Адепт Тёмной Луны

      Войны могут измениться. Люди — едва ли.       Уцелевший отрывок из манускрипта наставника Лхаце, найден в личном дневнике капитана второго ранга Джиана Джуна. Дата: 6 год ПКМ, сё ман, граница Шан Си. Примечание: лагерь кочевников полностью истреблён. Снова.       Когда-то оживлённая торёнка встретила клефтов мёртвой тишиной. Только осторожные шаги нарушали повисшее безмолвие. Но оно продержалось недолго — и вскоре разломилось сдавленным стоном, когда Бо, шатаясь на слабых ногах, спотыкаясь через шаг, добрался до изгвазданного в грязи тела. И тут же рухнул подрубленным деревом.        — Дан… Сестричка… Дандан…        Сиплый, надломленный голос повторял имя раз за разом, однако ответом было молчание — и стенания таких же несчастных, как и он. От вояк, не раз нагло плевавших в лицо смерти, остались скомканные, почерневшие и высушенные от горя остовы. Среди них не было места сорвиголове Бо. Был просто Бо — братец Бо — потерянный, разбитый человек, склонившийся над телом единственной сестры, так и не дожившей до своей тринадцатой весны. Один из многих, чьим горем война расписывается в своей истории, и чья скорбь так и останется для всех неуслышанной, далёкой.       Но сейчас — здесь — боль рвала нутро, раздавливая в своих когтях всё то, что было дорого и ушло безвозвратно. Вопреки обещаниям, надеждам и молитвам.       Крик, вырвавшийся из его горла, вспугнул редких птиц — так покидает ещё живое тело разбитый вдребезги несчастьем дух. Позже осколки сплавятся воедино, сотрутся песком времени, притупив боль. Но это будет потом. Сейчас же горечь невосполнимой потери затопила торёнку многоголосыми стенаниями, что достигали, казалось, даже небес. Только костяк клефтов хранил гробовое молчание — то были разведчики, которые обнаружили побоище, и за плечами которых стояла такая же мёртвая пустота, что теперь будет довлеть и над теми, кто ползает сейчас от трупа к трупу, силясь узнать в этих искалеченных и изуродованных телах своих близких. Молчала и Тинг. Всё, на что её тогда хватило — немой плач. Без воплей, без надрывных стенаний — они окружали её повсеместно. Ведь над телами склонялись не клефты, не разбойники и борцы с врагом, а мужья, отцы, братья…       … Теперь — вдовцы и сироты.       Звучали клятвы вечной мести, лились слёзы, беззвучной грозой сгущалась над бойней чёрная ярость. Шумел осенний лес, плача листьями, ветром разнося человеческую боль далеко-далеко, превращая слова в немногим понятный язык смыслов и духа. «Ветер не приемлет слов, но он способен услышать и донести крик сердца. Будь ветром, Тинг» — поучали её мудрыми словами наставники.       Однако на войне слова мало что значат.       В тот день у торёнки в Тинг снова что-то сломалось, и старая рана выплеснула с годами забытую боль. А с ней, лес услышал другие слова: Войны не меняются. Они безжалостны к невинным. Беспощадны к причастным. Равнодушно-жестоки с каждым. И нет ничего, что остановило бы или изменило бы это. Войны будут бодро шагать сквозь время так же легко, как через человеческое горе, хрустя судьбами людей под ногами, идя к своим, только им ведомым целям. А люди будут ползать по полям битв, плача над осколками того, что было их жизнью, в тщетной пытке эти осколки собрать.       Это знание отзывалось в ней фантомной болью в давно сошедших ожогах. Но каждый раз — воспоминания вновь охватывали зажившие раны огнём, что не знал пощады и стихал только под ночь, когда внутренние метания допивали остатки сил и веры. Веры в то, что она может быть хоть чем-то полезна, что она в силах хоть кому-то помочь и хоть что-то изменить. И всё же, бредя сквозь пелену слёз, Тинг улыбнулась — вспомнились испуганная девочка и счастливчик-торговец со странным лицом. «Не всем везёт как этим», — сказал тогда мрачно Лу. «Единицам» — прошептала Тинг, спотыкаясь, но упрямо идя к неплотному кольцу людей, что окружили срубленные шесты.       Их было десять. Однако не шесты так завладели вниманием клефтов, а искромсанные до неузнаваемости несчастные, ничком лежавшие на груде сожжённых тел. Обыденная жестокость для войны. Но все вместе они представляли собой сплошную загадку, если не тайну.       То, почему на дороге после бойни Ястребы и их сопровождающие решили устроить показательную экзекуцию с горем-пополам ещё можно было объяснить. Срубленные же одним единственным ударом шесты поставили всех, включая Тинг, в тупик. Относительно свежая кровь на каждом трупе окончательно убедила клефтов, что здесь что-то совершенно нечисто.       Уже после, рискуя нарваться на очередной рейд Ястребов, когда они спешно хоронили убитых, Тинг, несмотря на навалившееся отчаянье, попыталась хоть как-то связать имеющиеся ниточки в единое полотно. Получалось, откровенно говоря, никак. Нет, то, что Ястребы явно хотели что-то сказать, было ясно даже новобранцам. А вот кому именно оставили послание — тут мнения расходились: Лу считал, что Ястребы вконец обнаглели, раз решили показать, что после утроенного побоища в деревнях, они могут беспрепятственно заниматься зверствами, а они, клефты, это так — мошкара болотная и мужичьё бестолковое. Другие, особенно из полудиких племён, примкнувших к клефтам едва ли не раньше всех (что удивительно), осторожно напомнили, что никогда до этого Ястребы за подобным замечены не были — слишком много мороки для летучих отрядов. Ведь одно дело в отдалённом селенье порезвиться, а другое — на дороге, где нет-нет, а человек пройдёт, да что-нибудь заметит… Им отвечали, убеждали, соглашались — однако ответ это не приближало.       