Тигриная поступь, волчий след

— Ты поддаешься мне. — Нет, господин. — Чимин. — Это правда, господин, я не поддаюсь, я просто скверно играю. Юндже смеется, прикрывая лицо ладонью, и смотрит на Чимина сквозь пальцы веселым взглядом, полным приязни и заинтересованности. Чимин отвечает слабой улыбкой и тоже облокачивается на столик, пряча взгляд на доске с камнями. Из сада сквозь открытые двери заносит сладкий вечерний ветер и шелест листвы, император выглядит на редкость умиротворенным, но на душе у Чимина неспокойно. Он слышал от Тэхена, что Юнги удалось сбежать, но не беспокойство за его дальнейшую судьбу, не неизвестность и даже не невозможность сбежать к нему прямо сейчас, когда за каждым шагом следят — была причиной волнения. Чимин ловил его в воздухе вместе с легкой, странной тревожностью, кипучим напряжением перед грозой. Во дворце что-то происходит, и это чувствуют все, даже Юндже, и, возможно, именно его безмятежность, как у хищника, уверенного в грядущей охоте, настораживает Чимина сильнее всего. — Я по-прежнему предпочту верить, что ты мне не лжешь. — Я достаточно благоразумен, чтобы этого не делать. — Ах, значит, дело в благоразумии? Чимин поднимает глаза, замечая на чужом лице легкую усмешку. Самая сложная игра происходит сейчас не на доске, а между ними — та, что продолжается с момента, как Чимин пересек порог этого кабинета. — Ты боишься за свою жизнь? — Юндже щурится. Чимин мотает головой. Нет, не боится. Юндже страшный человек, он помнит об этом каждую секунду, но он не чувствует от него угрозы. Чимин живет во дворце почти две недели, немного больше, чем Юнги пробыл здесь в заточении, но ни в один из дней Юндже не подверг его унижениям, о которых Чимин знал из слухов и к которым мысленно себя готовил. Более того, Юндже лишь несколько раз побудил Чимина возлечь с ним, несмотря на то, что они виделись каждый день, и его благостное отношение давало Чимину надежду, что Юндже просто нравилась его компания. Чимин не пытался лебезить перед ним, стараться угодить, и считал невероятной удачей обнаружить, что именно в этом и нуждался Юндже. Чимин боится его рационально, потому что таких людей нужно бояться, но не потому, что так чувствует. И Юндже как всегда удается читать его насквозь. — Значит ли это, что ты, как и многие во дворце, считаешь меня чудовищем? — Нет, господин, — Юндже приподнимает бровь, и Чимин замолкает. Нельзя врать. Но тогда как ответить? — Если позволите, я бы хотел извиниться за то, что нахожу вас несколько импульсивным человеком, и даже несмотря на то, что я не боюсь вас, я думаю, что это естественно — не хотеть разделить участь тех, кто пал от вашей руки. В этом и есть мое благоразумие. Юндже смеется снова, откидываясь назад и упираясь ладонями в пол позади себя, легкая ткань ночного халата расходится у него на груди. Чимин ранится острой тоской по Юнги — ему ничего не стоит представить его на месте Юндже, как он залез бы к нему на колени, целовал ключицы, плечи, шею, улыбающиеся губы. — Ты считаешь меня жестоким? — с улыбкой спрашивает Юндже, не снимая внимательного взгляда. Чимин знает свой ответ, но пользуется молчанием, чтобы не задеть чужое самолюбие поспешностью. — Да. За такое можно лишиться головы, он понимает это. Но что-то в лице Юндже сдает его искреннюю заинтересованность, и вместо того, чтобы наказать за такую дерзость, он почти восхищенно произносит, слегка прищурившись: — Удивительный ты человек, Чимин, — и подается вперед, тоже упираясь на стол локтями. Между их с Чимином лицами крошечное расстояние, но Чимин не отстраняется, выдерживает взгляд. Юндже, не позволяющий людям смотреть ему в глаза без разрешения, получает странное удовольствие, когда это делает Чимин. — Тогда ответь мне на другой вопрос. Может ли исключительно добросердечный человек стать жестоким? — его ладонь мягко проскальзывает по руке Чимина, лежащей рядом с доской. — Или таковыми только рождаются? — пальцы гладят вверх по сухожилиям, оплетают сверху, будто паучьи лапы. — Или же зерно зла сидит в каждом из нас, выжидая нужное удобрение? — Я… — чужая рука сжимается на нем, прикосновение горячее, крепкое, — не знаю, господин. — Мог бы ты стать жестоким? Желтые глаза смотрят на него не мигая, и Чимин под этим пристальным взглядом перестает дышать. Юндже высматривает его душу до самого дна, до самых страшных секретов, до тех глубин, о которых он заставил себя забыть. — Возможно, — тихо говорит он. И Юндже, мягко улыбнувшись, тут же отпускает его руку, откидывается обратно и наконец отворачивается, рассматривая что-то в саду. — Однажды, во времена военных походов, — вдруг начинает рассказывать он, — отца сильно ранило и кто-то из союзников, обнаружив среди