Тигриная поступь, волчий след

Слэш
NC-17
Завершён
658
автор
Размер:
96 страниц, 11 частей
Описание:
Посвящение:
Публикация на других ресурсах:
Разрешено только в виде ссылки
Награды от читателей:
658 Нравится 150 Отзывы 354 В сборник Скачать

Часть 6

Настройки текста
Ни разу за все время до дня икс они не встречаются в одинаковых местах и полным составом. Обычно Юнги, узнавая все от Сокджина, которому во время поездок в город передает записку кто-то из патруля, встречает только одного, чаще Чонгука. Чем больше Юнги с ним разговаривает, тем больше отличий замечает между ним и своим младшим братом. Этот Чонгук замкнутый, почти холодный, он сдает свой достаточно юный возраст редкими улыбками, когда словно забывает держать оборону, а Юнги сыплет неловкими шутками, просто чтобы дать ему передохнуть от постоянного напряжения. В такие моменты Чонгук забавно фыркает, сморщив нос, и тяжелый взгляд проясняется, становится мягче, но потом что-то будто дергает его обратно в темноту. Юнги уверен, что дело не просто в его сосредоточенности и очень серьёзном отношении к делу, он это видит — Чонгук будто что-то вспоминает, и колкая искра выстреливает в глазах, как хруст треснувшей под ногой ветки в притихшем лесу. Сколько его гнули, прежде чем сломать? Юнги с трудом переваривает весь объем информации, который на него старательно вываливают ребята. Он не может посмотреть планы дворца, в котором никогда не был, но его заставляют запомнить со слов, на случай, если понадобится сбежать. Он не встречал никого из приближенных императора, но выучивает их по описаниям, на случай, если придется столкнуться с кем-то до того, как стража выполнит свою часть плана. Таких «случаев» слишком много, но Юнги фарширует ими мозг и пытается не анализировать, чтобы не дать страху пустить корни. Юнги не думает, что будет потом, он старается не думать вообще, потому что его больше не пугает мысль, что он будет делать, если у них не получится. Что, если у них получится — вот, что действительно страшно. От мысли, что он в этом не один, немного легче. Он не командный игрок и никогда им не был, но сейчас, когда за его спиной есть кто-то еще, понимает, как нуждался в этом. Понимает он и то, что в случае провала погибнут они все, но спокойнее знать, что он может прийти к Намджуну, и тот всегда найдет нужные слова; он может прийти к Сокджину и выпить с ним в тишине или получить целебный подзатыльник от неунывающей Джесси. У него есть Чимин и это что-то… совсем другое. Они не могут видеться каждый день, и Юнги не сразу замечает почему. Чимин как будто работает наизнос, днем во дворце, вечером на репетициях в театре, иногда разбавляет тренировками с Юнги. То, что он плохо спит, Юнги не просто замечает из-за темных синяков на уставшем лице — когда Чимин отключается у него на коленях во время перерыва между тренировочными боями, Юнги больше не может игнорировать его больное стремление успеть везде. Когда они встречаются в театре днем перед большим выступлением, из-за которого Джесси носилась как сумасшедшая, седея на глазах, он все-таки спрашивает, что происходит, и Чимин, замирая с одной вдетой в ухо громоздкой сережкой, с сожалением отводит взгляд. Юнги его уже знает, он называется «тебе не понравится». — Император на этой неделе принимает послов с севера, он будет здесь сегодня вместе с ними, — взгляд у Юнги настолько красноречивый, что Чимин нарочно не смотрит в ответ, делает вид, что ищет вторую сережку на столе, заваленном украшениями остальных танцовщиков, — и он сказал, что хочет посмотреть, как я танцую, еще раз. И это не просьба, не пожелание, они оба это понимают. Ублюдок ведет себя так, будто обладает им, он может приказать ему что угодно, а Юнги ничего не сможет с этим сделать, и это бесит до невозможности. Юнги старается