Споры продолжались долго, и не только в убежищах — у костров, на постах, в подземных лазаретах — каждый считал долгом высказать своё мнение, добавляя в быстро растущую гору однообразных теорий собственный измышлизм. И если сначала траур сдерживал порывы дремучих крестьян, и что греха таить, людей с дорог, то уже после разговоры вертелись возле того, кто и зачем срубил шесты, а главное — как. Как не оставил следа от удара, как срез получился таким гладким, почему каждый из них до кончика ногтя совпадает по высоте со следующим, а сами шесты, толщиной с крепкую мужскую руку, лишь немного наклонились в одну сторону, при том, что вытащить их толком не смогли. И, наконец, самое главное:       Почему. Нигде. Нет. Следов*.       Впоследствии этот вопрос не раз задавался. Только ни разу не был произнесён вслух. По крайней мере так, чтобы идиота расслышали его товарищи — уж слишком много нехороших разговоров пошло от полудикарей только и говоривших о грозовой ночи, когда ветер и дождь шептали странное имя. И если поначалу сама Тинг считала это просто ещё одной загадкой старого леса, полузабытой страшилкой, то потом — сперва до неё, а после и до каждого из клефтов — дошло, что тот, кому оставляли послание, его таки нашёл. И страшнее того — внял.       Понимание этого лишь укрепилось в тот роковой день, когда к ним прибежал запыхавшийся мальчишка, сообщивший, что лес кишит солдатами и что Ястребы уже разорили парочку поселений беженцев. Почти тотчас, пришёл и сигнал от дозорных — враг прочёсывает лес огромными отрядами и явно хорошо подготовлен: авангард разбит, несколько мелких групп, скорее всего, уже уничтожены.       Как именно решили встречать гостей, помнила хорошо если четверть клефтов. Но что отложилось в памяти каждого — неестественно холодный и густой туман. Он исходил из ещё уцелевших листьев, на глазах скручивающихся, словно от огня; от деревьев, покрывающихся изморозью и как будто тоже усыхающих; от земли, быстро скрывшейся за сплошным потоком струящейся белой мглы. Мир стал белым, холодным и… мёртвым. Пускай люди ещё не знали, что мертвецов в тот день станет однозначно больше, чем живых, предчувствие гибели преследовало их с того момента, как они зашли в морозные объятия мары.       Первый плохой знак подали ездовые птицы. В спустившемся тумане привычно спокойные животные порой буквально сходили с ума, порываясь удрать прочь, пока их седоки силились одновременно и успокоить своих скакунов, и не потерять спину товарищей — разглядеть хоть что-нибудь в полдесятке шагов от себя было почти невозможно. Единственное решение, что пришло им на ум — обвязаться, кто чем был богат, и осторожно идти в сторону, где, как им казалось, туман ещё не успел полностью проглотить окружающий мир. Однако, едва дойдя до границ, где ещё можно было не бояться потерять из виду соседа, клефты чуть было не поубивали друг друга в стычке с другим отрядом. Кто знает, чем бы всё закончилось, не получись у Тинг немного разогнать сгущающуюся мглу — оба отряда остановились почти за мгновенье до кровопролития. Произошедшее полностью поглотило внимание клефтов и на тяжело дышащую Тинг, будто отмахивающуюся от невидимых вредителей, мало кто обратил внимание — даже когда она, мелко трясясь, тихо сползла с седла и свалилась на землю, оба лидера и их люди продолжили препирательства. Даже если кому и пришло в голову оторваться от разбирательств и взглянуть на маленькую женщину — запросто бы подумал, что бедняжка просто околела от холода в своей лёгкой рубахе. Но он бы ошибся. Тинг трясло не от холода, точнее — не только от него.       Первое, чему учат любого мага — правильное дыхание. Для её народа согревающая техника была необходимостью в горах*. . Но воцарившийся холод не отпустил её из своих объятий, напротив — он словно сильнее вцепился в неё. Однако и это было не главным — впервые за долгое время стихия будто изменила ей. Воздух подчинялся Тинг с трудом, так, словно она пыталась направить поток, стоя по макушку в воде. С магией было что-то не так, да что с магией — с окружающим лесом происходили странные, если не страшные вещи. Возможно, виной было её воображение или подавленное настроение, и всё же Тинг упорно казалось, что после того, как они разошлись с тем отрядом, они ходили кругами вопреки заверениям Лу в обратном.       Глухие опасения не успели перерасти в открытое недовольство — напали маги Огня. Атака была стремительной, яростной, но… слишком беспорядочной. Уже после молниеносной стычки, унёсшей полдесятка человек убитыми и втрое больше раненными, до клефтов дойдёт простая истина: враг искал не их — он убегал от чего-то, а этот бой — всего лишь случайная встреча заплутавших в тумане противников.        