пленных китайскую целительницу, о чьем даре ходило много невероятных историй, привез ее сюда. Но когда она, действительно излечив отца, получила взамен свободу и собиралась покидать дворец, она увидела меня, восьмилетнего мальчугана, и сказала, что мне предначертано убить самого себя. У Чимина кровь стынет в жилах. Он чувствует, как вытягивается лицо, как он не успевает взять эмоции под контроль, но Юндже, кинув на него беглый взгляд, к счастью, принимает его удивление за непонимание. Сердце замирает на бесконечную секунду и, когда Юндже отворачивается, выставляя свой красивый мягкий профиль, любимые черты Чимина — снова берет бешеный, сбивчивый ход. — И, как только это случится, темные времена наступят для империи. Я бы не придал значения этим словам, если бы не отец, который, убедившись в силе целительницы, взялся за меня всерьез, — Юнджи поворачивается и смотрит, спокойно, ничего не выражающе, Чимин в этой простоте узнает его человечность, тяжелый вес пережитых испытаний. — Я не боюсь преисподней, ибо я уже прошел ее и, возможно, мне нужно быть благодарным отцу, ведь это закалило меня настолько, что я никогда, ни при каких обстоятельствах не лишу себя жизни. Но каким человеком это сделало меня — кто мне ответит? Чимин, глядя в чужое лицо, видит на нем след испытанных тягот, о которых Юндже даже не говорит вслух, он касается прошлого лишь вскользь, пальцами по воде до слабой волны, но Чимина пробирает холодной дрожью вопреки. — Принесло ли это вам облегчение? — осторожно спрашивает он. — Что ее предсказание больше не имеет над вами силы? — Почему же не имеет? — Юндже усмехается, и Чимин ловит знакомое тревожное чувство, словно он все знает. Больше, чем они все думают. — Я чувствую, как смерть дышит мне в затылок. И бессмысленно, как одержимый, кручусь во все стороны, только бы увидеть ее в лицо. Он знает. Он не может не знать. Ни одна живая душа не может иметь такого чутья. Когда дверь открывается с сухим щелчком, Чимину он кажется таким громким, что он крупно вздрагивает. — Я надеялся, что ты придешь сама, — говорит Юндже, не глядя на дверь, и невозмутимо переставляет камень на доске, — и мне не придется тебя вызывать. Юнджи, все такая же собранная, изумительно красивая, но словно слегка потухшая, смотрит на Чимина с усталым раздражением и, переведя взгляд на брата, выжидающе спрашивает: — Могу я попросить твоего… гостя оставить нас? — Не можешь, — Юндже наконец смотрит на нее, и у Чимина вдох застревает в глотке. Он знает этот взгляд, он видел его много раз на собраниях, которые заканчивались смертью кого-то из советников, и лишь надеется, что, раз ему нельзя уйти, он не присоединится к этим советникам. Юнджи знает брата достаточно хорошо, чтобы тоже понимать, что он раздражен. Она аккуратно присаживается на колени перед дверями, не смея пройти вглубь комнаты без разрешения. — Где Чонгук? — спрашивает Юндже, разворачиваясь к ней. — Отбыл по моему личному поручению, — невозмутимо отвечает она. — И что же это за поручение, из-за которого я перестал получать сводки из патрулей и более того, узнал, что в патрульной страже царит хаос, так как они не знают, куда пропал, — с нажимом добавляет Юндже, — их старший. А знаешь, что еще я узнал, пока выяснял это? Что Чонгук пропал вскоре после того, как исчез какой-то загадочный пленник, о котором я, — его голос падает так низко, что рокотом отзывается под кожей, — не имел ни малейшего понятия. Чимин ошарашенно уставляется на каменное лицо Юнджи — если бы кто-то так же пугающе, как Юндже, посмотрел на него, он бы рухнул наземь от ужаса. Тысяча мыслей проносятся в его голове разом: почему она скрывала Юнги? что она скажет сейчас? как много выдаст, когда сама оказалась в шатком положении? — Это очень сложно объяснить, — говорит она, и голос едва слышно отдает дрожью. Чимин, пытаясь унять свою собственную, прячет руки под стол. — Сестра, — Юндже вздыхает, — моя любовь к тебе очень велика, но еще одна ложь — и ей наступит предел. Принцесса вдруг опускает голову, сгребая ткань на коленях в кулаках, и тихо отзывается: — Ты мне не поверишь. — Я попробую. Чимин заставляет себя дышать. Это ничего. Не важно, что она скажет, ничто из этого не имеет значения, когда Юнги уже далеко, в безопасности, нужно лишь найти способ предупредить его, чтобы он любой ценой держался подальше от дворца. — Чонгук… поймал человека, — она сжимает кулаки так сильно, что светлая кожа белеет до неживого, — с твоим лицом, — она замолкает, и Чимин бросает осторожный взгляд на Юндже, но тот смотрит на сестру с той же невозмутимостью, будто не слышит ничего странного. — Я подумала, что это происки нечистой силы или заговор недоброжелателей, которые утаили от