«Жена»

От новой партии зелий пахло цветущей водой, но Грегори это не особенно волновало хотя бы потому, что он мало понимал в зельеварении. Из свежего набора его немного удивил разве что незнакомый фиал, маленький такой, непримечательный, из зачарованного темного стекла. Грегори едва не потерял его среди своих зелий умеренной левитации, которые как всегда были пугающе внушительными по объему. К новому зелью шла короткая записка от его лечащего колдомедика Стэнли Абаси, где тот настоятельно рекомендовал Грегори добавлять «...данную великолепную укрепляющую настойку» в утренний чай или кофе по пять капель ежедневно. Наверное, стоило бы написать ответную записку перед тем, как слепо следовать этому неожиданному назначению, задать несколько вопросов по составу зелья, поинтересоваться о побочных эффектах и просто эффектах, но у Грегори не было причин не доверять людям из Мунго и тем более мистеру Абаси. Без них Грегори бы никогда не смог ходить, да и о колдомедицине с зельеварением им, как специалистам, явно было известно больше него, вечно неуспевающего по всем предметам студента, который даже Хогвартс не закончил. Новое зелье не добавило вкуса в утренний кофе, и Грегори это немного расстроило. Он согласился бы даже на вкус дохлой кошки. Грегори отставил пустую кружку — на дне ему померещились лихо закрученная спираль — и спросил: — Как тебе новая партия? Рон ответил только после того, как залпом выпил сначала целый кубок воды, потом — с тыквенным соком. Ему зелья давались тяжело; даже после легкого завтрака он очевидно едва сдерживал рвотные позывы. — Отвратительно, как и предыдущая. — Рон сделал паузу, чтобы глотнуть еще несколько раз. — Но, по-моему, я начинаю привыкать к вкусу. Глядишь, скоро меня даже перестанет мутить. Грегори улыбнулся. Грегори и Рон провели бок о бок уже месяц с небольшим и успели привыкнуть к друг другу, к их почти молчаливому сосуществованию. Они завтракали, обедали, ужинали и пили вечерний чай и зелья вместе, но не так часто встречались вне столовой, пересекаясь только в библиотеке на втором этаже. На самом деле в библиотеке Грегори было нечего делать, но он, чтобы быть ближе к Рону, велел перенести туда часть бумаг из своего кабинета. Это была его первая маленькая уловка, небольшой и ничего не значащий обман. Они разговаривали редко и в основном на отвлеченные темы. Рон отвечал на вопросы неохотно и не рассказывал ни о чем личном, ни о жизни в плену, ни о войне, ни о своей семье, но, несмотря на эту закрытость, он больше не казался Грегори зажатым и измученным. Рон будто бы постепенно превращался в того Рональда Уизли, каким был еще в школе. Ну, почти. Рон взялся за чтение томов из библиотеки Гойлов с таким рвением, с каким и мистер Гойл никогда не смог бы. Рон поглощал даже наискучнейшие толстые тома с неожиданной легкостью, будто превратился в свою школьную подружку-грязнокровку, фамилию которой Грегори не мог вспомнить. Он подозревал, что у этого рвения была какая-то внутренняя причина, например, неумирающая гриффиндорская мечта о свободе, но все равно не стал останавливать Рона и как-то ограничивать его в выборе чтения. Если бы он мог использовать магию без волшебной палочки, то уже давно бы выгрыз себе путь на свободу, а без этого умения даже в книгах по Темной магии не было ничего, что помогло бы ему. На исходе второй недели их совместной жизни Грегори разрешил Рону свободно гулять по всему особняку. Это не было той самой свободой, и они оба это понимали, но гораздо лучше, чем ничего. Грегори приказал Пикси обезопасить каждый дюйм, лично проверил, как хорошо действуют невидимые запреты, особенно на дверях, окнах, зеркалах и острых предметах, но все равно что-то мучило его, какое-то странное беспокойство, от которого внутри Грегори натягивались незримые нити. Ему было недостаточно сдерживающих чар, нужно было что-то еще, какое-то дополнительное охранное заклинание. Идея пришла к Грегори, когда он возвращался из столовой в свою спальню. По особняку, как и в Хогвартсе, были развешаны десятки разных и порой странных картин. Они были в каждой