не показывать виду, хотя уверен, что Чимин его как открытую книгу читает, потому что, кидая беспокойные взгляды из-за плеча, говорит тихо: — Тебе лучше не быть здесь сегодня. — Хочешь, чтобы я ушел? — Конечно нет, — вздыхает Чимин и бросив обратно украшения, с которыми хотел делать себе прическу, семенит к Юнги, сидящему на кушетке. Он присаживается у него в ногах на корточки, сгребает ладони в свои, сжимая, — просто для тебя это небезопасно. Чимин смотрит на него снизу-вверх большими глазами, полными тревоги, и Юнги совсем от себя тошно. Он не имеет права злиться на него, как не имеет права на обладание, но мысль, тяжелая и ядовитая, душит изнутри, едко напоминает: «он пытается забрать мое». Юнги гонит ее пинками, пытается слабо улыбнуться, сжимая чужие пальцы в ответ. Чимин наверняка тоже волнуется, он репетировал как проклятый, жил под постоянной слежкой, успевая ещё и к нему вырваться, а Юнги тут со своей кислой миной. — Я буду осторожен, — говорит он и тянет за руки к себе, Чимин, расплываясь в нежнейшей из улыбок, позволяет затащить себя на колени и посадить сверху. — Он ещё что-то говорил тебе? — Нет, он… — Чимин замолкает, нервно дергая завязки рубашки Юнги, — подозрительно добродушен последнее время. Отчасти это даже пугает ещё больше, но пока ничего страшного не произошло. — Зачем он попросил тебя танцевать сегодня? — Может, хочет попозорить меня перед советом из мести за отказ? — он криво усмехается. — Старшие чиновники и без того меня ни во что не ставят, а если кто-то из тех, кто будет сегодня в свите императора, узнает меня, молчать они не будут. — Ну и к черту этих пердунов, — ворчит Юнги, и Чимин смеётся. Юнги почему-то представляет себе совет как из старых книжек по истории, каждому лет под сто и борода до пола, один Чимин там роскошный цветочек. — Если бы, — с улыбкой вздыхает тот. — А хочешь, сбежим? — Айщ, Юнги, — Чимин сквозь смех ударяет по плечу. Юнги зачарованно смотрит, как блестят его глаза, наливаются нежностью, и сердце заходится так часто, что хочется броситься и упоенно сцеловывать с щек ласковый розовый цвет. — А что? Зачем нам это все? — Хочешь провести со мной жизнь? — Чимин с улыбкой щурится. — Ворчать и жаловаться, что у нас нет кондици-что-то-там, пока смерть не разлучит нас? — А если хочу? — спрашивает Юнги, наблюдая за тем, как у Чимина округляются глаза. Он скоропостижно влюблённый идиот, невозможно, чтобы Чимин этого не заметил. Тот молчит, смотрит на него неверяще, а потом вдруг оттаивает, расплывается в тихой, сожалеющей улыбке. Он касается пальцами лица, смотрит — запоминает, — и Юнги в его ладони подставляется котом, жадным до тепла. — Мы не сможем всю жизнь прятаться. — Я знаю, — Юнги целует открытое запястье, но отводит взгляд. Собственная нежность, неожиданная как выстрел, выбивает из равновесия, это так непривычно чувствовать наразрыв, словно у них есть только сегодня, последний день, и сердце хочет вылюбить из себя до последней капли. Юнги эти чувства пекут в груди, жарко, смущающе, но так хорошо. — Но я хочу спрятать тебя. Рядом с собой, — на каждое слово приходится поцелуй на нежную кожу запястья. Когда Юнги поднимает глаза, Чимин смотрит на него с красными щеками и тёмной бурей в глазах. — Чтобы ты был только моим. — Я уже твой. Юнги едва слышит это сквозь шум в ушах, потому что Чимин наклоняется и целует первый. Сначала несмело, но крепко, отчаянно сжимая лицо Юнги в своих ладонях, но стоит Юнги дернуть его ближе к себе, поцелуй набирает нетерпеливой жадности. Они никогда, наверное, не перестанут целоваться как в последний раз, и Юнги не хочет думать почему, просто целует его снова и снова, сжимает руки на талии и бедрах, гладит, впитывая ощущение того, как Чимин гнется навстречу, ерзая у него на бёдрах, и отрывается с прерывистым