нас третьего близнеца, и я прошу у тебя прощения за этот секрет, я хотела тебя уберечь, разобраться во всем, понять, кто это и откуда, но… Я была слишком беспечна и не подумала, что этот демон может воспользоваться своим сходством с тобой и подговорить караульных отпустить его. Осознав свою ошибку, я пустила по его следу Чонгука, и я клянусь, как только он его найдет, он приведет его к тебе. Прошу тебя оказать милость и простить меня, — говорит она, опускает с поклоном на пол. Кто из них врет? Она или Тэхен, который сказал, что Юнги вытащил Хосок? Сердце у Чимина колотится так сильно, что он боится, что это слышно в повисшем молчании, и в этой мысли он совсем забывает, что врут не только они. — Поднимись, — спокойно говорит Юндже, и принцесса выпрямляется. — Когда поймали двойника? — Чуть больше двух недель назад. Юндже переводит взгляд с сестры на Чимина и смотрит так долго, будто слышит, как истошно колотящееся сердце вмиг останавливается под его взглядом. Чимин смотрит на него в ответ, не представляя, что за эмоции сейчас читаются у него на лице. И, дочитав до сути, Юндже вдруг коротко посмеивается, растягивая губы в усмешке. Юнджи смотрит на него в замешательстве. — Свободна, — говорит Юндже, все еще не сводя взгляд с Чимина, — утром продолжим разговор. Чимин не представляет, чего ждать, когда принцесса уйдет. Но как только за ней закрывается дверь, ничего не происходит, Юндже так и смотрит на него, просто смотрит, уже не читая — ему не нужно, он и так обо всем догадался, — а потом поднимается с пола, возвышаясь так, что Чимину приходится задрать голову. — Я же просил тебя не врать мне, — тихо, удивительно спокойно говорит он. — Я не врал вам. Юндже отпинывает низкий столик с доской в сторону так резко, что оглушительный грохот заставляет Чимина съежиться, зажмурившись, а следом вскрикнуть — когда тяжелая пощечина прилетает по щеке, с оттяжкой, сверху-вниз, рассекая губу. Чимин от удара падает назад на локти и открывает глаза, когда чувствует вес на коленях, Юндже возвышается над ним как штормовая волна. — Еще одна ложь, Чимин… — Я не боюсь смерти, — цедит Чимин, чувствуя долгожданное облегчение от настоящей честности. Юнги в безопасности и это дает ему силы. — Есть вещи страшнее смерти. Не вынуждай меня показывать, — говорит Юндже, крепко сжимая пальцы на его челюсти. — Ты знаешь его. — Да. Юндже его ответ не злит, наоборот, он приходит в буйный детский восторг, словно разгадал загадку, над которой ломал голову месяцами. — Вот, кого вы скрывали от меня все это время, моего двойника! И ты… — он жадно всматривается в лицо Чимина, выискивая только ему понятные ответы, смотрит бешеными, широко распахнутыми глазами, — ты любишь его. Черт, невероятно, — восторженно выдыхает он, — ты любишь его! Вот почему ты так легко отдался мне, у нас с ним действительно одно лицо. — И это все, что у вас совпадает, — выплевывает Чимин, сбивая чужую руку со своего подбородка. — Потому что он гораздо добрее и благороднее вас. — У любой добродетели есть пределы, Чимин, надо только знать, на что давить, — широко, полубезумно улыбаясь, тянет Юндже, и от его ядовитого радостного ликования внутри все зябко обмирает. — И я, кажется, знаю, на что. * Юнги приходит в себя постепенно. Сначала возвращаются ощущения: твердой, немного колючей поверхностью под голой грудью и животом, мягкостью свернутой ткани под лицом, потом возвращается слух, но вокруг тишина, только едва слышный шорох доносится позади. Веки неподъемные, будто глаза завязаны, и, когда Юнги пытается приподняться на локтях, шорох вдруг прекращается, чужие ладони касаются плеч, и голос говорит: — Не торопись, я помогу тебе подняться. Юнги не узнает этот голос, и инстинкт, выдрессированный на опасность, выстреливает в нем как резко разжавшаяся пружина. Он делает раньше, чем успевает подумать — как только его тащат назад, заставляя сесть, он вцепляется человеку в горло, слыша испуганный сдавленный хрип. — Юнги, это я! Он распахивает глаза, видя чье-то багровеющее лицо в мутных плывущих пятнах перед глазами, и не сразу узнает в нем лицо Сокджина, который отчаянно пытается отцепить от себя его руки, впившиеся мертвой хваткой. Юнги тут же разжимает пальцы и, потеряв опору, валится обратно на живот, пока Сокджин пытается откашляться у него за плечом. Сердце захлебывается медленно и тяжело, Юнги слышит, как оно долбится в плетеную лежанку под ним от усталости и от боли, потому что реальность обретает цвет, и следом за ней возвращается едкая, жгучая боль на спине. — Боги, что они с тобой сделали? — сквозь кашель спрашивает Сокджин. — Я думал, ты мне горло пальцами проткнешь. — Прости, — хрипит Юнги, все еще лежа вниз лицом, — я принял тебя