Так или иначе, Лу, будто окончательно обезумев, рванул за удиравшим супостатами, решив гнать их к засекам, либо, на худой конец, потрепать так, чтобы те только и думали о спасении. Тинг же в сопровождении десятка воинов осталась с раненными. И пускай у них было указание выдвигаться к засадникам на опушку, какое-то чувство подсказывало ей, что задумка клефтов провалилась ещё до того, как была озвучена. И дело было не в тумане. Не в нём одном.       Туман… был неправильным. За его вуалью таилось что-то одновременно неотвратимое, хищное и беспощадное… как смерть. И впервые за всю жизнь, старая сказка о дураках, что звали смерть из глубин леса и вод, перестала быть просто нравоучительным рассказом о том, что не стоит понапрасну дразнить то, над чем потом будешь не властен. Нет! Легенда вдруг перестала быть просто историей — с обветшалых страниц человеческой памяти, через холод и туман на Тинг взглянуло то, о чём люди сильно желали позабыть, но так и не смогли — или просто побоялись. Оно проснулось в ней вместе с шушукающейся речью диких племён во время долгой грозы. Оно предстало перед глазами сплошной стеной дождя, за которой, в кромешном мраке бродили незримые для человека тени, пялящиеся из своего тёмного мира, в зловещем восторге повторяя за дождём:       «Аар-ларук-Аар-ларук-Аар-Ларук».       Это слово возникло из ниоткуда — просто ворвалось в разум океанской волной, неся в себе след иного мира, заставляя вжиматься в своё укрытие и просыпаться в холодном поту, на грани безумия осознавая, что ты не одинок в своих снах, а граница между ними и явью — только соблюдаемая условность. Но за первой волной последовала другая. И теперь, из тумана, из моросящего дождя, из самого воздуха в надломленный разум рвалась иная зловещая пара:       «Аар-ларук-Акхалут. Аар-ларук-Акхалут».       Охотник. Хищник. Дичь. Смерть.       Эти даже не слова — смыслы — отзывались в Тинг непроизвольной дрожью во всём теле, однако она упорно продолжала делать то же, что и всегда: заботиться о тех, с кем мир обошелся более жестоко, чем с ней. Как и прежде, её спокойные голос и лицо будут последним, что увидят обречённые — пускай в ушах шумит кровь, а сердце предательски разгоняет по телу озноб слабости и малодушия, она — та, кто приносит умирающим крошечную частичку покоя, даже если рядом охотник, а она, как и остальные — дичь.       Она шептала слова старой мантры, топя страх беспомощности в действии. Перепачканные в крови руки перевязывали одну рану за другой, сменялись лица, увечья, страхи — но молитва оставалась неизменной, словно маяк, указывая ей путь и не давая духу окончательно пасть под натиском обрушившейся на них силы. Вместе с молитвой рождались слова, что должны дарить обречённым надежду на то, что они не одиноки и не брошены — вопреки всему — войне, голоду, потерям и боли…       Но тщетно. Умирающим было не до слов — они покидали этот мир в мучительном кошмаре, метаясь в предсмертных судорогах так, будто из последних сил пытаясь от кого-то сбежать.       Больше других Тинг запомнился Йи — парень, не разменявший и восемнадцатого лета, но седой, как лунь. Они подобрали его в начале прошлой осени — длинноволосого паренька с крепким чёрным хвостом волос, перехваченным вышитой его женой тесемкой. Она лежала за ним, раскинув руки, словно пыталась обнять небо, а он, сжимая копьё, не просил — требовал взять его в отряд, клянясь, что отомстит за каждого своего родственника и односельчанина и даже смерть ему не помеха. Надо — погибнет, но не отступит.       Смерть, как всегда, жестоко посмеялась над планами человека.       Вражеское копьё прошило живот, задев печень, начисто отрезав все пути спасенья ещё в первые мгновенья боя. Всё что могла сделать Тинг — дать отвар из дурманящих трав, дабы Йи не чувствовал ни боли от раны, ни удара кинжала, который нанесёт Бо. Однако даже такой смертельной настойке требовалось время — немного, но достаточно, чтобы агония насквозь пропитала дух и взгляд обречённого. И пока смерть распространялась по жилам Йи, сама Тинг, преодолевая боль в сжатом тисками горле, тихо пела ему колыбельную, гладя белые волосы.       Она пела, пока перед глазами стояло колышущееся бесконечное море степи, щекотавшее травами руки. Вольно гулял ветер, лаская лицо и играя волосами. Тут не было ни боли, ни переживаний — дымом растворялись печали былого, а те, кто давно сошёл с дороги жизни, вновь представали перед взором, словно и не было жестокой кровавой разлуки. Они стоят у самого горизонта — родные, близкие, друзья — все те, кого забрал огонь. Они зовут её в даль, где нет ни горести, ни слёз, где свободный дух парит над небесами, не отягощенный заботами тех, кто копошится снизу. Этот зов был настойчивее, сильнее, ярче прежних. Сердце забилось раненой пташкой, не давая вздохнуть. Казалось, всего одно слово, малейшая воля духа — и манящая свобода уже рядом; забытая небесная высь — вновь второй дом. Нужно просто…       … Смириться и уйти.       