Адепт Тёмной Луны

      Во мраке и ночи, при свете дня, Небо хранит меня. Идя дорогой смерти, ступая тропою жизни, я не преступлю законов Небес: не откажу в помощи страждущему, не потуплю взор перед болью и нуждой, не проявлю неблагодарности и ни словом, ни делом не поступлюсь я злу – но ни словом, ни делом не свершу я его и не преумножу его. Идя дорогою смерти, ступая тропою жизни, не убоюсь я зла – ибо законы Небес хранят меня.       Мантра паломников воздуха. Канон Милосердия и Добродетели.       Говорят, отчаянье открывает дорогу чуду. Оно подобно вспышке, озарению – удару такой возвышенной силы, что кажется, будто сами столпы небосвода рухнут. Говорят, так же, что величайший свет заметен в кромешной тьме, где даже искра кажется солнцем. Но Лу знал: это всё – ложь. В миг величайшего отчаянья свет, что окрыляет и даёт надежду, не спускается с небес, как их обязательный дар за выстраданные годы – он рождается от удара камня судьбы о кремень человеческой воли и из рождённой искры может загореться пламя новой надежды.       Но бывает так, что сколько не бей, сколько усилий не прикладывай – крупицы огня не суждено стать чем-то больше и обрести силу – отсырели дрова, негодный трут, а то и вовсе лупит дождь. Тут выручает хитрость. Когда же и она не в силах помочь, а ночь всё ближе, огонёк вспыхивает у того, кого при свете дня и не заметишь – терпеливых и спокойных. Их воля тиха, усилия не заметны, а плоды могут быть скромны, и всё же…       Лу взглянул на Тинг. В груди что-то мерзко засосало: зашевелился скользкий клубок забитых под пол страхов за невысказанные мысли и превратно понятые слова. Дрянь протянула свои щупальца к разуму, опутывая столпы воли и отравляя ядом сомнений – «а вдруг…»       Лу резко дёрнул поводья, заставив птицу всхрапнуть. Остальные замерли в напряжении, выискивая в свете фонарей угрозу, но лес только заиграл кривыми вытянутыми тенями. Однако прежде, чем недоумение стало почти звенящим, Лу только махнул рукой, давая сигнал выдвигаться дальше, и буркнул:        – Показалось.       Недоверчивые взгляды снова стали напряженно-внимательными, балансируя на самой узкой кромке между паникой и осторожностью. И все – как один – похожи друг на друга! Взведённые до упора, готовые яростно растерзать весь накопленный страх и всё унижение, но находящие лишь танцующие бесплотные тени. Их гнев проваливался в бездонную пустоту, отзывался шепчущей обреченностью, а сила, что должна была сметать врагов – эта горючая смесь из переваренной войной души – пожирала их изнутри, убивала изощрённей всякого чудовища, так и не найдя выхода в лице понятного врага. Тварь всё ещё издевалась над ними – продолжая заманивать их всё глубже и дальше от таких знакомых огней, которым они так легко поверяли ежедневные горести, малые радости и ежечасные заботы. Подальше от таких уютных, знакомых и безопасных пещер и гротов, где можно было переждать всякую невзгоду. Теперь, во мраке дороги, от которой осталось только общее направление, о былой жизни напоминали лишь взятые с собою фонари.       Лу взглянул на свой и ещё острее, до невыносимой рези в сердце понял, как отчаянно нуждается в Тинг.       …Тинг…       Он бросил обеспокоенный взгляд через плечо, боясь, как бы неведомое чудовище не выхватило её прямо из-под носа, и, не поиграв с её криком, не совершило над ней тоже, что делало с каждым десятым, которого повстречает. И тот час, словно в ответ на его страх, ему вновь почудилось странное движение на самом краю восприятия. Даже не движение – образ: будто дрогнули, расступившись, тени, став одновременно и водой, и воздухом; столь необычной и неуловимо лёгкой была их грация. Они исчезли быстрее, чем разглаживается рябь и исчезает солнечный блик, оставляя ему смутное чувство пробуждающейся тревоги. В шелесте листвы, обычно тихой, но теперь громыхавшей предательским водопадом среди глубокой тишины, в каждом ударе сердца, гонгом стучавшем в ушах, оживали Двое:       «Аар-Ларук-Акхалут»       Огни во всех фонарях судорожно задёргались, сжались до едва различимых точек, в точности повторяя движение духа своих владельцев. Во всех, кроме одного – Тинг. Её огонёк задрожал, чуть увял, однако вскоре, оправившись, вновь восстановил своё мерное свечение, приковав взгляды. На повисший немой вопрос ответил шаман:       – Пришли.       Сухой, скрипучий голос старика, заставил душу Лу содрогнуться – такой болезненной стала хватка душащей его твари. Впрочем, не только слова вызвали у него дрожь. Неприметная тонкая ниточка давно брошенной тропы, чьё начало обозначал странный символ из десяти зубов, вывела их к проклятому месту – Старому Бору, хотя Лу, при взгляде на него, сразу бы переименовал его в Забытый Бурелом. Когда-то могучие гиганты лежали в большинстве своём сломанные и либо наполовину сгнившие, либо почти полностью утонувшие в море серо-бурого мха, слежавшихся листьев и хвои. Другие же вздымали свои старые, обломанные стволы к небесам, с уставшим, обреченным упорством доказывая небу, что ещё могут держать удар бури. А более молодые деревья, сколь бы громадными не были, терялись в лунной тени своих величественных предков.       