за другого. — Даже не буду спрашивать, за кого… Сокджин присаживается на пол около его головы, Юнги не видит, но чувствует движение, осторожное и неуверенное, как ладонь ложится ему на затылок, осторожно поглаживая, и сердце, вспомнив человеческое тепло, понемногу успокаивается. Сокджин же, наверное, с ума сошел в переживаниях за него, а Юнги его чуть не придушил вместо приветствия. — Как я здесь оказался? — Вышел я вчера перед рассветом из дома, смотрю, а у меня во дворе какой-то труп валяется, и неподалеку ошивается конь из дворцовой стражи. Я проверил, что вокруг никого, подхожу, а там ты полуживой. Коня спрятал, тебя затащил, раны промыл, но ты так и пролежал труп трупом день, ночь, я уж думал рискнуть и бежать за лекарем, но ты проснулся и решил меня придушить из благодарности. — Правда, прости, — Юнги поворачивает голову, но видит только бедро Сокджина перед собой. Рука не исчезает из его волос, гладит, и Юнги позволяет себе снова прикрыть глаза. Он в безопасности. Он давно не чувствовал себя в безопасности. — Я почти не спал в темнице. — Ты… — ладонь вдруг замирает, — все это время был в заточении? — А сколько меня не было? — Дней десять. — Нехило, — фыркает Юнги, — ну, значит столько и был. — У тебя спина вся разбита, — с тихим сожалением говорит Сокджин, глядя на взбухшие красные росчерки, покрывающие кожу от плеч до поясницы. — Это да, — Юнги усмехается, — стражники со мной не церемонились. — Это они из-за сходства с императором на тебе так оторвались? Пар выпустили? — Они не видели моего лица, я был в мешке. Приказ сестрички, наверное. Вот она там рвет и мечет, наверное, что я сбежал. — Кажется, она уже успела найти виноватых. Юнги из последних сил заставляет себя подняться и сесть, чтобы посмотреть на Сокджина, но тот не смотрит в ответ, и на лице у него не написано ничего хорошего. События в ночь побега проносятся у него перед глазами. — Что ты знаешь? — Ничего, — вздыхает Сокджин, — поговаривают только, что через три дня будет казнь на площади. Предадут правосудию врагов нации, которые подвергли жизнь императора опасности. Никогда такого не слышал. — Черт, это Чонгук. Юнги подскакивает с пола, шатаясь, морщась от того, как мазь коркой стянула кожу на спине, и шарит растерянным взглядом по комнате, пытаясь найти одежду, будто собирается бежать прямо сейчас, и Сокджину приходится ловить его в руки. — Успокойся, Юнги, — просит он, сжимая его плечи, и пытается заглянуть в глаза, но Юнги находит его взглядом не сразу, будто пьяный, потеряный. Сокджин видит, что с ним что-то не так, что лучше бы они поговорили об этом, когда он проспится, но Юнги скулит как раненый волк. — Он меня спас, Сокджин, предал и спас, если бы не он, она бы схватила нас обоих, — тараторит он в бреду, — это точно его казнь, я должен быть там, помочь… — Если это его казнь, мы уже не поможем. Юнги уставляется на него, будто подстреленный, затихает наконец-то, и Сокджину в его лицо больно смотреть. — Я должен хотя бы знать, — тихо отзывается Юнги. Сокджин, тяжело вздохнув, сжимает его плечи снова, ободряюще, напоминая, что он рядом, и объясняет медленно, как ребенку. — Мы вместе сходим проверить, хорошо? Но пока тебе нужно отдохнуть и прийти в себя. — Прийти в кого? — спрашивает Юнги и смеется так тихо, страшно, что у Сокджина горько на душе от дурных предчувствий. * Народу к площади стягивается, как на праздник, жуткий праздник, Юнги не видел здесь столько людей на предыдущей казни и беглая мысль несет за собой опасения, будто их согнали сюда силком, чтобы показать, что им никогда не получить справедливости, на которую они надеются за закрытыми дверями. Юнги такая толпа только на руку, в шляпе и с измазанным в пыли лицом, в неброском тряпье он легко теряется среди людей, пока идет к площади, считая стражников. Их тоже много, даже непривычно много, все в издевательской, почти праздничной форме, в красивых доспехах темно-изумрудного цвета поверх красных одежд. Юнги даже думает, что мог бы рискнуть и пробраться во дворец, — стражи так много, будто внутри никого не осталось, — но Сокджин прав, он не в себе, он это чувствует, потому что в голове хаос, он не может ясно мыслить, не может думать вообще. Собственная слабость, зависимость от эмоций, которые отрывают от него по куску бесят страшно. Он же трезво мыслящий человек, он всегда ценил в себе именно это, способность с холодной головой оценивать ситуацию, но сейчас он — оголенный нерв, рваный кабель за секунду до падения в воду, еще секунда и взорвется искрами, снесет все вокруг. И это мгновение до потери контроля держит его в напряженном ужасе перед неизвестным. Он не слышит себя, он не знает человека, которым станет, когда последняя