комнате, на каждом повороте. Огромные пейзажи в человеческий рост соседствовали с маленькими, немногим больше галлеона, натюрмортами, кое-где висели изображения русалок и грифонов, потолок в прихожей был украшен сюжетной росписью, а коридор рядом с лестницей — увешан портретами предков, которые ни разу не заговорили с Грегори за все то время, что он провел дома. Некоторые даже двигаться отказывались, делая вид, будто их рисовали не волшебники, а какие-то магглы. Сами картины едва ли могли ему помочь, но Грегори попросил Пинки — как самого опытного и преданного семье Гойл домового эльфа — зачаровать все и каждую из них и «привязать» их к небольшому карманному зеркальцу из малахита и мельхиора, которое принадлежало раньше не то троюродной бабушке по линии отца, не то двоюродной тетке по линии матери. Грегори не рассчитывал, что такое возможно, но домовик выполнил его просьбу почти мгновенно, с такой легкостью, словно для него это было не сложнее аппарации. Теперь, только прошептав в зеркало «Покажи мне Рональда Уизли» Грегори всегда мог посмотреть, рядом с какой картиной находился Рон, чем он был занят и не делал ли чего-то, чего ему делать не стоило. Когда Грегори впервые прошептал «Покажи мне Рональда Уизли», то в зеркале он увидел то, что видел морской пейзаж в гостевой комнате: широкую двуспальную кровать с балдахином, стол с волшебными шахматами у окна, несколько кресел, излишне украшенный комод с позолоченными вензелями, кусок двери в ванную комнату и самого Рона. Он сидел за столом и задумчиво крутил в ладони белую пешку. Пешка пока не сопротивлялась, но даже отсюда было видно недовольное выражение у нее на лице. На Рона падали солнечные лучи, и это сделало его неожиданно красивым; рыжие волосы переливались одновременно медью и золотом, синие глаза стали ярче, светлые ресницы выглядели почти белыми, а лицо будто светилось. Грегори захотелось оказаться рядом с Роном, прикоснуться к нему, услышать его голос, а потом... Грегори резко выдохнул и быстро положил зеркало на стол, мгновенно разрывая связь. Только теперь до него начало доходить, что весь шаткий нейтралитет, который им удалось построить на развалинах вражды, разрушится в ту же секунду, когда Рон узнает о том, что Грегори следит за ним. Но на ухо уже насвистывал ехидный шепоток, отвлекая от действительно важных мыслей: «А ведь однажды ты можешь застать его за более постыдным делом, чем игра в шахматы». Грегори почувствовал, как лицо заливает краска стыдливого смущения. Он был почти готов отбросить зеркало в тот же ящик, где уже пылился артефакт Послушания, но в последний момент остановился. «Я не буду пользоваться им постоянно, — начал малодушно убеждать себя Грегори. — И потом, это ведь не для меня, а для безопасности Рона. Ничего страшного, разве нет?» Ему удалось себя убедить. Поначалу Грегори действительно старался не пользоваться зеркалом, но очень скоро его отчего-то перестало устраивать их пустое вежливое соседство — он едва ли смог бы объяснить причины своего нарастающего недовольства — и Грегори стал смотреть на Рона все чаще и дольше. Секунды незаметно стали минутами, минуты — часами. Это происходило почти естественно, как будто так и должно было быть. Грегори выведал кое-что новое о своей «жене» за время этих наблюдений. Например, он узнал, что иногда Рон плакал. Эти эпизоды представлялись Грегори случайными вспышками эмоций; скорее всего, у них была своя серьезная причина, но он не был уверен, что хотел ее знать. Вчера Рон расплакался, пока застилал кровать, три дня назад — когда в одиночестве дочитывал книгу «О корнях травных и галлеонах славных», а сегодня слезы покатились у него по щекам сразу после пробуждения. Вплоть до сегодняшнего дня Грегори думал, что это просто иллюзия, причудливый обман зрения, ведь Рон никогда не позволял себе плакать при нем и даже время от времени улыбался, но, вглядевшись потом за завтраком в чуть покрасневшие припухшие глаза, островки не полностью сошедшей с лица красноты, заметив намеки на влажные дорожки у висков, Грегори осознал, что это не было