Тинг закрыла глаза. Одинокая слеза горячей каплей проложила дорожку по замерзшей коже. Она знала, что должна ответить. Но сказала всё тоже, что и всегда:        — Я буду с ними. До последнего вздоха. Моего или их — неважно. В мире слишком много страданий, и я… я не могу их бросить наедине с ними. Если каждому суждено испить свою чашу горя, я буду той, кто допьёт её с ним до дна. Если человеку суждено погибнуть, я сделаю всё, чтобы конец его был лёгок, а дух — свободен. Я не могу иначе… Не сейчас… Быть может — позже. А быть может — никогда… Но я буду с ними до конца…       И, словно по мановению руки, бессловесные тени ушли — растаяли в тумане, возвращая Тинг в мир, где лютовала война и смерть, а её очередная жертва, вопреки всем усилиям, продолжала умирать в чудовищных муках — Йи трясся, глядя на неё безумными глазами, в которых застыли слёзы. С синюшних губ срывалась густая вязкая слюна, когда он, вцепившись в неё закоченевшими пальцами, силился произнести непослушными губами какое-то слово. Тинг пыталась его утешить, говорила, что ему не стоит напрягаться, что слова уже не нужны, что…       Она не помнила, что именно говорила, однако стоило только произнести слова отрады, как тотчас, вслед за ними, пытались прорваться другие — чужие и предательские: «Обречён. Мёртв. Наш». И каждый раз, когда вместо них умирающий слышал утешение — в шею, до самых позвонков, вонзались чьи-то острые зубы и, словно в насмешку, тут же отпускали, давая Тинг краткую передышку, прежде чем продолжить пытку. С каждым таким бесплотным прикосновением туман ощущался всё холоднее, всё злее и… разумнее. В отчаянии Тинг взмолилась духам, дабы те, наконец, сжалились над ними, отпустив нерадивых смертных, и, совершенно неожиданно, получила ответ, больше похожий на задорное злорадство.       Перед глазами предстали испуганные, неуклюже барахтающиеся фигурки, что всё пытались выбраться на берег, пока волны неизменно сбивали их с культяпок-ног, утаскивая назад, но не стремясь окончательно утопить. Конец у этой игры один: те, кто прекратит попытки выбраться, или не смогут подняться вновь — станут законной добычей тех, кто порождает эти волны. Те, кто выживут… что ж, они смогут усвоить преподанный урок.       Виденье оборвалось вместе со ставшим невыносимым жжением в глазах и хрипами умирающего. Но за просьбой — избавления не последовало: мир продолжал тонуть в холодном мороке, что изощренно убивал слабых и раненных, и иссушал силы тех, кто не поддался сразу. Призрачные клыки вонзились в позвоночник Тинг, выдрав стон из груди, но подарив последнее размытое послание: хуже — всегда возможно.       Для Йи, однако, всё худшее, наконец, миновало. В один миг агония достигла своего пика, и бедолагу выгнуло дугой — казалось, ещё немного, и он сломается пополам, но смерть взяла своё, забрав с собой и последний крик. Никто из клефтов не разобрал, что именно стало последним посланием этому миру. Подошедший уже вплотную Бо, облегчённо выдохнул, принявшись оттирать клинок от крови. На Тинг он даже не взглянул. Она же, находясь рядом и едва не оглохнув от вопля, только незаметно содрогнулась, понимая, что Йи «утонул», а она — струсила. И верно — не закрой она уши, ей бы удалось расслышать слово, что покинуло обмякшее тело облачком быстро истлевшего над губами пара:       — Тут…       Однако в словах уже не было нужды. Ни для кого.       Когда в лесу закричали, она сразу поняла, что охотник нашёл свою дичь. Кричали страшно, с захлёбывающимся надрывом, словно орущего разрывали заживо. А потом… тихо. Будто крик ушёл под воду. Клефты, даже раненные, разом онемели и вжались в землю, обратившись в слух. Снова отдалённый вскрик в чаще (ближе!) и снова чья-то жизнь прерывается, а мечущееся воображение рисует сцены расправы над людьми. Враг, друг, свой, чужой — все слова потеряли границы и смыслы, оставляя только инстинкты и страх, только две стороны — человека и чудовище, всевидящего охотника и слепую напуганную дичь. Последняя ищет спасения, кидается из стороны в сторону, обессиливает в бессмысленной погоне за ещё одним мгновеньем — и погибает от точного удара.       Человек же, не видя ничего дальше собственного носа, живо заменяет недостаток явного собственными домыслами, щедро приправленными страхами. Ведь лес, казавшийся пусть не безопасным, но знакомым и надёжным, вдруг обратился хаотичным морем, где властвует иная стихия и иные законы. И туман, будто сотканный из стужи, ему не помеха — нечто пришло вместе с туманом и… ждёт. Стоит только дать о себе знать, писком обозначить своё присутствие — как ещё один вскрик разрушит топкую холодную тишину. Ещё одна жизнь угодит в пасть ненасытной твари.       Тинг не знала, откуда у неё эти мысли и запамятовала, как ей удалось отговорить самых упрямых пойти и посмотреть, что же там случилось. Она просто знала, что, сунувшись в туман, оторвавшись от таких надёжных объятий стылой, но безопасной, земли они неизменно погибнут. Несколько раз ей казалось, что там, в верхушках деревьев, что-то прыгало или шелестело, а пару раз ей даже чудился влажный хлюпающий звук.       Все это ушло на второй план, когда до носа донеслись запахи. Нет, не запахи — вонь! И с каждым мгновеньем, проведенным в оцепенелом безмолвии, она росла. А с ней — остатки благоразумия и спокойствия покидали её. Она знала эти запахи. Да что она, каждый, кому не повезло оказаться рядом с полем битвы, знал их.       