капля переполнит эту чашу. Почему-то он вспоминает о Намджуне. Он старался не думать о нем все время со дня его смерти, но стоя на площади почти как в тот раз, когда они пришли сюда вдвоем впервые, он думает о том, мог ли предотвратить его смерть, если бы повел себя по-другому. Если бы был осторожнее с самого начала — или если бы не ввязывался вообще? Он не знает, хочет ли все еще что-то изменить, боже, да он не знает, хочет ли он что-то вообще. Он слишком устал, невозможно, ему бы только вернуть Чимина, и черт бы с ними с этими войнами за добро… Когда стража выводит на площадь шестерых человек, Юнги отчаянно вглядывается в их лица и ничего не может поделать с тем, какое облегчение испытывает, когда не видит среди них лица Чонгука, но узнает лица троих его людей. Все шестеро — стражники, и Юнги малодушно надеется, что это спектакль для Чонгука, что ему удалось сбежать, и таким образом они пытаются воззвать к его привязанности к своим людям, заставить показаться. А потом он поднимает глаза наверх и понимает, что этот спектакль — для него. На балконе, там же, где и в прошлый раз, стоит Юндже, сияющий от самодовольства, и рядом с ним стоит Чимин. У Юнги сердце вспарывает в ошметки от одного взгляда на него, на то, какой он красивый в этих роскошных, ослепительно белых одеждах, тяжелых украшениях в изящной прическе, и какое, вопреки великолепию вида, контрастно радости Юндже, у него серое, траурное лицо. Он здесь, под рукой императора, на обозрении людей словно трофей, и агрессивно бурые, лиловые засосы на его шее — отметка принадлежности хозяину. Стражников опускают на колени, и Чимин тут же зажмуривается, но Юндже дергает его за локоть, заставляя открыть глаза, и что-то шепчет в ухо. Юнги не хотел ничего, но теперь хочет — его крови, пытать за каждую секунду, когда он посмел прикоснуться к Чимину. Он вскипает так, что едва не вскидывает руку в толпе, когда Чимин начинает жадно обыскивать взглядом людей внизу — кого он может искать, если не его? кто ему еще нужен? — но Сокджин сжимает его плечи, и накопленная ярость лопается внутри как огромный пузырь, рассыпается ядовитым порохом по венам. Он успокаивается, но только мыслью о том, как встанет на место Юндже, когда убьет его, заставив захлебнуться в собственной крови, и все будет по-другому, все будет совсем по-другому. Топоры опускаются на шеи стражников, и Юнги сжимает кулаки одновременно с тем, как чужие пальцы сжимаются на руке Чимина, вынуждают смотреть вниз на казнь. Всматриваясь в его измученное белое лицо, Юнги только и может, что пытаться докричаться мысленно — это не твоя вина, это моя вина, и я все исправлю. * Сокджин не знает, где Юнги пропадает все время после казни, но он почти не появляется дома, бродит где-то по ночам, и Сокджин места себе не находит от страшных предчувствий. Первые несколько дней он дает ему время побыть с собой, ему, кажется, нужно это никогда — сам Сокджин не знает, что бы делал, увидь свою любовь в заточении у главного врага. Топил бы горе в вине, наверное, ведь он давно разучился смотреть страху в глаза. Он хотел бы помочь, насколько возможно, но Юнги его как будто сторонится, и в один из вечеров, когда им все же удается пересечься перед сном, Сокджин предлагает выпить. — Я больше не хочу в это никого втягивать. — Если я могу как-то помочь… — начинает он, но Юнги, вскинув взгляд, резко обрывает: — Не можешь, — и добавляет чуть мягче: — держись от меня подальше. — Ты не можешь тащить это все один. Сокджин хочет ему помочь, но не может, не знает, как и что нужно Юнги — этому Юнги, — чтобы его поддержали или наоборот не трогали, но он бы не хотел проходить это ужас в одиночку сам, и не желает этой участи для Юнги. — А я и не один. Мне пришла записка. — От кого? Юнги мотает головой и, допив вино, встает, чтобы уйти. Наверняка не спать — Сокджину начинает казаться, что Юнги скрывается в лесу и тренируется без остановки, до того истощенным он выглядит снаружи, только злое упрямство горит в глазах. Смерть Намджуна разбила их всех, лишила почвы из-под ног, но Сокджин не знает, это ли изменило Юнги настолько, что он больше не узнавал его, было ли это что-то раньше или позже, или что-то, о чем он даже не знает. Но истина одна: Сокджин смотрит на Юнги и не видит в нем больше ничего от человека, которого, кажется, вечность назад по мистической случайности обнаружил у себя в сарае, нелепого, слегка пугливого юнца со смешной манерой говорить. Поздно вечером, когда Сокджин заходит в конюшню проверить лошадей, он видит Юнги, который собирается уходить. Вернее, слышит, потому что когда голос раздается в темноте, он долго ошалело шарится взглядом повсюду, пока тень не тянется к нему из-за угла, и