«Жена»

Новые пальцы ног были были совершенно не похожими на старые. По-младенчески розоватые, безволосые, с чрезмерно мягкой кожей и лишенные любых изъянов... Они казались Гойлу чужими; как будто кто-то отпилил чьи-то пальцы ног и умело пришил их ему. Но на самом деле Мерлин с ними, чужими-своими пальцами, с новыми ногами были проблемы и посущественнее. Укрепляющая настойка не помогала Гойлу так, как ему бы хотелось. Каждый шаг без зелья умеренной левитации был убийственно медленным, а сами ноги, которые еще несколько недель назад не доставляли никаких проблем, болели порой в самых неожиданных местах. Гойл никогда не подозревал, например, что по бокам от икр вообще может что-то болеть. И все же его боль и неудобства не сравнить с тем, через что проходил сейчас Рон. Грегори присел на стул рядом с кроватью и заботливо поменял пропитанный травяными настоями компресс на все еще горячем лбу Рона. — Расскажи мне, как ты себя чувствуешь, — попросил Грегори. На самом деле ему совершенно не хотелось говорить об этом, особенно с очевидно паршиво себя чувствующим Роном, но у него не было выбора. Недавно вместе с новой порцией зелий сова принесла еще несколько инструкций. В одной из них длинным списком были перечислены возможные побочные эффекты зелий, которые могли возникнуть у Рона после непрерывного приема в тридцать дней. Чьим-то размашистым почерком там было заодно пошагово расписано, что делать на случай, если один из них — или даже несколько сразу — все же проявятся. В другой инструкции оказался список рекомендаций, в числе которых — настоятельная просьба описывать состояние «жены» на специальном зачарованном пергаменте, который не то поглощал, не то стирал буквы, стоило только отложить в сторону перо. Грегори ни на мгновение не задумался о том, насколько странным был внезапный приказной тон, сквозивший в настоятельных просьбах от Министерства. — Все болит, — нехотя ответил Рон. — Даже если я просто лежу и не двигаюсь, все тело ломит, каждую клятую кость. И голова кружится. Будто я... будто в меня бладжер врезался. И не один. Веришь? В его голосе надломом звенела искренность даже несмотря на полушутку про бладжер. Грегори не без труда подавил желание прикоснуться к Рону, обнять, прижать к себе. — Верю. Это пройдет через несколько дней, — вместо этого заверил Грегори. Слова получились сухими и жесткими, хотя он сделал это ненарочно. — Твое тело пытается, ну... короче, не нравятся ему зелья. Нужно перетерпеть. Я сделаю все, чтобы… Рон прервал его: — Перетерпеть, говоришь? Как ты? И не делай вид, будто не понимаешь, о чем я. Ты не умеешь врать, да и я вижу, как ты ходишь. — Он ухмыльнулся и перевел взгляд, должно быть, прямо на морской пейзаж. — Мерлин, двое калек... Да, они там не прогадали, из нас выйдет отличная пара. Грегори вместо ответа поднес кубок с водой к его губам. Отпив, Рон кивнул; он как драконьей оспы избегал простого «спасибо», и его трудно было за это винить. Какое-то время они сидели молча. Грегори пялился в стену над изголовьем кровати, изучая побледневшие от времени узоры на обоях, полупрозрачную завесу балдахина и его деревянные столбы из затемненного дуба. На Рона он смотрел тоже, но боковым зрением, и никак не мог решиться взглянуть на него по-настоящему, прямо. — Ты так и будешь здесь сидеть? — пробормотал Рон. В его голосе не было злости. В инструкциях говорилось, что «...отсутствие агрессии — это хороший знак», но Грегори не был в этом так уверен. — Я могу оставить вместо себя Пинки, если тебе не нравится моя компания, — спокойно ответил он, хотя его сердце и забилось быстрее по причине, которую ему было не под силу облечь в слова. — Нет, — после недолгой паузы ответил Рон. Его язык очевидно заплетался, а глаза теперь были полуприкрыты, будто он говорил все это в каком-то полусне. — Останься. Не хочу… один. Его слова ничего не значили, разве что показывали, что компресс исправно делал свое дело, но сердце Грегори все равно ухнуло куда-то в самые темные глубины живота. — Хорошо. Я останусь. Наблюдая за засыпающим Роном, Грегори думал