вздохом. — Ты ведь помнишь, что я никогда не делил постель с мужчиной, Юнги? — тихо говорит он, смущённо заглядывая в глаза. — Это ничего, — Юнги говорит спокойно, но не понимает, как ему это удаётся, сердце колотится как бешеное. — Мы не будем торопиться, сделаем это, когда будешь готов. Юнги целует его снова. Юнги целует его — как свое предназначение, и сам жмурится от того, насколько остро, правильно дробит все внутри от этой истины. Он знал это, когда впервые увидел в толпе пушистую шапку волос цвета розовой карамели, когда поймал чужой взгляд. Он знает это, держа Чимина в руках, пока он дрожит от жарких поцелуев, он знает, что ему было суждено оказаться здесь, чтобы любить Чимина до последнего вздоха. Чужого — Юнги, прижимаясь мокрыми губами к судорожно колотящейся артерии на шее Чимина, понимает, что уничтожит любого, кто попытается отнять его судьбу. — Ещё немного таких поцелуев и я буду готов, — сквозь смех бормочет Чимин, пытаясь отдышаться. Юнги залезает ладонью под широкую рубашку, гладит горячий-горячий бок, и чувствует, как будто в судороге сжимаются пальцы Чимина у него в волосах. Юнги, уткнувшись лицом в плечо, не может не улыбаться от переполняющей нежности. Они оба вернулись друг за другом. — Кто-то идёт, — Чимин поворачивает голову в сторону грохочущих шагов и поспешно слезает с коленей, — наверно, ребята пришли репетировать. Тебе надо уходить. Чимин выталкивает его в сторону другого выхода, но Юнги с хитрой улыбкой выкручивается и, только урвав ещё один поцелуй, выходит из комнаты, подгоняемый заливистым смехом Чимина. — С кем ты тут хохочешь? — слышит Юнги голос за закрывшейся дверью. — Ни с кем, — весело отвечает Чимин, — я просто споткнулся и сам над собой посмеялся. Юнги, накинув платок на голову, идет по темному коридору в сторону кабинета Джесси, чтобы переждать время до начала выступления, которое он ни за что не пропустит. Когда он только попал сюда, он именно так себя и ощущал — никем. Жизнь, чужая и непонятная, закипела вокруг него, с неизвестными людьми, событиями, в другом времени, но даже затянутый в эпицентр событий, в которых все зависело от него, Юнги не чувствовал себя причастным. Первое время ему казалось, что вот-вот кто-то выпрыгнет из кустов и скажет, что это все один большой и очень проработанный розыгрыш. Потом, пытаясь влиться в жизнь, которой он не принадлежал, он, даже выполняя все, что от него требуется, в глубине души ощущал себя самозванцем, играющим в игры, которые ему не по плечу. Чем серьезнее становилась ситуация, чем быстрее приближался решающий день, тем чаще возникала мысль: «Я? На место императора? Решать судьбы людей? Вести революцию?». Юнги ощущал себя пятилетним ребенком, угодившим за покерный стол ко взрослым, играющим на деньги, и неизбежно возвращался к мысли, что у него ничего не получится. Но угроза стала реальной, — настолько, что он каждый раз видел фантомные глаза за плечом Чимина, — и он сам как будто тоже стал реальным. Теперь у него не может не получиться. Он не имеет на это права. Юнги видит эти глаза в реальности во второй раз, когда стоит за кулисами в глубокой тени. Знать о том, что вы похожи, это совсем не то же самое, что убедиться в этом во второй раз, и у Юнги от взгляда на свое лицо по коже бегут обжигающе-ледяные мурашки. Император сидит на первом ряду, на специально приготовленных для него красивых креслах, вместе со своей свитой, может быть, послами, как говорил Чимин, среди них почему-то еще и Намджун в непривычно роскошном ханбоке. Но Юнги смотрит только на одного человека, с которым у него похоже даже имя. Юндже невероятно красив, не человечески, и это не то, что Юнги бы сказал про человека со своим лицом, но он ощущает это, стоя в двадцати метрах — его ауру, мощную, холодную, отдающую дрожью