Сокджин выставляет лампу перед собой, чтобы поймать лицо Юнги на свет. — Я ухожу. Сокджин неосознанно шарахается назад, потому что Юнги, под тяжелой тканью, свисающей капюшоном и вниз по плечам так, что едва видно лицо да и только, не похож на себя — он похож на императора, и от его тяжелого взгляда не по себе. — Куда? — эхом отзывается Сокджин. Юнги подходит ближе, не сводя глаз, наступает медленно и бесшумно, от него хочется отшатнуться. — Не ищи меня, — говорит он, проходя мимо, — если не вернусь, просто забудь, что я существовал. Сокджин оглядывается и, наблюдая, как силуэт Юнги пожирает ночная мгла, не верит, что даже если Юнги вернется, он все еще будет существовать. * Юнги идет во дворец через те же двери, в которые Чонгук провел его в первый раз, даже не пытаясь скрываться. Ему не важно, кто стоит на посту, остался ли из приближенных Чонгуку кто-то в живых вообще, его это не интересует. Он знает, что пройдет, и страже, которая тормозит неизвестного человека в темных тряпках, достаточно один раз взглянуть в злое лицо Юнги, чтобы мгновенно расступиться. Джесси много раз говорила, что Юндже любит устраивать тайные вылазки, и наконец-то паранойя этого ублюдка сыграла ему на руку. Он не бежит тенями, не прячется, он шагает прямо по дороге до самого главного дома, и путь ему освещают расставленные вдоль дорожек факелы. Ничего из этого не похоже на предыдущий раз: Юнги уже не тот, что тогда, он не думает о том, что может оказаться пойманым, убитым, потому что знает, что доберется до чужого горла любой ценой, и никогда он не был уверен, как сейчас. Дворец не спит, дышит рыжими всполохами факелов на ветру, вторит эхом шепоту шагов. Юнги больше не чувствует себя чужим здесь и точно знает — его ждут. Перемахнув три ступеньки, он заходит на территорию главного дома, двигается уверенно, срезая расстояние широкими шагами — осталось совсем чуть-чуть, но для Юнги даже это ожидание мучительно, — и редкие патрули, проходящие мимо, с поклонами проходят мимо. Неожиданное ощущение власти легонько вцепляется внутри крохотными коготками, боль настолько едва ощутима, что становится приятной. Юнги чувствует острую грань под ногами, будоражущую сознание — она смертельно ранит его, стоит ему только потерять равновесие. Юнги отсчитывает коридоры, отсчитывает двери, три, четыре, теперь направо — и почти задыхается от предвкушения напополам с ненавистью. Он сталкивается с Хосоком в дверях, эмоции непередаваемой смесью проносятся у того на лице: смятение, осознание, неверие, страх; Юнги почти уверен, что он узнал его, но рычит все равно: — Прочь, — и бросает взгляд на второго стражника, — чтобы ни одного стражника не оказалось в крыле через минуту. Моим приказом, ясно? Второй стражник, нервно кланяясь, бежит вперед, оглядываясь на застывшего Хосока как на сумасшедшего, но тот смотрит на Юнги ошарашенно. — На месте? — тихо спрашивает Юнги. Хосок кивает. Он мнется, будто хочет что-то спросить, например, что происходит, или откуда Юнги знает, где находится господин, но лицо Юнги настолько пугающее, что Хосок боится ляпнуть лишнего. Говорит неуверенно: — Они всегда играют в это время… — Вон отсюда. Юнги даже не дожидается, пока Хосок уйдет, он заходит сразу, несется вперед по коридору с грохочущим сердцем. «Они всегда играют». Юнги сжимает челюсти. Сейчас они поиграют по-другому. Когда Юнги рывком распахивает дверь, он лишь слышит, как испуганно вздыхает Чимин, потому что сам он смотрит только в лицо Юндже, в свое лицо. Тот не выглядит удивленным, он даже не поднимается с низкого столика, за которым что-то читал, но улыбка расцветает на лице, довольная, хитрая, будто он выманивал Юнги всю жизнь. — Ну наконец-то, — смеется Юндже, пока не торопясь откладывает рукопись, — самому не наскучило прятаться как крыса? Юндже не удивляет видеть человека со своим лицом, не шокирует как обычных людей, не вызывает настороженность, как это было у Юнджи, он действительно выглядит, будто ждал, и Юнги это злит еще больше. Кто кого поймал в ловушку? Могут ли они перехитрить друг друга или это то же самое, чтобы пытаться обмануть самого себя? — Да вот, решил в гости заглянуть, — усмехается Юнги, — чайку мне нальешь? — Надо же, — удивленно тянет Юндже, — у тебя и голос как у меня, потрясающе. — Юнги, уходи отсюда, — Чимин дрожит так, будто сейчас расплачется, и в любой другой день, в другом мире, под свободным небом, Юнги бы бросился его утешить, сжать в объятии, но не может оторвать взгляд от Юндже, наблюдая за каждым движением. — Видишь, Чимина начала устраивать моя компания. — Еще раз назови его имя, — цедит Юнги, — и я отрежу тебе язык. — Да? — с фальшивым сожалением спрашивает Юндже. — А ему можно называть