о том, как резко они поменялись местами. На прошлой неделе Рон сидел с ним во время приступа, сегодня — наоборот. Тогда Грегори попросил его остаться, сегодня — наоборот. И все же это не делало их равными даже на четверть сикля хотя бы потому, что из них двоих единственным, кто боялся, был Рон. Он что-то забормотал в своем горячечном сне, заерзал на кровати, скривился, словно от боли. Может быть, ему снился кошмар. Может быть, это было лишь еще одним побочным эффектом. — Фините, — прошептал одними губами Грегори и осторожно дотронулся кончиками пальцев до еще прохладного компресса. Рон успокоился почти моментально и погрузился во что-то, что Грегори расценил как крепкий и здоровый сон. Он так и не решился дотронуться до него по-настоящему, но почти до самого утра, пока не заныли оставшиеся без движения ноги, сидел рядом. После приема утренних зелий Рону резко стало хуже. Компрессы, Фините и снижающие боль чары перестали помогать. Он метался по постели и постоянно кричал, да так пронзительно, надрывно и кошмарно, будто его безостановочно чем-то пытали. Например, Круциатусом. Когда в голову Грегори снова заползло это гнилое заклинание, его воспоминания мгновенно и пугающе прочно наложились на реальность. Ему сразу же начало казаться, будто Рон страдает не из-за побочных эффектов от своих зелий, а от того, что Грегори применил на нем Круциатус. Ему даже померещилось, будто у него в ладони снова оказалась зажата волшебная палочка. Грегори струсил. — Позаботься о нем! — почти крикнул он Пинки, который как раз пытался наложить очередной компресс. Как на метле Грегори вылетел в коридор, где его догнала собственная боль в ногах. Впрочем, он ее даже не почувствовал. Эта боль — ничто по сравнению с тем, что Рон испытывал прямо сейчас. Зажимая уши ладонями, чтобы не слышать криков, Грегори едва дошел до своего кабинета, где позорно прятался от мучений Рона в привычном уюте знакомых вещей. Едва ли это было хорошим решением; в тишине к Грегори снова пришло чувство вины. Оно впилось острыми зубами в его сердце и стало медленно-медленно отрывать от него шматки, оставляя пустоты. Пустоты эти были достаточно большими, чтобы в них зародилась идея. Спустя без малого час в кабинет несмело постучалась Пикси. — Мастер Гойл, сэр? — неуверенно позвала она. Грегори рассеянно кивнул. — Как он? — Гостю стало лучше, мастер Гойл, сэр, — на губах Пикси воссияла радостная улыбка. — Пикси и Пинки сделали все возможное, как просил мастер Гойл, сэр, и гостю стало лучше! Грегори выдохнул. Ему самому лучше не стало. Идея, порожденная чувством вины, вдруг неожиданно для него стала словами: — Скажи, Пинки, могу ли я почувствовать то, что чувствовал он? Пикси уставилась на него с откровенным удивлением. — Я не понимаю, мастер Гойл, с… — Зелье, декокт, чары — мне плевать, — продолжил Грегори в каком-то забытьи, — я хочу почувствовать его боль на себе. Узнать, насколько сильны его страдания. Ты понимаешь? Пикси неуверенно кивнула. — Я знаю рецепт подобного снадобья, но… Мастер Гойл, сэр, Пикси не желает причинить мастеру вред! Не может! Ее пищание походило на свист в его ушах, что сильно раздражало Грегори. — Если это будет мнимая боль, то это и не боль вовсе, так? Пикси качнулась вперед-назад и снова кивнула, на этот раз еще более неуверенно. — Наверное, вы правы, мастер Гойл, сэр… — Раз я прав, — Грегори посмотрел ей прямо в глаза, в эти странные чужие глаза-блюдца. — Значит, ничего страшного не случится, разве не так? — Так, мастер Гойл, сэр. — Тогда выполни мой приказ без сомнений, Пикси, — отчеканил Грегори. — Я хочу узнать на себе, что он чувствовал. Пикси кивнула в последний раз. — Как прикажете, мастер Гойл, сэр. К ужину зелье будет готово, мастер Гойл, сэр. Она щелкнула пальцами и исчезла. Чувство вины чуть отпустило Грегори, и он выдохнул с облегчением. Теперь, когда искупление стало почти неизбежным, больше всего ему хотелось вернуться обратно к Рону и извиниться за свое поведение, но стыд за невольную слабость остудил его пыл, да и едва ли Рону хотелось сейчас видеть его лицо. Грегори сел за стол, нехотя взялся за перо и тот самый зачарованный пергамент. Он коротко описал то, что сегодня произошло, не вдаваясь в особенные подробности, и потом еще долго смотрел на опустевший лист, будто надеялся увидеть там реакцию, совет, ответ — что угодно. Но единственным ответом ему было молчание и всплывшая в памяти строчка из инструкции, где чья-то рука написала безжизненное «...