под коленками. Юндже даже не двигается, сидит, будто манекен в музее императорской семьи, в своих роскошных багряных одеждах, смотрит на выступающих на сцене ровно и нечитаемо, но взгляд тяжелый, таким взглядом гнут деревья и железные прутья. Юнги не боится, нет. Чимин выходит на сцену с остальными самым последним, пролетает мимо Юнги, даже не замечая его в темноте, и Юнги видит, как на застывшем лице императора всплывает ухмылка. У Чимина, как и у других танцовщиков, вуалью скрыто лицо, но Юндже находит его безошибочно, хищником следит за тем, как Чимин порхает по сцене с крупным веером в руке. И эта ухмылочка бесит до скрежета зубов. Юнги не из тех, кто может ненавидеть просто так, когда ему ничего не сделали, но он очень близок к тому, и чувство беспомощности, вместе с ощущением, будто с ним играют, поднимает в нем такие глубины раздражения, о которых он не подозревал. Император будто играет с ним специально, дразнит иллюзией обладания, и его руками на вспаханном тревогами поле эта мысль прорастает гнилым семенем — «я могу забрать его, когда захочу, когда ты будешь ждать этого меньше всего», — и разве может быть что-то мучительнее ужаса потери, когда все, что ты когда-либо хотел, сейчас в твоих руках? Юнги готов вгрызться в это зубами, буквально броситься со сцены с ножом в руке. Юнги не его боится, он себя боится, и эта идея набирает опасной реалистичности, пока он видит омерзительный, сальный взгляд на Чимине, его Чимине. Словно прочитав мысль, Юндже переводит взгляд в сторону кулис, и Юнги инстинктивно уходит глубже в темноту. «Он знает», — вспыхивает в воспоминаниях голосом Чимина. И также быстро, что могло показаться, возвращает взгляд обратно к танцующим. Танец заканчивается, все танцоры выходят поклониться еще раз, Джесси разливается в хвалебных одах о величии императорской семьи и как счастливы они все лицезреть его светлейшество, и свита наконец собирается уходить. Юнги хочет, чтобы они убрались поскорее, чтобы стиснуть Чимина в объятии и забыть о клокочущей внутри ярости, но танцоры не успевают даже сойти со сцены — император лениво взмахивает пальцами, и сопровождающая стража хватает Намджуна под локти. Испуганный вздох перекатывается по залу, но Юнги кажется, что он вообще не дышит, только неотрывно смотрит, как Намджуна выводят из зала, как за ними вытекает вся свита, и успевает напоследок перехватить взгляд Чимина. Чимин едва заметно мотает головой и сходит со сцены за всеми остальными. Юнги знает, что ему нельзя светиться, что именно сейчас надо со всех ног нестись к тайному выходу и молиться, что стража не оцепила весь театр — он бы сделал так раньше, когда еще здравый смысл перевешивал все остальное. Юнги от прошлого себя теряет по куску, когда в спешке шарится в гримерке, потом как может запахивает на себе накидку, в которую сейчас одеты другие танцовщики, и на бегу натягивает на себя одну из их вуалей, шрам прикрывает отросшей челкой. Он рискует всем, когда вылетает из главных дверей в таком виде, но он теряется за спинами своих двойников, в толпе людей, оцепившей кольцом площадь перед театром. А потом забывает вообще обо всем, только, болезненно уставившись вперед, губу прикусывает до крови. Ублюдок продумал все заранее. Это не случайное стечение обстоятельств и не одна из многих казней, что уже видели люди, это издевка, плевок в лицо. Пустить пыль в глаза, поддержать иллюзию праздника, чтобы сразу после этого уничтожить морально каждого, кто хотя бы на секунду ощутил надежду. «Подозрительно добродушен последнее время», — говорил Чимин, и Юнги, глядя на ядовитую радость на не-своем лице, от ярости сжимает кулаки. Он знал, он все продумал. Рисовал себе, наверное, в соблазнительных подробностях, как будет стоять в окружении своих шавок и смотреть, как те безжалостно