мое? А то он так красиво стонал его, пока лежал подо мной. Волна гнева поднимается по телу вверх, захлестывает так ярко и ядовито, что у Юнги на мгновение белой вспышкой перекрывает зрение. Он все силы бросает на то, чтобы удержать себя на месте, дышит глубже. — Я убью тебя, — говорит Юнги, и эта фраза дается ему так просто, что он почти чувствует облегчение. Он это сделает. Юндже, упираясь ладонями в ребра маленького столика, насмешливо приподнимает бровь. — Да неужели? Юнги швыряет нож из широкого рукава, но Юндже за долю секунды до этого вздергивает столик наверх, и острие вонзается в дерево там, где должно было быть его лицо. Чимин кричит: — Юнги, беги! И Юнги действительно бежит. Он распахивает двери в сад, спрыгивает с деревянной площадки вниз на землю и несётся мимо деревьев куда глаза глядят. Смех доносится за спиной: — Жил как крыса и умрёшь как крыса! Но Юнги неважно, он упрямо несётся вперёд в самую глубь сада, оставляя дворец далеко позади, он точно знает, что здесь не должно быть патрулей, что он вот-вот упрется в то ли в пруд, то ли в озеро и побежит по правой стороне, но кто-то выскакивает на него из-за дерева, перехватывает на бегу, заваливая на колени, на землю, и тут же вяжет руки за спиной. — Скотина, — цедит Юнги сквозь смех, пока Чонгук давит ему в шею, заставляя склонить голову перед господином. Юндже подбегает ближе, запыхавшись, смотрит то на него, то на Чонгука. — Я прошу прощения за исчезновение, господин, — Чонгук кланяется, — но принцесса велела мне не показываться во дворце, пока я не поймаю демона. — Демона, — фыркает Юндже почти ласково, глядя на сидящего перед ним Юнги, — какой же он демон, так, собачонка, возомнившая себя волком. Чимин догоняет их минутой позже, несмело тянет руки, едва касаясь пальцами рукава императора, и Юнги от этой картины перекручивает тошнотой, мысль взрастает паразитом на отравленной почве, — что, если ты ему действительно не нужен? — и он вгрызается себе в губы до крови, яростью напивается вместо воды. — Господин, пожалуйста… Но Юндже отшвыривает Чимина от себя в сторону, и тот покорно опускается на колени, не снимая умоляющего взгляда. Юндже, глядя на него, смеется неверяще. — Я заботился о тебе, относился с бережностью, пока не узнал, что ты предал меня, — он не глядя протягивает руку, и Чонгук, снимая с пояса меч, с поклоном вкладывает ему ладонь, — и между нами двумя ты все равно выбираешь его? Со свистящим металлическим скрежетом меч покидает ножны и оказывается у горла Юнги, но тот даже головы не поднимает, смотрит с ухмылкой на то, как Юндже злится, теряя сдержанность. — Его? Это ничтожество, фальшивку? — И что же ты сделаешь? — спрашивает Юнги, искренне насмехаясь. — Убьешь меня? — Светлейший, — тихо говорит Чимин, — но вы же сами говорили про предсказание… — Я бы мог устроить публичную казнь, о, это была бы невероятная казнь, о который бы еще столетие ходили легенды, но эта шавка недостойна всех усилий, — Юндже поднимает острие меча вверх, слегка травмируя кожу на подбородке невероятной остротой лезвия, и улыбается пугающе, до мурашек. — К тому же у каждого из нас есть вещи страшнее смерти. Он переводит меч под горло Чимину, и Юнги рефлекторно бросается вперед, но Чонгук крепкой хваткой за плечи удерживает его коленях. — Только тронь его! — рычит Юнги, брыкаясь на месте. — Я-то трону, а ты будешь смотреть, — говорит Юндже, пока смотрит на остолбеневшего Чимина и ведет мечом вниз, разрезая хрупкость верхних одежд, и с улыбкой наблюдает, как ткань распадается в стороны, — и, возможно, ему даже понравится. Как только руки Чонгука исчезают с плеч, Юнги выпутывается из ложного узла, срывает привязанные ножи с щиколоток и, прицелившись на мгновение, швыряет один в запястье руки, удерживающей меч, и второй в живот, точно как его учил Чонгук. Юндже неосознанно отбрасывает меч, вырывая сначала один нож, потом тянется за вторым, теряя драгоценные секунды, которые Юнги учил сутками, неделями, забыв про сон, и только поэтому их хватает, чтобы на подлете врезать коленом под дых, ребром ладони — по шее. С хрипом Юндже оседает на землю, отчаянно пытаясь сохранять сознание, схватить Юнги ослабевшими руками, но тот смотрит с ухмылкой сверху-внизу, наблюдая, как Чонгук вяжет настоящий узел на его руках за спиной. — Я тебе больше ничего не должен, — отступая, говорит Чонгук. — Все верно. — Надеюсь, ты сдержишь обещание, и не тронешь ее. — Ты сдержал свое слово, я сдержу свое. Чонгук просто уходит в глубину сада, без прощаний, без благодарностей; Юнги не знает, куда он идет, останется ли — и ему неважно. Он смотрит только на Юндже, как тот кашляет, пытаясь вернуть дыхание, и на каждом толчке кровь все больше льется