в случае появления резкой боли никакого особенного лечения не требуется, в течение суток процесс будет завершен, причин для беспокойства и угрозы жизни «жены» нет». «Причин для беспокойства нет». Грегори крепко сжал челюсти. — Какая нелепая ложь, — прошипел он сквозь зубы. Впрочем, Грегори быстро отпустил эту мысль и не стал задумываться о том, откуда взялась эта ложь и что на самом деле за ней скрывалось. Вместо этого он потянулся к зеркалу, тому самому зеркалу. — Покажи мне Рональда Уизли. Грегори смотрел на лежащего в забытьи Рона так долго, что не заметил, что солнце начало клониться к закату. Он очнулся от морока только когда Пинки постучался в дверь. — Время ужинать, мастер Гойл, сэр. Мне разбудить гостя? Грегори вздрогнул и отложил зеркало в сторону, хотя в глубине души хотел бы и дальше продолжить свое молчаливое наблюдение. В самом низу живота было приятно тяжело, но, стоило Грегори перестать смотреть на Рона, как оно сразу же испарилось. — Да. Да, Пинки. И приготовь наши зелья. Пинки едва заметно, но нахмурил свои седые старческие брови. — Пикси сделала то, о чем вы просили, мастер Гойл, сэр, но… Это может быть небезопасно. — Я знаю, Пинки. Я к этому готов. — Это может быть небезопасно и для вашего гостя, мастер Гойл, сэр. Никогда раньше Пинки не выражал даже малейшего несогласия с Грегори, всегда без тени сомнений следовал за ним и всячески ему помогал. Если даже и он… «Какая разница? — прошипел на самое ухо знакомый хриплый голос. — Ты уже все решил. Ты должен знать, что он чувствовал, должен пройти через то, через что прошел он». — Я не сделаю нашему гостю ничего плохого, будь в этом уверен. Пинки низко поклонился. — Пинки уверен в вас, мастер Гойл, сэр. И все же выражение его лица было таким, будто на самом деле домовой эльф был не так в этом уверен, как говорил. Грегори не стал уточнять. Ужин проходил в практически абсолютной тишине. Бледный — даже чересчур бледный — Рон не без труда выпил порции своих зелий и теперь ковырял вилкой кусок отменной жареной рыбы, лишь изредка пробуя ее на вкус. Наверное, стоило бы начать какой-нибудь бессмысленный разговор, чтобы отвлечь и его, и себя, но слова не шли. Грегори как никогда чувствовал себя полным идиотом. Он только и мог, что бессмысленно копировать Рона, в той же манере елозя вилкой по тарелке. Пикси поставила рядом с Грегори небольшой фиал с полупрозрачной черной жидкостью с рыжеватым отливом. Рыжеватый отлив напомнил Грегори о Роне, и он с минуту любовно наблюдал за тем, как в склянке переливается живая медь. — Зачем тебе это? — спросил Рон. — Не имеет значения, — тихо произнес Грегори, одновременно откупорив фиал. От зелья ничем не пахло. Рон слабо пожал плечами и отодвинул тарелку. — Я бы хотел побыть один, если это возможно. Часть Грегори сразу же запротестовала, но он только кивнул и ответил: — Конечно. Увидимся завтра? — Куда я денусь, — сказал Рон и некрасиво скривил губы в болезненной усмешке. Грегори залпом выпил свое зелье, глядя прямо в его синие глаза. Ему потом долго виделся этот взгляд, полный усталости, тоски и сдерживаемой злости. Зелье начало действовать не мгновенно, как того ожидал Грегори, а спустя час или полтора, когда он в двадцатый раз изучал инструкции в своей спальне в свете вечного ночника. Боль тоже пришла не сразу. Поначалу она накатывала осторожными волнами, поэтому у Грегори хватило времени, чтобы спокойно подготовиться ко сну и лечь на кровать. Но, стоило ему опустить голову на подушки, как боль сразу же впилась в него когтями, раздирая его тело и разум гораздо обстоятельнее и безжалостнее, чем это делало сегодня чувство вины. В животе Грегори теперь будто плавали