Так смердела смерть. Чуть гниловатый-горький запах крови и потрохов, волею мясника оказавшихся вне своей оболочки. Вонь, означавшая одно — смерть рядом. И то, что её принесло — возможно, тоже. Оно пробуждало странное дремучее чувство, заставляющее естество превращаться в тугую тетиву, готовую в любой момент лопнуть, но послать импульс к действию.       Бить. Или бежать.       Первое было бесполезнее второго. Это знала Тинг, понимали это и остальные. Но каждого разрывали два противоречивых порыва — с криком унестись прочь, надеясь просто не стать следующим трупом, или продолжать изображать ветошь — всё с той же непонятной надеждой прожить ещё миг. Однако потребность в действии, в порыве, за которым было хоть что-то, нарастала с каждой каплей, что срывалась на головы людям из холодной, как Север, кипени.       Тяжелые колючие сгустки падали на лица, шеи, заползали за шиворот, дразня кожу, распространяя тяжелый запах всё дальше, до невыносимого скрипа натягивая тетиву человеческого терпения.       Первой она лопнула у Тинг. Когда очередная капля ударила ей в щёку, она, не думая, стёрла её рукой. И сразу же почувствовала что-то неправильное. Пальцы были в чём-то ещё едва-едва тёплом и более густом, чем просто вода.       Дальнейшие события Тинг уже рассказывали — сама она только помнила, как кричала и изо всех махала руками, пытаясь не столько попасть по неведомой твари, сколько разогнать туман. Ожидаемо, у неё ничего не вышло — порывы воздуха только срывали листья да сбивали труху с деревьев. Её скрутили Бо и Хао — единственные, кто оказался рядом и одни из немногих, кто сохранил способность двигаться. Они же, в убежище, рассказали ей, что, когда она закричала, что-то наверху закачалось на ветвях — на головы им посыпались не отдельные капли, а целый небольшой дождь, вперемешку с корой, ветками и листьями. А потом мир будто обернулся вспять.       К оцепеневшим людям понемногу начали возвращаться чувства и какое-то подобие здравого смысла — они снова стали клефтами, а не просто забившейся в щели добычей. Тогда же, когда туман начал опадать и из прохладной мглы проклюнулись кустарники и мелкие деревца, группа решила поскорее перебраться в убежище. Прихватили даже мертвецов, которых, увы, прибавилось — туман забрал ещё нескольких раненных. Бо, уже в убежище, под самыми разными предлогами просил её не покидать пещеры, даже чтобы осмотреть раненных и успокоить умирающих. Когда уговоры перестали на неё действовать, он попросту запер её. Тинг почти не выпускали из грота, и куда бы она не пошла — её всегда сопровождали двое лучших магов и полдесятка воинов. На её вопросы они не отвечали: ни что происходит, ни где Лу, ни почему в её свите затесался дикарь-шаман.       Первые подозрения закрались, когда, проснувшись, она обнаружила над головой оберег-паутинку с перьями и грубыми бусинами. Точнее, он явно таким задумывался — вот только круглая рама почти рассохлась, треснув в нескольких местах, а от самой сетки остался десяток порванных нитей, на которых застыла холодная влага. Как она выяснила тем же вечером, шаманы из диких племен уже второй день словно с ума сошли — жгли костры напропалую камлали каким-то своим духам и неустанно чинили или делали новые обереги, словно от этого зависела их жизнь. На её вопросы, что происходит и от чего такая паника, она слышала разные ответы, суть которых сводилась к одному:        — Анхи-Кеиеле.       Произнесённое полушёпотом, это слово резало слух, заставляя струны души дрожать в такт тем чувствам, что возникли в тумане. Не похожее ни на один из языков, оно казалось гостем из другого мира и заклинанием, о чьём назначении не хочется даже догадываться. Увы, Тинг, да и не только ей, довелось увидеть, как сказанное в припадке шаманом, оно погасило колдовской костёр, оставив на месте ревущего огня пыхтящий столб дыма. Весть об этом распространилась быстрее лесного пожара, и теперь даже думать приходилось чуть ли не шёпотом.       Однако люди вновь оказались бессильны. Чем сильнее они боролись, чем более отчаянные попытки бежать или сопротивляться предпринимали, тем сильнее становились кошмары — одинаковые для всех, но по-особенному чудовищные для каждого. И всегда там были тени — терпеливо, и всё же с явным предвкушением, ждущие чего-то. Они могли спрятаться лучше, затаиться глубже, тревожа неровный сон рябью страха, пока эхо их присутствия преследовало людей днём. Но они были. Всегда.       Когда спустя несколько дней в лагере объявился мрачный и худой, как мертвец, Лу, первое что предстало его глазам — не выспавшиеся, дёрганные лица, на которых буквально читалась мука. На его вопрос, где Тинг и всё ли с ней в порядке, один из клефтов вяло кивнул в сторону грота. Его она тоже заметила не сразу — вымачивала в крапивном соке лоскуты ткани. Обернулась только когда заслышала за спиной быстрые тяжёлые шаги.       