обманом, иллюзией, уродливым фокусом его зеркала из малахита и мельхиора. С запозданием осознал он и то, что губы Рона двигались в такие моменты слабости не просто так. Он говорил сам с собой, когда рядом никого не было. К сожалению, зеркало не передавало звуки, поэтому знать наверняка Грегори не мог, хотя внутри его уже скребло когтями любопытство. «Эту проблему тоже можно решить. И ты даже знаешь, как», — сказало оно. Следующим утром, точно после приема своей порции зелий, Грегори впервые за этот месяц написал письмо Драко. О шатком нейтралитете Грегори почему-то больше не задумывался, как не задумывался о том, насколько рваным и странным вышло его письмо, насколько неожиданной, нелепой и одновременно подозрительной могла бы показаться его просьба после долгого молчания. И все же Драко ответил. К посылке он приложил короткую записку. «Я тебя не узнаю. Все в порядке?» Грегори долго смотрел на эти две строчки, и не знал, что можно написать в ответ. Он не был уверен, что мог посвятить Драко в новую часть своей жизни, хотя прямого запрета ни в инструкциях, ни в договоре так и не нашлось. Грегори разумно решил пока повременить с этим, а если точнее — решил скрывать правду ровно до тех пор, когда скрывать Рона станет уже невозможно. В новом своем письме Грегори извинился перед Драко за сумбурность предыдущего письма и объяснил свою спешку и грубость новым приступом и скукой. Это было ложью, но не совсем: приступы фантомной и реальной боли иногда возвращались к Грегори, пусть и не так часто, как в самом начале, а скука... отчасти она никуда и не исчезала. Оставалось лишь надеяться, что Драко во все это поверит. Грегори не был уверен, что Удлинители ушей еще продавались, едва ли братьям Уизли позволили продолжать продажи в своем магазине при новом порядке — едва ли они бы захотели даже если бы им правда такое предложили — но что-то подсказывало Грегори, что Пожиратели не стали бы выпускать из рук прибыльный бизнес, с которого можно было бы получить много галлеонов за аренду помещения и часть выручки. И он оказался прав: в посылке под запиской и слоем бежевого упаковочного пергамента оказались те самые Удлинители Ушей, только в черной упаковке и с новой маркировкой: «Горбин и Бэркес». Грегори оставалось только надеяться на то, что Уши заработают без палочковой магии и, к счастью для него, простого приказа «Двигайтесь» действительно оказалось достаточно. На самом деле Грегори повезло дважды: длины Ушей хватило ровно для того, чтобы осторожно протянуть их от его новой комнаты до комнаты Рона, которые теперь находились на одном этаже — очередная и едва ли осознанная попытка Грегори стать ближе к Рону. За зеркало и Уши Грегори взялся на следующее утро сразу после завтрака, когда оставил Рона одного под каким-то нелепым предлогом. Кажется, сегодня это была «работа». — Покажи мне Рональда Уизли, — шепнул Грегори. Поверхность зарябила, чтобы изменить его собственное отражение на то, что видел морской пейзаж. Рон подошел к зеркалу. Он раздвинул полы халата, несмело дотронулся дрожащей ладонью до своего живота, чуть надавил, вминая податливую, но упругую кожу. Его ладонь спустилась ниже. Ниже пупка, ниже линии простого черного белья. Остановилась. Наверное, где-то там расцветали рыжие завитки его лобковых волос. Сегодня все шло как-то не так, и Грегори чувствовал, что ему нужно остановиться, оставить Рона в покое, но он не мог даже двинуться, как зачарованный продолжал смотреть и слушать. — Здесь будет ребенок, — сказал Рон так четко, будто обращался к кому-то еще, к кому-то, кто был в комнате вместе с ним. — Мама, ты ведь, наверное, мечтала о внуках? Кто бы мог подумать, что я первым… Оборвав на полуслове собственную мысль, он вдруг рассмеялся. Смех этот, правда, быстро сменился на уродливый булькающий плач. Грегори моргнул. Он больше не видел Рона, но прекрасно слышал, как его стошнило прямо на ковер, украшенный золотыми завитками фамильного вензеля, который якобы так любила миссис Гойл. Грегори почувствовал вину за то, что гнусным образом подсматривал за Роном исподтишка, за то, что увидел