по светлой ткань ханбока. Юнги вспоминает забрызганные кровью одежды Намджуна и звереет еще больше, когда больше уже некуда. Ненависть, чистая, нефильтрованная, хлещет из него, застывая кровавым маревом перед глазами, и Юнги с наслаждением пинает Юндже в раненый живот, но вскрикивает почему-то Чимин. — Юнги, не надо, остановись! — Ты серьезно? — фыркает он в абсолютном неверии. — Ты себя слышишь? Юндже, согнувшись над землей, кашляет, но Юнги готов поклясться, что слышит в хрипящих булькающих звуках его омерзительный смех, и поэтому пинает его еще раз. — Подожди! — тут же срывается Чимин. — Мы не должны, мы можем по-другому! И смотрит с такой мольбой, с такой надеждой — точно так же, как смотрел, когда умолял Юндже не трогать его, и Юнги аж мутит от этого осознания. Неужели Чимин готов просить за эту мразь так же, как за человека, которого любит? А любит ли он его? и любит ли до сих пор? Чужие слова повторяются в голове как змеиный шепот, чужим голосом, своим голосом, Юнги мотает головой, но он становится громче. — О, мы можем по-другому, — с издевкой говорит Юнги, поднимая Юндже за волосы с земли. — Юнги, послушай меня… — голос Чимина дрожит от слез. Только Юнги знает, как нужно. Кто ещё может это знать, зачем он вообще кого-то слушает? — Я сделаю по-другому. — Не сделаешь, — сипит Юндже, и улыбка на его белом, как лист, лице выглядит блаженной до сумасшедшего. Он будто разгадал что-то, понял, будто знает то, что неизвестно Юнги. Снова. Юнги хочет смерти этого ублюдка как никогда сильно. — Потому что мы с тобой одинаковые. — Знаешь, один мудрый император говорил, что человек несет ответственность за каждый свой шаг, один неверный шаг на опасной тропе может стоить тебе ног. Второй — жизни. — И кто же это говорил? — сквозь слабый смех спрашивает Юндже. — Я. Юнги поднимает лежащий у чужого колена нож и вспарывает горло Юндже, тут же отшвыривая от себя. Слышит этот звук снова, как глухо обрушивается тело на землю, и в опустившейся тишине Юнги слышит только свое тяжёлое дыхание. — Юнги… Он, оказывается, задыхается, и тут же оттягивает ворот шире, заляпывая себя кровью. Правая рука вся в крови до рукава, мазаные следы повсюду. Юнги бесится, чувствуя чужое присутствие на себе, и несётся вперёд к озеру, торопливые шаги шуршат за ним по траве. — Юнги, зачем ты это сделал? — Чимин спрашивает тихо, будто боится спугнуть, только паника отчетливо слышна в голосе, и Юнги гаркает, не скрывая раздражения: — А что, надо было просто прийти ему руку пожать? Потом пир в честь примирения закатим? — Я не говорю ни о каком примирении. Юнги трясётся весь, как в бреду, ни черта не понимает, не слышит, ему хочется просто смыть с себя проклятую кровь, будто только так он сможет избавиться от навязчивых мыслей в голове, избавиться от голоса. — А по-моему, говоришь, — он садится перед прудом на колени, запускает обе ладони под воду, и прохлада не душит его ярость, но дарит облегчения, уверенности. Он все правильно сделал, иначе не могло быть, и он же единственный здесь понимает, что на самом деле происходит. А Чимин… Чимин опускается на землю чуть позади. Он наверняка попал под дурное влияние ублюдка, Юнги не должен на него злиться, но не может. — Ты уже забыл сколько людей он убил ни за что? Сколько боли причинил всем? Тебе, нам? — И он должен был понести суровую кару за это, — осторожно начинает Чимин, — но убивать его… — Он хотел убить меня! — кричит Юнги через плечо. — Но ведь не убил! Юнги неверяще смотрит в его лицо, и там столько отчаяния, столько страха — чего он боится? кого теперь можно бояться? — что все внутри перемалывает этим взглядом в кровавую кашу. Юнги отворачивается обратно, истерически растирая руки в холодной темной воде, не видя своего отражения. Чимин его осуждает. Чимин его не ждал. Юнги трет руки так сильно, что сводит пальцы. — Я думал, ты будешь рад, что я пришёл спасти тебя. А тебе, видимо, под его крылышком и правда было ничего. — Не смей так говорить, — дрожащим голосом предупреждает Чимин, но Юнги уже не остановить. — Ты мог бы и сам убить его во сне, но ты этого не сделал, и выводы напрашиваются сами собой. — Я не стал убивать его, потому что тогда я бы ничем не отличался от него! Юнги замирает. Он хочет оглянуться, снова посмотреть Чимину в глаза, любимые глаза, но знает, что не выдержит увидеть правды. — Хочешь сказать, я такой же, да? — Нет, Юнги, я только… — испуганно бормочет Чимин, осторожно коснувшись плеча, но Юнги его прикосновение хлещет разрядом тока и, резко развернувшись, он отпихивает Чимина от себя. — Не прикаса… И теряет равновесие, падая в воду. И, как только над ним с плеском смыкается черная блестящая гладь воды, Чимин наконец-то вспоминает.