хлещут прутьями стоящего на коленях Намджуна, раздирая голую спину в кровь. Намджун не просит пощады, он не говорит ни слова, только рычит сквозь сжатые зубы, зажмурившись — он знал, что за ним пришли. Еще когда сидел в зале. — Выдай предателя! — кричит один из стражников. Намджун молчит, сносит удары один за другим. Юнги почти уверен, что Намджун знает, что он здесь, где-то поблизости, ведь где Чимин — там он, но он молчит. Это не просто тонкий расчет отчаявшегося человека, не просто самопожертвование ради идеи, которой, возможно, никогда не осуществиться, но Юнги слушает его рычание, и злые слезы разъедают глаза. Намджун знает, что все равно умрет. Свист плети хлещет по нервам, в ушах грохочет «выдай предателя! выдай предателя!», и это настолько чудовищно, что хочется крикнуть, неважно что, лишь бы это прекратилось, но Юнги знает, что ублюдок делает это специально, играется с психикой, как маленькие дети, которые в приступе садизма отрывают насекомым по крылышку. Юнги сжимает челюсти, смотрит вверх, но ночное небо в отблесках ламп стражников дрожит в такт ударам; опускает глаза и видит Сокджина в толпе напротив, его абсолютно белое застывшее лицо. Удары вдруг прекращаются, и вся толпа как будто одновременно выдыхает. Юнги чувствует в себе это тоже, как ослабляет туго натянутые жилы, как разжимаются легкие, и новый вдох ощущается на языке слабым вкусом надежды, но Юнги этого ощущения боится до подступающей истерики. Потому что теперь знает, почему это чувствует — почему ему это дали почувствовать. Юндже ходит вокруг истерзанного Намджуна, — алый шлейф ханбока тянется по земле кровавым ручьем, — смотрит покровительственно сверху-вниз, будто решает, что делать со своей жертвой. У Юнги в голове возникает безумная мысль: может, если Юндже сейчас отвлечется на нравоучительную речь, начнет смаковать, как поимел их всех, Юнги успеет что-то сделать, как-то отвлечь, он же, в конце концов, бегает каждое утро не просто так… Но Юндже абсолютно молча дергает Намджуна за волосы и вспарывает горло спрятанным в рукаве клинком. В звенящей тишине его тело падает на землю. Юнги впервые пересекается с Юндже глазами, бегло, всего на секунду, но этого достаточно для простой мысли, которая накатывает внутри как тихая, шипящая волна. Юнги никогда не желал смерти человеку, но, наконец разжав кулаки, спокойно думает: «я убью тебя». «Я убью тебя» *** Последние несколько дней до решающего дня проходят будто в воде. Юнги себя так не ощущает, ему наоборот хочется сорваться в город и потребовать, чтобы Чонгук провел его сейчас же, угрожать, если потребуется. Страх, который раньше держал его в рамках разумности вопросами «как я это сделаю? как буду притворяться им? что сделаю с ним самим?» отшибло напрочь, заменив нервным нетерпением — он либо выдернет этот гвоздь из ноги, либо сойдет с ума, — но все вокруг него испуганно застывает. В деревне появляется новый, незнакомый местным староста, чаще мелькают патрули, и первые дни после казни люди вообще практически не показываются на улице. Джесси с ним не разговаривает, будто Юнги вообще нет, Сокджина почти не застать трезвым, с Чимином они не видятся тоже, и от этого только хуже. Юнги знает, что так правильно, что так безопаснее для самого Чимина, но это тревожит и без того ломко-нервное состояние Юнги, хочется поскорее разобраться с этим всем, чтобы им никогда больше не пришлось прятаться. Юнги плохо спит, ему снятся кошмары, о которых он не хочет думать, и потому ночами он заставляет себя бегать, вдоль кромки леса, по пустому лугу, на котором он обычно тренируется с Чонгуком. Ночи здесь по-настоящему темные, совсем не такие, как в Сеуле, только луна, раздобревшая к полнолунию, освещает дорогу, но, привыкнув к полумраку, Юнги быстро замечает прибитый ножом к дереву