длинные скользкие рыбы, названия которых он не помнил, а то и вовсе никогда не знал, и прогрызали своими острыми зубами дыры в его кишечнике. Их длинные, почти змеиные тела не переставали двигаться ни на секунду, скользили вверх, вниз, направо, налево, по Мерлин их возьми горизонтали, раздирая внутренности. Грегори хотелось кричать, но он побоялся, что тогда рыбы полезут у него изо рта, поэтому сжал челюсти и начал бесцельно метаться на пропитанных потом простынях, не зная, как выразить всю эту нечеловеческую боль, как выплеснуть ее из себя. Никогда в своей жизни Грегори не испытывал ничего подобного. — Ты выпил какое-то зелье за ужином. Я не помню, как оно называется, но в целом представляю, что сейчас происходит. Ты так пытаешься понять, через что я прошел? — вдруг раздался голос, голос человека, который несколько часов кричал без остановки. — Таким идиотским способом?.. За полупрозрачной вуалью балдахина Грегори не мог рассмотреть лица человека, который стоял у его постели, но прекрасно знал, кому принадлежит этот голос. — Перестань прикидываться, что сочувствуешь мне, что хочешь стать ближе ко мне, — продолжил Рон. — Я тебя ненавижу. Я всегда буду тебя ненавидеть, и ты это знаешь. Рыбы исчезли как по мановению волшебной палочки. Боль вдруг превратилась в ослепляющую своей белизной ярость. — Замолчи! — заорал Грегори и, схватив Рона за руку, резко потянул его на себя. Когда Грегори моргнул, Рон уже был под ним, и теперь пришла его очередь извиваться, будто одна из тех рыб. Он кричал ему в лицо: — Ненавижу! Ненавижу! Я тебя ненавижу! И тогда Грегори ощутил, как желание, что сидело где-то глубоко внутри него, снова зашевелилось, задвигало своими невидимыми паучьими лапками, оплетая его разум паутиной похоти. Удерживая Рона одной рукой — это было даже слишком легко, — другой Грегори задрал на нем ночную рубашку и потянулся к завязкам на штанах. — Нет! — заорал Рон. — Не смей! Не трогай меня! Он начал сопротивляться с новыми и неизвестно откуда взявшимися силами. Ему удалось пнуть Грегори по ноге и он уже был в нескольких секундах от того, чтобы вырваться из его захвата, как с губ Грегори сорвалось само собой страшное проклятье: — Может быть, мне все-таки стоит начать пользоваться тем артефактом, а? От одного только упоминания артефакта поведение Рона резко изменилось. Он замер, задрожал, откровенно всхлипнул, а из уголков глаз ручейками потекли слезы. — Не надо, — тихо ответил Рон. Его голос тоже дрожал. — Я все сделаю, не надо… Рон обмяк, и это сделало его нехарактерно слабым и беззащитным. С ним можно было делать все, что угодно. «Давай, ну же! Сделай его по-настоящему своим!» Опять этот хриплый возбужденный голос, только теперь — гораздо громче. Его ли собственный?.. — Нет! — выкрикнул Грегори и не просто отпрянул, а вскочил с кровати так быстро, будто его ужалила не одна особь, а сразу целый рой веретенниц. Член стоял как каменный даже сейчас, когда осознание содеянного ударило ему под дых. Штаны Рона жалко висели где-то у него на щиколотках. — Я не... — выдавил Грегори. — Я не хотел. Прости… Они оба — растерянные, тонущие в разном, но все еще страхе — тяжело дышали и смотрели друг на друга. — Прости? — неуверенно повторил Грегори. Теперь он слышал, что и его собственный голос тоже дрожал. — Пошел ты, — выдохнул Рон, растирая по лицу слезы и сопли. — Пошел ты. Второй раз за день Грегори выбежал из комнаты и оставил Рона одного. Боль, вызванная зельем, то возвращалась, то снова исчезала, но Грегори уже больше не ощущал ее так, как в своей комнате. Он снова перестал ощущать время, перестал ощущать мир вокруг себя. Кажется, он выходил на улицу, слонялся по осеннему саду, но не мог сказать точно, было ли это сном или явью. Потом, когда утро встретило его в собственной постели, Грегори довольно легко убедил себя, что все, что происходило между ним и Роном накануне, было лишь кошмаром, одним из «побочных эффектов» от зелья Пикси. Только поэтому Грегори смог пойти завтракать вместе с Роном. Осень все еще была красива и наполнена красками, но то были последние