Сорвавшийся вздох неверия, болезненной радости от встречи, на которую уже не надеешься, утонули в его объятиях вместе с первыми всхлипами. На мгновенье даже склизкая сырость, что изъедала дух, исчезла, уступив место другим чувствам — единение будто заполнило образовавшуюся пустоту, подарив мгновенье, пережить повторно которое невозможно, но память о котором греет душу вечно. Лишь когда первый накал чувств стих, Тинг расслышала бессвязные слова, вторившие бешено колотящемуся сердцу: «Жива… Жива! Не отдам. Умру, но не отдам. Никому. Подыхать буду — не отдам».       Из своих объятий они выпустили друг друга не сразу — словно боялись, что каждый растает в мороке, оставив только смутный образ своего лица, искаженного страхом или яростью. Что последнее, что они запомнят — чуждость, которую так страшиться увидеть сердце в лице дорогого человека, а последний миг, где не будет места даже короткому прощанию, запомниться именно таким — где близкое, стало незнакомым и… ненужным. Будто не было и ничего до этого, а всё что произошло — незначимо, и истает перед глазами — как туман.       Только в гроте пламя волнения, наконец, стихло настолько, что теперь касалось души только мягким теплом пережитого. И там же Лу позволил себе то, чего не мог показать на людях — слабость. Лицо его осунулось. Силы будто покинули его, и он тяжело уселся на пол, едва не завалившись на бок — каким-то сверхусилием Тинг удалось не дать ему растянуться на камнях. Она хотела было позвать на помощь, однако Лу только отрицательно помотал головой и, насилу отвязав флягу, крепко приложился к ней. В нос ударил мерзкий запах зелья, чьи пары иногда просачивались из другого лагеря вместе с дымом и отдаленным гулом барабанов, что изредка смолкали днём и никогда — ночью. Но ни о чём об этом Тинг напрямую так и не спросила: только опустилась рядом с Лу на колени и, пристально взглянув тому в уставшие, потускневшие глаза, нежно дотронулась до колючей щеки и тихо спросила:        — Расскажи.       Лу не выдержал. Сначала он залился кашляющим хохотом, что начался с почти беззвучного смешка, а после едва не сорвался на плач. Опешившая Тинг сначала беспомощно смотрела на него, не в силах найти себе силы пошевелиться, пока Лу вдруг не взвыл и не залепил себе пощёчину, да так, что клацнули зубы. Потом ещё и ещё, пока Тинг не бросилась к нему, в попытках унять этот приступ.       Однако в её помощи необходимости уже не было. Лу, наконец, обрёл свой прежний облик: глаза снова приобрели металлический блеск воли, покорёженной, но не сломленной, а безвольная усмешка выпрямилась в строгую линию бледных растресканных губ.        — Прости Тинг, прости, дорогая. — Это были первые слова, сказанные голосом Лу… её Лу. Он снова обнял её, заключив в объятья и будто закрывая своим телом от всего мира. Как и когда-то. — Я виноват. Не нужно было идти дальше за ними… Там только трупы… Хотя ничего уже не воротишь…       — Лу… — Тинг мягко обхватила его лицо руками, заставляя смотреть себе в глаза. — Пожалуйста.       Он понял всё без объяснений.       — Яомо старого Бора вышел на охоту.       Завидев непонимание на её лице, Лу пояснил:        — О нём лишний раз языком ляпать и в более спокойные времена не хотели. Тем паче сейчас. Имён у него много. У лесовиков он Анхи-Кеиеле, у издешних — Сорокопут. У нас, прибрежников, — Костяное Лицо. Да не о том сейчас судачим, Тинг… — Лу замолчал. В расширенных зрачках мелькнул страх, и почти тотчас Тинг заметила, как закачался огонь в жирниках и задымили лучины, потянув дымом в глубины грота — туда, где гнездился сумрак, будто жадно вдохнувший в себя пропитанный испугом воздух. Когда Лу, наконец, выпалил следующие слова, она была почти уверена, что тени позади неё стали странно подвижны:        — Он охотится на тебя, Тинг…       Она не издала ни звука, молчанием давая понять, что ждёт продолжения.        — Он был в тумане, Тинг, с самого начала. Мы гнали ублюдков вперёд, но потом умудрились их потерять. Я сам не знаю, что на меня тогда нашло. Просто такая ярость и злость взяла, думал — лес насквозь собой прошибу и этих гадёнышей на ветки намотаю… — Лу скривился в горькой усмешке, — намотал… как же… Когда в башке немного прояснилось, сообразил, что мы застряли. Былого задора как не бывало — смыло, как сор с берега. Только страх и бессилие, Тинг, вот и всё, что в нас осталось.       — А потом началось. Я видел тебя, Тинг. Ты была далеко, но будто бы рядом; да только не достать, хотя, казалось, руку протяни — и ты рядом. Почти, как сейчас.       Лу снова обнял её, прижал к себе, будто боясь, что и эта встреча — злая насмешка тёмного духа. Лишь когда тепло её тела пробилось сквозь грязную изорванную рубаху, он продолжил. Его голос притих. Рассказ давался ему с трудом и болью, точно он вытаскивал из груди зазубренный отравленный осколок. Но Лу всё равно продолжил, выдавливая из себя слово за словом, вопреки мукам и нарастающей в его голосе слабости:        — Тебя убивали, Тинг. Убивали тысячи раз, тысячью способами, как тех, других, в тумане, а я стоял и просто… смотрел. Тебя свежевали, рвали на части, как зверь дерёт мясо, а я ничего, Тинг, ничего не мог сделать. А потом, в чаще начали кричать. Я вслушивался в каждый крик и боялся следующего — думал: вот-вот услышу твой.       