клочок бумаги. Чонгук предупреждал, что нарисует, где и когда заберет Юнги, и на аккуратно сложенном листке — дом с нарисованной внутри бутылкой и зависшая луна ровно по центру. Юнги поднимает голову — значит, завтра у дома Сокджина — и медленно выдыхает. Тишина вокруг него настолько плотная, космическая, что он почти слышит свое ускоряющееся сердцебиение. Юнги никогда не считал себя способным на что-то, везучим тем более, но почему-то сейчас, когда он почти брошен в одиночку пытаться что-то изменить, он не думает, что может не справиться. Нет, он не винит остальных, смерть Намджуна подкосила их всех, и чисто по-человечески Юнги понимает, почему никто не верит, что у него получится, но он сам к человеческому больше не прислушивается. Эта мысль простая, эта мысль обращает его в машину, которая тараном прет вперед: у него, у них всех — нет другого выхода. Не остается ничего, чтобы верить хотя бы в это. Победа или смерть. — Мне нужно, чтобы ты передала сообщение Чимину. Джесси ведет себя так, будто Юнги в ее кабинете нет вообще, невозмутимо дошивает какой-то костюм, даже не глядя в его сторону. Людей в театре нет, Юнги знает, он очень осторожен, пришлось научиться, но Джесси его игнорирует не из страха быть пойманной, это он знает тоже. Но упрямо стоит как огромный розовый слон посреди комнаты, его невозможно не замечать, они все пытаются, думают, что так будет легче. Он все это знает. — Ты думаешь, что я виноват в смерти Намджуна, — жестко отрезает он и видит, как у Джесси вздрагивают руки, — так и есть, я виноват. Можешь ненавидеть меня, но не наказывай за это Чимина. Передай ему, что я буду ждать за домом пастуха до полуночи, после этого я ухожу во дворец. Возможно, это последний шанс для нас встретиться. Она откладывает ткань, сматывает разноцветные ленты, и Юнги нетерпеливо бросает: — Джесси. Она поднимает глаза, взглядом мечет молнии. Она злится, но Юнги злится сильнее. Ему некогда их всех жалеть, пусть ненавидят его, если нужно. Сам он ненавидит только одного человека и не успокоится, пока не доберется до его горла. Если ради этого нужно потоптаться по чужим ранам — он это сделает. — Ты бы не хотела, чтобы твой англичанин попрощался с тобой прежде, чем уйти? Джесси медленно, не сводя глаз, откладывает ленты, но Юнги следит за ее пальцами, будто в любую секунду она бросится и задушит его одной из них — столько времени под постоянным преследованием и угрозой смерти посеяли в нем странную, болезненную паранойю, смерть Намджуна вспорола ее до крови и дала пустить ростки. И, может быть, не зря, потому что Джесси говорит: — Скажешь об этом еще хоть что-то, моя шпилька окажется у тебя под ребром, — они в долгом молчании смотрят друг на друга, пока она не выдыхает устало: — уходи. Но, когда он разворачивается уйти, голос Джесси ловит его в дверях. — Я передам ему. Юнги обязательно извинится перед ней. Потом, когда это все наконец закончится, когда он наконец сможет выдохнуть, и это все нахлынет на него разом: облегчение, стыд, чувство вины, горе, раскаяние — ничего из этого он не чувствует сейчас и изображать не собирается. Как назло к вечеру в деревню высыпают патрули, и ему даже немного кажется, что Джесси передала не Чимину, а тому кто заставит Юнги поплатиться за смерть ее друга своей жизнью. Она бы так не сделала, повторяет он себе, заталкивая паранойю поглубже, Джесси не такая, ей больно, но она не стала бы лишать их последнего шанса на мирную жизнь с минимальным количеством жертв. Юнги перемещается между домов из тени в тень, минуя стражников с лампами, и к дому пастуха он пробирается быстро, по-кошачьи. Тренировки не прошли даром — когда его дергают за рукав, резко втаскивая в пространство между двумя домами, он совсем не теряется, зажимает человека у стены, приставляя к горлу