издевательски смеется, но Юнджи зеркалит насмешку в ответной ухмылке. - И ты, что же, захотел нас всех спасти? - Я не хотел, - говорит Юнги, так же резко мрачнея. - Меня попросили. Чонгук. Юнджи вспоминает его беспокойное лицо, решительный взгляд, который он обращал на нее, когда говорил, что найдет способ все исправить. Когда она позволяла ему произносить все эти дикие, кощунственные вещи ценой в его дурную голову, потому что в такие моменты он выглядел так, будто действительно верил, что у него получится. - И что ты хотел сделать? Совершить подмену? - Юнги молчит, смотрит из-под полуприкрытых век. - Это невозможно. Я не знаю, кто ты, но мне достаточно одного взгляда, чтобы понять, что ты не умеешь управлять страной, - он все еще молчит, и Юнджи не замечает, как начинает раздражаться. - А мой брат? Что ты предлагаешь с ним сделать, а? - Я ничего не предлагаю, - спокойно отвечает Юнги. - Но мне достаточно одного взгляда, чтобы понять, что ты не просто так спрашиваешь. Ты тоже думала об этом. Думаешь. Она думала об этом, и сама себя ненавидела. Она любит Юндже, правда, она никого никогда не любила так сильно. Он был частью нее, самым важным человеком в жизни, до восьми лет они не расставались ни на секунду, пока отец не решил взяться за него всерьез, а ей оставалось только беспомощно наблюдать, как ее брат год за годом лишается рассудка. Он всегда был тихим, странноватым ребенком, но никогда - агрессивным, и печать отцовского безумия легла на его нежное сердце как каленое клеймо ложится на кожу - больно, глубоко, навсегда. Юнджи никогда не осмелилась бы спросить, избавился ли он от отца из-за всего, через что тот заставил его пройти, или потому что действительно любил ее так сильно, что ради нее пошел даже на отцеубийство. Сейчас она даже не уверена, что он может любить. Как не уверена, осталось ли в этом человеке что-то от ее брата. - Почему ты сама не займешь его место? - вдруг спрашивает Юнги. Без издевки, с искренним интересом. - Я вижу, что ты не такая, как он. Была бы - убила уже меня. - Я женщина и не имею права управлять страной. - Ладно, тогда, - Юнги бегло облизывает пересохшие губы, - если бы я сел на его место, полностью выполняя все, что ты мне говоришь, ты бы согласилась? Эти слова лопаются в ее голове звонко, горячо, словно плеть, что перед ударом окунули в кипящую воду, и у нее едва получается подавить желание испуганно отшатнуться. Поджав губы, она смеряет Юнги холодным взглядом, и как можно спокойнее произносит: - Я жалею, что пришла сюда. Но Юнги почему-то улыбается. - Этого достаточно в качестве ответа. Она разворачивается и чинно уходит, стараясь на сорваться на бег, мысли расшибаются в голове, словно фарфоровые вазы, сброшенные с полок землетрясением. Сказать Юндже? Убить пленника? Сделать как он предлагает? Но что тогда делать с Юндже? Почему она вообще об этом думает… - А ты что здесь забыл?