Но чего было действительно не отнять у Бора – взгляда. Лу достаточно долго жил в лесах, чтобы понять: лес умеет наблюдать. И лучше в такие моменты просто уходить, вежливо поклонившись в ту сторону, когда это ощущение становится почти невыносимым. Здесь же он чувствовал за деревьями притаившегося зверя – пышущего силой хищника и умелого, расчётливого охотника, чью милость они должны купить жертвой и… предательством.       Вот только если он что и усвоил из древних сказаний, так это то, что благосклонность духов непостоянна и скоротечна, а вот ненависть – вечна, и ступивший раз на эту тропу вынужден будет отдавать жертвы до конца дней своего рода, пока ненасытная тварь не пожрёт последнего из потомков – словно взяв виру за когда-то проявленную слабость и покарав за преступление. И, как знать, быть может, хотя бы его безымянный труп станет напоминанием: дуракам не место в Старом Бору, а его преступление вызовет отвращение достаточное, чтобы потомки, навеки презрев его поступок, – отреклись даже от мысли иметь дела с миром духов.       Лу пытался убедить себя в этом, давя зарождающееся чувство бунта – первым шагнуть в сень смерти, предварительно обездвижив Тинг. Рвануть навстречу судьбе, оставляя только себя и врага, закрывая собой то, что дорого и как бы говоря – пролей мою кровь, забери мою жизнь, но не тронь тех, кто пошёл за мной, кто верил и верит в меня. Пусть погибну я, пусть сгинет моё имя – однако уцелеет то немногое, до чего ещё не добралось пламя войны, где жертва – не выбор, но обязанность. Где мгновенье бывает жизнью, а год тянется за три. Где…       Тёплая ладошка коснулась его щеки. Нежное прикосновение ударило сильнее пущенной магией глыбы, круша в нём что-то бесконечно хрупкое, что он лелеял где-то так глубоко в душе, что лишь теперь – на краю утраты, окончательной и бесповоротной – заметил в полной мере:       Тинг.       Она поняла его – снова, как и прежде – без слов. Прочла по взгляду, по морщинкам у сощурившихся глаз при взгляде на неё – там, где скрывается боль, признаться в которой часто не хватает сил даже у крепких духом людей. Тинг дала ему это понять всё той же улыбкой – в складках у кончиков губ, в отражении света её фонаря в таких родных и любимых глаз. Она прощала его, и прощалась с ним – с тем, кем он был; с тем, кем он мечтал стать, когда, в редкие мгновенья единения, смотрел вместе с ней на небо…       Лу отвернулся – едва ли не вживую чувствуя хруст беспощадно ломаемого мига. Ему хотелось продлить его дольше, испытывать вновь и вновь, как жаждет того обреченный, что судорожно глотает воздух, не в силах, наконец, сделать тот самый последний глоток – тот, за которым уже не будет «после». Тот, за которым не будет ничего.        – Лу… посмотри на меня.       Её голос был тих и мягок – последний нежный ветерок перед грядущими морозами и лишениями. В нём не было силы, что заставляет падать ниц, не было приказа, что ломает волю – просьба, столь тонкая и хрупкая, что отмахнуться от неё легче, чем от паутинки, однако в Лу не нашлось на это сил. Потому что, отмахнувшись – он предал бы её окончательно, убив её прежде, чем это сделает чудовище.       И он посмотрел. Прижавшись щекой к её руке, сжав другую в своей ладони, стараясь запомнить чувство её кожи, форму пальцев и тепло, что согревает даже тогда, когда от холода стучат зубы.        – Тинг… – сиплый стонущий голос не мог принадлежать тому, кто однажды в одиночку схватился с двумя гвардейцами и победил. – Тинг… Я… убиваю тебя. Предаю…       Мука вышла из него вздохом, в котором её сердце чутко расслышало слёзы. Она потянулась к нему на цыпочках, чтобы обнять, но он прочёл её движение прежде, чем ей пришлось тянуться – присел, на силу заставляя себя смотреть ей прямо в глаза; будто грязь, осознавшая, что покушается на чистоту, которой не достойна.        – Лу… послушай, – начала она, едва ли догадываясь, что он бы отдал сердце, лишь бы продолжать слышать её голос. – Я скажу то, что говорила и раньше: мы простые смертные: не герои, не великие цари, не всемогущие маги… Мы люди, Лу. И бывает так, что людям нужно жертвовать другими людьми… даже самыми дорогими. Одни умирают, чтобы жили другие. Я хочу, чтобы ты жил… чтобы жили те, кого я знаю, и те, о ком даже не имею представления. И если это желание способно исполнить чудовище… так тому и быть. Я прощаюсь, но знаю: какой бы конец меня там не ждал – я встречу его. Я не буду прятаться, не буду молить о пощаде… ни для себя – точно. А потому…       Голос её дрогнул. Тон выгнулся дугой, задребезжав сдерживаемыми чувствами. Лу прижал её к себе, наплевав на то, что рядом есть свидетели, а чудовище как никогда близко.        – Я только прошу… – сдерживая всхлипы, произнесла она, мягко отстраняясь всего после минуты объятий. – Смотри на небо. И чувствуй… Я буду там. Где-то среди облаков.       Она ушла тихо, оставив позади других и взяв с собой лишь фонарь. Огонёк её фонаря беззвучно растаял в голодной тьме бора. Лу стоял, прижимая руку к щеке, до последнего старясь сохранить тепло её прикосновений, а тем временем последние слова эхом звучали в душе, пока взор пронизывал небо, чьи осколки, окрашенные в лунный свет, пробивались сквозь ветви леса.        – Смотри на Небо и чувствуй…       А затем он шагнул за своим Небом в неизбежность.