нож, без которого давно не выходит на улицу. — Молодец, — с улыбкой выдыхает Чимин, запрокидывая голову. Юнги тут же роняет нож и, не выпуская Чимина из хватки, бросается с поцелуем. Он, оказывается, так скучал, господи, как же он скучал. По тому, как Чимин улыбается в поцелуй, как с равным отчаянием прижимает в ответ, будто не отпустит в ближайшую вечность. Юнги целует его лицо, виски, шею, стискивает в объятии, зажмурившись. Он все ради него сделает, пойдет на любую отчаянную глупость, влезет к хищнику в клетку и рвать его зубами бросится, если потребуется. Юнги влюблен так, что это нездорово, но он не хочет лечиться. — Я ухожу ночью, — говорит он, но голос почему-то сипит. Чимин тянет его обратно, чтобы посмотреть в лицо, ласково гладит ладонями по щекам и с сожалением признается: — Знаю, Джесси сказала. Юнги не хочет с ним прощаться, не будет. Он целует его снова, бегло, жарко, чтобы тут же отстраниться, прижавшись лбом. — В следующий раз мы увидимся, когда я сяду на его место. Это будет совсем скоро, вот увидишь. — Хорошо, — Чимин тихо смеется, — нужно привыкать называть тебя Светлейшим, да? — Не нужно, нет, все будет по-другому, — тараторит Юнги, — я сделаю все по-другому, я не буду таким, как он. — Я знаю. — Я вернусь за тобой. — Я знаю, — повторяет Чимин и запечатывает это обещание в еще одном поцелуе. Юнги не знает, сколько времени проводит с ним рядом вот так, но луна стремительно катится по небу, и ему приходится насильно отрывать себя от Чимина. Их сцепленные ладони разрываются последними, Юнги смотрит на Чимина все время, пока отступает спиной в ночь, пока еще может видеть силуэт, пока темнота не сжирает Чимина как густой черный дым. Юнги не дает себе поддаться страху. Чонгук уже ждет его за домом Сокджина, Юнги его фигуру распознает даже в темноте, он стоит с неестественно прямой спиной, в полном облачении стражника, настолько неподвижно, что издалека его можно принять за манекен с доспехами, которые стоят в музеях. Юнги подкрадывается бесшумно, это единственное, чему его не учили, — умение от природы, которому в обычной жизни он не нашел назначения, но жизнь забавная штука, — и Чонгук к нему поворачивается, только когда его уже можно разглядеть в свете луны. Они даже не заговаривают, он молча кивает и уходит в направлении леса. Юнги спокойно следует за ним, как будто абсолютно точно знает, что происходит, когда на деле он не знает многих деталей, которыми захотел бы успокоиться нормальный человек. Но Юнги уже мало похож на нормального — иначе не совался бы в неизвестность за призрачным шансом на победу, — и поэтому просто доходит вместе с Чонгуком до привязанных у леса лошадей и отправляется в город. Он знает план в общих чертах, столько, сколько ему нужно для выполнения своей части, как говорил Чонгук, и все проходит именно так, как они договаривались. В город они въезжают, ловко минуя всевозможные патрули, которые сам Чонгук и назначал, добираются до восточных ворот дворца, на которых стоят Субин и Енджун. Юнги только здесь позволяет себе двухсекундную оторопь, просто перевести дух; он смотрит на здоровые резные столбы, массивные деревянные ворота, вспоминая, как днем, во время придворцовых казней, блестят статуэтки тигров вдоль крыши. Ворота приоткрытые совсем слегка, чтобы хватило протиснуться — когда он зайдет, дороги назад уже не будет. Территория дворца огромна, но, видя её воочию, он впервые убеждается насколько. Пробираясь по тёмным аллеям, мимо небольших пристроек и крупных зданий, Юнги с удивлением осознает, что почти понимает, где они находятся, ведь он учил этот маршрут, что им нужно обойти большой пруд, чтобы приблизиться к главной части дворца. Днем здесь, наверное, потрясающий вид, но в полумраке, в тишине с клекотом насекомых, идти гораздо спокойнее. Юнги