и услышал то, что ему не предназначалось. Весь оставшийся день он старательно избегал Рона с помощью еще одной простой лжи — на этот раз о своем будто бы плохом здоровье. Может, именно за эту ложь ночью к нему вернулся забытый приступ. В наказание. Уже в полночь Грегори метался по постели, топил свои крики в подушках, заливал потом простыни. Свист в голове стал таким невыносимо громким, что больше напоминал вопль баньши, а ноги болели совсем как в тот день. Тело ниже паха скручивали бесконечные судороги. Грегори даже не понимал, что находился дома, что в любой момент мог позвать кого-нибудь из домовиков на помощь с их декоктами и несуществующими, но действенными фамильными рецептами. Кровать превратилась в расколотые камни, комната — в залитое зимним солнцем заснеженное поле. Рядом вспыхнуло что-то рыжее, заскрипели камни-кровать. От рыжего исходило приятное тепло. Оно протянуло луч-руку и коротко дотронулось до его лба. — Фините, — прошептал знакомый голос. Это была не настоящая магия, но Грегори все равно сразу же полегчало. Он моргнул. Рыжее нечто обрело реальные очертания и превратилось в Рональда Уизли; комната снова стала просто комнатой. Слова благодарности, которые Грегори стоило бы сказать, не складывались в настоящие слова. — Так делала мама, — объяснил Рон. — Ну, когда живот болел в детстве или что-то вроде того. Помогло? Грегори кивнул. После паузы он снова попробовал вспомнить слова — Рон терпеливо ждал его ответа — и на этот раз ему удалось выдавить: — Спа… спасибо. Рон кивнул и слабо улыбнулся. Он снова показался Грегори непохожим на себя прежнего, его будто обволакивала невидимая глазу вуаль, пряча какой-то секрет и одновременно самого Рона. За семь месяцев взаперти Грегори старался не думать о своем вынужденном одиночестве, но сейчас, когда его тело и разум были ослаблены, ему как никогда хотелось ощутить человеческое тепло, чужое прикосновение. Поэтому, когда Рон явно решил подняться и уйти обратно к себе, Грегори выпалил: — Ты можешь взять меня за руку? — Зачем? Ты что, помирать собрался? Грегори прислушался к своему телу. Он не чувствовал дыхания смерти. — Нет, не думаю. Я просто… слишком долго был один. Понимаешь? Рон не то покачал головой, не то кивнул, но все-таки неуверенно вложил свою ладонь в ладонь Грегори. Прикосновение казалось чужим и неестественным, но тем не менее приятным. Рука Рона была мягкая и теплая. Большим пальцем Грегори почувствовал тонкий выпуклый шрам на коже и осторожно погладил его. Рон повернул голову куда-то к окну и прошептал: — Мне страшно. Грегори сквозь еще не до конца спавшую пелену страданий смутно вспомнил то, что показало ему зеркало и то, что подслушал с помощью Ушей. Он догадывался о причинах этого страха, но все равно спросил: — Почему? Рон, возможно, сам того не осознавая, сжал ладонь Грегори. В ответ Грегори продолжил мягко и ободряюще поглаживать место со шрамом. — Зелья эти твои... Мое тело уже начало меняться. Моя борода больше не растет. И я... я боюсь. Ты бы не боялся на моем месте? — Я был бы в ужасе, — честно признался Грегори. — Но оно того стоит. Кажется, это были неправильные слова. Рон хмыкнул и сжал руку еще сильнее. Это стало почти больно. — Тебе — может быть, ведь в конце ты получишь наследника рода, а я... — Нет, — прервал его Грегори. Слова начали обжигать его горло, но он продолжил все равно: — Оно того стоит, потому что ты будешь жить. Я сделаю все, чтобы ты жил. Рон улыбнулся. Наклонившись, он коротко поцеловал Грегори в лоб, наверное, вспомнив еще одну из маминых традиций. Когда Рон, наконец, отпустил руку Грегори и поднялся с кровати, невидимая вуаль на мгновение отодвинулась и позволила Грегори увидеть Рона настоящего, Рона, который видел смерть своих родных, ощутил на своей шкуре все прелести войны и плена. Рон ему не верил. Ни единому его слову. И едва ли когда-нибудь поверит. Они всегда будут друг другу чужаками. Это знание неожиданно причинило Грегори новую боль, незнакомую и сковывающую его сердце. Удлинителями Ушей он больше не пользовался, но с зеркалом расстаться так и не смог.