Тинг сглотнула ком, даже не пытаясь остановить бегущие слёзы. Лу был единственным из живых, кто знал, как она кричит от боли, и он был одним из первых, кто помог унять пожирающий её огонь. Теперь был её черед — она продолжала слушать, чувствуя, как боль Лу, словно яд, перетекает с его напряженного лица через кончики пальцев к ней:        — Остальные были не лучше. Пака эта тварь свела с ума. Он разодрал себе глаза в кровь и умчался прочь. Вопил, как резанный, пока не стих. Двое ещё потерялись, или их утащил Сорокопут — не знаю. Но нас он нашёл быстро. Анхи-Кеиеле…       Лу замолчал. Его взгляд упёрся в лучину, застыл на тлеющем огоньке, что отражался в зрачке крохотной точкой посреди огромной черноты. Продолжил он не сразу, явно напрягая голос, в котором, однако, уже слышалось больше испуга и гнева, а не усталости:       — ЭТО нашло нас в буераке. Я говорю, ЭТО, Тинг, потому что я не знаю, как иначе описать ТО, ЧТО нашло нас там. Я не видел ЕГО, Тинг, но чувствовал, понимал — ЭТО смотрело на нас. ОНО знало, что мы там. — Лу перевёл на неё измученный взгляд. Тинг успокаивающе улыбнулась, но прежде чем он с вернувшимся запалом продолжил, сердце прострелило разъедающей помесью болезненного страха и пережитой беспомощности:        — Перед ним, ты — раб! Бессловесная скотина! Ты — ничтожество! Каждый твой вздох, каждый удар сердца — ЕГО снисхождение! ЕГО милость! Единственное, что можешь — скулить и прятаться! Бежать прочь — вот и все мысли! Но ты не можешь. Просто… не можешь… Ты — просто дичь… Мясо… Ничто… Капля в море…       Голос Лу стих. Всплеска сил хватило ненадолго, и теперь Тинг приходилось напрягать слух, чтобы расслышать его:        — ОНО не произнесло ни слова, Тинг. Но я понял — ты нужна ЕМУ. Эта тварь требует тебя, Тинг, в жертву. Тебя… А я…       Лу замолчал. Чуть прикрыл глаза, погружаясь в воспоминания. Он помнил их первую встречу с Тинг. Помнил ссоры, в которых она никогда не кричала, а он только и мог, что попенять на её мягкость, да вызвериться на её вечную, слабую, как осеннее солнце, улыбку и такой болезненно-добрый взгляд… слишком слабый, чтобы остановить даже муху, однако достаточный, чтобы внести в, казалось, нерушимое решение толику сомнения. Того самого, что часто отделяет жестокую необходимость от бесчувственного злодеяния. Находясь на одной стороне, живя бок о бок столько лет, он так до конца и не научился понимать её, а она принимать то, что на войне нет места доброте и милосердию. Братство, сила, ярость — всё казалось ей понятным, но она смотрела на это словно с другого берега. Они смотрели друг друга с разных берегов, если не высот. «Как Небо и Земля» — вдруг пришла ему горькая мысль. И пусть они сходились где-то на горизонте, эта близость была лишь мнимостью мгновенья — пройди чуть дальше, взгляни поближе и вот эта сродность отдаляется, как быстро ни беги, что ни делай — всё без толку.       Так ради чего — вопрошал голос внутри него. Во имя чего он, и не только он, держат её? Почему продолжают подкармливать тех, кто не может сражаться, почему согласны защищать не только себя и своих близких, но и тех, кто этого делать не может? Почему вместо того, чтобы просто добить мальчишку под завалом и насадить его голову на ближайший сук, он разрешил Тинг перевязать его раны? Как ей хватило сил уговорить их, разгоряченных боем, оставить жизнь врагу, в котором она видела «искалеченное дитя, которое больше никогда не сможет стать солдатом»? Почему он позволил ей это? Почему не бросил копье в хромающего, скрюченного парнишку, с мига на миг, ожидавшего подлого удара?       Лу знал ответ. Точнее, чувствовал. Оно находилось в Тинг, в нём и, наверное, в каждом. Именно оно заставило пощадить торговца с девчонкой и дать ему каких-никаких припасов в дорогу. Именно оно заставило его, безбашенного молодчика, впервые броситься в огонь, вырывая из его пасти людей, в числе коих была и Тинг — слабая, растерянная девчонка, дважды лишившаяся своего народа. Оно же не давало ему поддаться мерзкому шепотку, призывавшему избавиться от этой никчёмной слабости с её лицом, что не позволяет, наконец, вовсю отдаться гневу и ярости, выместить на врагах всю накопившуюся с годами бесконечных стычек и потерь боль. И именно из-за него он прослыл чистоплюем среди других главарей Зелёных. Он смердел слабостью, которую не переносят те, кто готов подчинятся лишь сильнейшему, а именно такие и решают исходы битв и войн. Именно слабость завела его сюда — в этот лес, под удар пробудившегося яомо, что требовал, казалось, столь малого — самого никчёмного бойца, далеко не лучшего знахаря, всего лишь одного из многих следопытов и… любимого человека.       Лу не сказал ей, однако Костяное Лицо предложило ему сделку… Тогда, когда леденящая хватка потусторонней твари ослабла, он бросился бежать вместе с остальными, преследуемый обрывками видений — мёртвая Тинг, а вокруг поле брани, что, простираясь до самого горизонта, было усеяно трупами врагов. А над ними, словно горы над равниной, возвышался ОН. Лу не знал ЕМУ названия, но чувствовал его взгляд на себе, чувствовал, что уже успел частично породниться с НИМ и что всё то кровавое безумие, устроенное ИМ в лесу — лишь предвестник, а десять изуродованных трупов — всего лишь начало. И как знать, не будет ли его труп, и трупы тех, кто доверился ему — следующими. И тем горше звучали его слова, сказанные им Тинг в их сегодняшнюю встречу — если человек Лу не отдаст Тинг, дух-Сорокпут всё равно её заберёт, покарав тех, кто дерзнул перечить его воле. Анхи-Кеиеле всегда получает, что хочет.       