теплые сухие дни. Грегори знал, что совсем скоро поместье сначала зальют дожди, втоптав в грязь всю разноцветную красоту листьев, а потом выпадет первый снег, а с ним — долгая, холодная, безжизненная зима. Грегори ненавидел зиму. Сегодня Рон впервые за все время попросил разрешения позавтракать вне дома, и Грегори не стал ему отказывать, а эльфы с удвоенным рвением накрывали на стол. Пожалуй, там было даже больше блюд, чем обычно. — Доброе утро, — почти радостно поприветствовал его Рон и улыбнулся. — Доброе, — буркнул Грегори. «Может быть, — подумал он с надеждой, — то, что случилось между нами вчера — это просто плохой сон и ничего больше?» И тем не менее вид полуобнаженного, растрепанного, испуганного Рона не шел у него из головы, сколько бы Грегори не пытался его оттуда изгнать. Сегодня Рон говорил, и говорил неожиданно много, куда больше обычного, прерываясь только на еду, зелья и короткие паузы, во время которых он боролся с приступами тошноты. Рон рассказывал о своей любимой квиддичной команде, о том, как красив сад Гойлов (и особенно — фонтан позади них), о своих любимых живых портретах Хогвартса, о сикле, который однажды нашел прямо на улице… Грегори позволил разговорам Рона увлечь его, позволил себе забыть, кем они на самом деле были друг другу. Зря. — Кстати, ты бываешь за пределами особняка? — спросил Рон. — Я не думаю, чтобы хоть раз видел, чтобы ты куда-то уходил. Это был странный вопрос, который неожиданно задел Грегори за живое. Он осознал, что до этого момента ему ни разу не приходила в голову мысль просто взять и уйти отсюда. И дело было совсем не в ногах. — Я не уверен, что смог бы. Мне все еще трудно ходить. Что-то блеснуло в глазах Рона. — Я ведь не просто так спрашиваю. Там... — Он обернулся и ткнул рукой в направлении калитки. — Мне показалось, что сегодня там, за изгородью, я увидел олененка. Раненого. Может быть, это просто иллюзия или игра зелий, но он все никак не идет у меня из головы... Ты не мог бы пойти взглянуть? Грегори невольно нахмурился. — Я знаю, знаю, — Рон улыбнулся. — Это звучит нелепо. Но я… понимаешь, он ведь отчасти как я. Ну, в смысле что раненый. И в одиночку. И я не хотел бы, чтобы он умер. Самому мне все равно туда не выйти, если что, это не попытка обмануть тебя и сбежать. Грегори вздохнул и в итоге выбрал ему поверить. — Хорошо. Боли в ногах не было, но несколько раз Грегори оступился и едва не покатился кубарем на засыпанную листьями влажную траву. От последнего падения его спасла калитка — Грегори вовремя вцепился в ее заросший лозой край. Щеколда поддалась не сразу, но все же поддалась, и калитка беззвучно отворилась. За ней был далекий лес и поляна, точно так же, как и сад, разукрашенные в красивые цвета осени. Отсюда никакого олененка не было ни слышно, ни видно, но, может быть, он подошел совсем близко к ограде, и теперь, чтобы увидеть его, надо было просто сделать шаг и… Грегори уперся в ничто и от неожиданности почти потерял равновесие. «Что происходит? Как это возможно?» За границей особняка ветер пробежал по разноцветным кронам деревьев, срывая листву себе на гербарий, в воздух взлетела стайка уток. Грегори не мог перейти эту невидимую границу. Он попытался сделать это еще раз, и еще, но, несмотря на всю силу воли и физическую силу, которые Грегори вкладывал в эти попытки, он не мог не то, что ступить, но даже руку выставить. Осознав тщетность своих усилий, Грегори, не особенно думая, развернулся и, даже не потрудившись затворить калитку, рассеяно побрел обратно. — Ну? — осторожно поинтересовался Рон. — Я… — пробормотал Грегори. Он все еще не понимал, что происходило, и было ли это взаправду. — Я не могу… Не могу выйти отсюда. Рон почему-то не выглядел удивленным. На его запястье Грегори запоздало увидел красноречивый след от собственной руки. До него начало доходить, что никакого олененка не существовало. — Моргана меня побери. Я так и знал, — пробормотал Рон и, откинувшись на спинку садового стула, закрыл лицо руками. От прежней радости в нем не осталось и намека. Да и не было ее никогда.