не то чтобы нервничает, не так сильно, как должен был бы. Шагая за Чонгуком, он мыслит от одного чекпоинта до другого, не позволяя себе никакой другой лишней мысли, чтобы сохранять спокойствие: дойти боковой лестницы, подняться на помост, слева, за стеной, будут кухня и несколько складов, прежде чем они зайдут внутрь, справа будет идти сад. Юнги отсчитывает яблони, на восьмой сворачивает за Чонгуком, заходя внутрь и, достигая каждой точки плана, прокручивает слова Чонгука: «если что-то пойдёт не так, и у тебя будет шанс сбежать, бросай меня и уходи через сад к северным воротам». Он знает, что Чонгук должен спрятать его в одной из комнат прислуги и вернуться за ним, «когда все уладит», но комнаты мелькают одна за другой, коридоры уводят глубже, а Юнги смутно подумывает, что без Чонгука отсюда в жизни не выберется. — Заходи, — говорит Чонгук, отступая в сторону и открывая дверь, и Юнги вздрагивает, потому что это первое, что он слышит от него за сегодняшний вечер. Юнги заходит не раздумывая, слышит, как Чонгук заходит следом, закрывая дверь, так же невозмутимо проходит вперед, удивленно осматриваясь. Это не похоже на комнату прислуги — в слабом свете редких свечей Юнги видит красивую мебель из красного дерева, несколько роскошных гобеленов, чувствует странный запах, сандала и жасмина. Женский запах. — Чонгук? — женский же голос звучит из-за ширмы. Слишком хорошо, слишком легко, чтобы быть правдой. Юнги думает об этом в ту же секунду, как Чонгук, стоящий позади, одним ловким движением связывает ему руки за спиной и раньше, чем Юнги успеет дернуться, не больно бьет под коленями, просто чтобы потерял равновесие, упал на пол. Юнги почему-то смешно. От наивности их всех, от того, как по-дурацки попался, от всей этой нелепой ситуации и даже от того, что видит перед собой. Он хорошо помнит, как странно ему было видеть свое лицо на другом человеке, с другим цветом волос, другим цветом глаз, мужское лицо, но теперь видит свое лицо на женщине и еле сдерживается, чтобы не засмеяться. Юнджи не выглядит, будто ждала их; облаченная в легкий халат для сна, она подходит ближе, чтобы разглядеть неожиданных гостей на слабом свету, смотрит непонимающе на лицо Юнги, искаженное кривой ухмылкой. — Этого вам будет достаточно? — сухо спрашивает Чонгук. Юнги фыркает. Ну, сейчас начнется, она либо тоже перепугается, либо потребует освободить ее брата, будет спрашивать, может, психовать — Юнги почти уверен, что они в семейке все чокнутые. Но Юнджи наоборот подходит ближе, вздергивает его лицо за подбородок, мотая туда-сюда, будто сверяясь, и резюмирует холодно: — Это не мой брат. — Да что ты говоришь, — издевательски посмеиваясь, тянет Юнги. Жгучая пощечина, которой его награждает Юнджи, немного отрезвляет. — Тебе не разрешали открывать рот. Еще несколько недель назад одна мысль о том, что с ним будет происходить, если его поймают, пугала до одури. Он не герой, он всегда боялся боли, боялся смерти, и еще сильнее боялся захотеть смерти, если жизнь его сделают невыносимой, потому что никто никогда не скрывал, что Юндже — конченный псих, который может превратить последние дни любого человека в сущий ад. Но теперь, когда нет никаких «а что, если…», когда он осознает, что происходит… Пес принцессы, как его вскользь называл Чимин, — Чимин, который понятия не имеет, кто является проводником Юнги во дворец, — принес своей хозяйке добычу с охоты, выслужиться, наверное, хочет. Но Юнги не чувствует себя жалкой подстреленной куропаткой в зубах зверюги, он смотрит на Юнджи снизу-вверх, стоя на коленях, и ухмыляется. Они его не убьют. Они не могут его убить. — Закрой его в темнице, — она поднимает глаза на Чонгука, — никого не впускать, брату ни слова. Юнги смеется.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.