Голос Тинг пробился сквозь пелену, а кружившиеся на границе восприятия тени недовольно убрались прочь.        — Что?       Лу растерянно открыл глаза. Над ним, склонившись, грустно улыбалась Тинг.        — Ты устал настолько, что заснул, не успев договорить. Бредил Анхи-Кеиеле. Говорил, что не отдашь ему меня. Даже вспомнил, что говорил в нашу первую встречу. Вот только Анхи-Кеиеле всегда получает, что хочет.       Лу подскочил, как ужаленный, только теперь осознав, что умудрился заснуть, и, наверное, наговорить немало лишнего. Но, к его удивлению, в голосе Тинг не было ни обиды, ни даже той боли, что он ожидал услышать.       — Тинг. Я не позволю тебе спокойно положить свою голову в пасть этой твари и с мыслями «всё так, как и должно быть» просто помереть. Не позволю! Я, да что там я, каждый готов защитить тебя, и, если надо — погибнуть.       Тинг вытерла выступившие слёзы и тихо ответила:        — Тем самым, лишив своей защиты тех, кто нуждается в ней больше меня.        — Во имя пречистого Неба! Тинг!       Лу встал, выпрямился во весь рост, сбрасывая с себя оторопь, глядя на неё сверху вниз.        — Эта тварь сидела в своём бору полтыщи лет без тебя. Не обломится, если ещё столько же посидит. Да и не спроста же сидел, быть может, колдуны таки что-то сшаманят или умаслят духов своих и те объяснят ему, на что пасть разевать не стоит. Одним словом, кил* ему в морду, а не жертвы. Не по-людски это выдавать человека на заклание по первому хотению чего-то бесплотного.       Тинг снова грустно улыбнулась и вытащила откуда-то из складок одежды изломанный оберег.        — Что это? — спросил Лу, надеясь, что не услышит ответ, который пронёсся в его голове быстрее, чем камень, выпушенный из баллисты, и ударивший только по начавшейся возводиться башенке надежд с такой силой, что она тут же рухнула.        — Это то, что смогли шаманы. Некоторые так и не вернулись из своего путешествия в мир духов. А этот бедный ловец не прослужил и ночи и не спас ни от одного кошмара. Даже сейчас Лу, здесь, под землёй я чувствую Их… Анхи-Кеиеле заполучит желаемое, сколько бы мы не противились и чтобы не предпринимали. Ведь, как бы не старались, мы не выбираем, когда нам придётся умереть...        — Тинг… не вздумай!        — … но можем выбрать как. И сколько ещё погибнет прежде, чем мы сможем принять эту истину. — Тинг смогла закончить эту фразу почти без дрожи в голосе. Но Лу ей не поверил. Медленно опустился на колено и внимательно всмотрелся в её темно-серые, как дождливое небо, глаза. И впервые за долгое время невозмутимость — кажущаяся и мнимая, дрогнула влагой. Они оба поняли: есть мгновенья, когда глаза (не) могут соврать: пусть в них не будет слёз, в сердце будет бушевать их целое море. Чудовищна та сила, что не даёт им выйти наружу и страшен тот случай, что вынуждает прибегать к ней, но…        — Мы оба знали, что этот миг может настать, Лу. Что одному из нас придётся проводить другого в последний путь. — После затяжного молчания произнесла Тинг, смотря в пол. Сил смотреть в лицо Лу у неё не было. — И пусть лучше так, чем уйти вместе, так и не уверившись, что кто-то выжил твоими усилиями. Сохранил себя, свою мечту и своё доброе имя. Вопреки всему. Потому я прошу тебя… — она запнулась на мгновенье, собираясь с силами, но всё же смогла поднять на него взгляд, до боли от сдерживаемых слёз вырезая у себя в сердце образ Лу. Её Лу — человека, что когда-то дал ей шанс жить снова и вновь обрести если не народ, то семью, и что когда-то, при первой встрече, сказал ей то, что он сам слышит сейчас.       — Я прошу тебя… Лу, найди в себе силы жить дальше... Жизнь прежде смерти. Доброта прежде жестокости. Даже в темнейший из часов, помни, что нет страданий чуждых — и ни одна жертва не бывает малой. Кто бы её не давал, кто бы её не забирал. Лу…       Тинг сглотнула ком. Попыталась сделать глубокий вдох, однако вышел только тихий всхлип.       Лу обнял её — нежно, будто убаюкивая. Коснулся своим лбом её и тихо закончил за неё:        — И чтобы не случилось, как бы не разошлись дороги и куда бы не направил вас ветер, небо едино для всех.       Её губы задрожали. Он помнил! Помнил эту старую молитву — ту, с которой когда-то давно началось их путешествие и первое расставание.        — Лу…       Прежде, чем её мысль успела обрести звук, он притянул её к себе, вновь, как в первый раз, отрезая её от всего мира. Коснулся своими губами её, запечатывая признание и оставляя невысказанным данное в душе обещание — для них обоих и для каждого в отдельности. И в сером гроте, где властвует духота и сумрак, один вдох был чище и свежее всех прежних, а миг — ярче, чем под солнцем и желаннее, чем вода.       И звоном разбитого хрусталя прозвучало:        — Пора.